Аннотация к эпизоду
Воронцов собирается обратно в Россию. Василиса пытается раньше с ним связаться.Была в этом своя ирония: от меня до Архангельска Воронцов ни разу не ходил пешком. Ему нужно было, значит, ему везло. А вот мне — нет. Поэтому обратно я брела через бурелом, шаг за шагом, с утра и до самой ночи. И ночью тоже.
Ноги гудели, усталость крепчала, а мох и сухие ветки не щадили ни коленей, ни обуви. Кое-где приходилось перелезать через упавшие сосны, кое-где — протискиваться под ними. Но выбора не было. До ближайшей дороги было километров двадцать, и не по прямой, и вела она не ко мне.
Белые ночи в самом разгаре. В этом был свой плюс: даже после полуночи лес не становился чёрным провалом, в котором ничего не разобрать. Напротив, всё вокруг казалось затянутым тонкой пеленой — будто мир выцвел, оставшись в только одной пастели и синих тенях. Листва под ногами светилась серебром, а низкое небо держало на себе густую тяжесть воздуха.
Я шла. Тихо. Иногда казалось, что кто-то идёт рядом. Но поворачивалась — никого. Может, зверь. А может, не зверь, на моём болоте много всякой мертвечины…
Но хотя бы мертвецы и пальцем не шевелили — уже проще. Ночью обычно наглеют даже те, кто днём меня опасается. Но после Солнцестояния едва неделя прошла, и мёртвая нечисть сильно ослабела.
Лес молчал. Мертвецы, что раньше шныряли за спиной, теперь и головы не показывали. Даже самые буйные сейчас прятались в корнях и под завалами, сбившись в комки, дожидаясь следующего витка силы. Ещё дней десять, и снова начнут показываться, скрипеть зубами в темноте, жаловаться на холод. Но пока что тишина.
Я старалась идти ровно, не оборачиваться лишний раз. Начал моросить дождик. Всё-таки мне сегодня не везло.
Дойдя до дома, я ввалилась внутрь, пнула ботинки куда-то под лавку, одежду разбросала, мыться и вовсе решила завтра. На кухне было прохладно и тихо. Запах древесины и старого чая. Я почти вслепую добралась до полки, нашарила рукой какую-то баранку или кусок — точно сухпаёк. Откуда он тут — не помню, может, оставляла про запас. Может, Воронцов. Всё равно.
У меня с собой тоже была еда, но она закончилась часа четыре назад. Главное — что это точно была еда. Возможно, сухарь, может, затвердевший бутерброд, может, край лепёшки, которую Воронцов пёк пару дней назад. Я не жевала — я проглатывала, даже не присев.
На чердак я не полезла. Лестница показалась непреодолимой. Просто шлёпнулась на лавку у стены, не вытянув ноги, не стянув нижнюю рубашку. Веки опустились, и всё.
Я уснула мгновенно.
— Ва-а-а-а-сили-иса! — истошный, тонкий, почти фальцетный голос трещал где-то снаружи, словно кто-то пилил железо. — Ва-а-а-а-а-асилиса-а-а-а!
Я резко села, едва не упав с лавки, и схватилась за голову. Мигрень вспыхнула заново. После долгих переходов по лесу у меня почти всегда болела голова — к этому я привыкла. Но сегодня было хуже. Голову сдавливало, как будто кто-то крепко держал виски в ладонях и сжимал. Затылок ныл. Лоб стучал. В общем, болела каждая часть головы на свой лад.
Снаружи опять заорали:?— Ва-а-а-а-сили-и-и-и-са-а-а-а!!!
Даже если бы я не знала, кто это, голос всё равно бы выдал. Анфиска. Я отлично понимала: не заткнётся, пока не выйду. Эта мелкая, наглая, безумно шумная…
Я тяжело вздохнула. С трудом поднявшись с лавки, я зажмурилась, протёрла глаза и пошатываясь дошла до двери.?— Да иду я, иду, — пробормотала вслух. — Заткнись хоть на секунду.
Анфиска замолчала, как только я показалась на пороге. Стояла не у дома, за калиткой, с той стороны, где даже трава будто не решалась расти выше колена.
Вообще, во двор она войти могла, но никогда не рисковала. Она-то и к дому моему почти никогда не подходила. А вот в дом я её никогда не приглашала, а значит, и не войдёт. Мёртвая, хоть и наглая, да основным правилам наглость не страшна.
Приглашал ли Анфиску Воронцов? — мелькнуло у меня в голове. Может. Кстати… Мои плетения пропускали его, будто это я сама. Он мог входить, не оставляя следа. Передвигать амулеты, не ломая их. В дом приглашать. И это вдруг сложилось – Пожиратель. Я не могла до конца принять эту мысль. Но Савельич был прав, его слова объясняли слишком многое, чтобы быть лишь байкой или сказкой.
Воронцов “одолжил” у меня часть моего дара. Вот почему плетения принимали его. Они чувствовали мою силу, но в нём. Только что магии, что дому всё равно: магия моя. Дар мой. Какая разница, на чьих ногах он ходит…
Но вернёмся к нашим баранам, то есть — к русалкам. Анфиска стояла по ту сторону калитки, вытянув шею, будто пыталась разглядеть, кто идёт за мной следом. Щурилась, нервно переминалась с одной босой ноги на вторую, волосы спадали по плечам, мокрые — как всегда.
Но из дома никто не выходил. Да и не должен был.
— Анфиса, — тихо сказала я. — Ты кого тут потеряла?
Она хмыкнула.
— И чем вы таким всю ночь занимались, что ты проспала, а он к обеду не встает? Совсем мужика укатала, Василиса? — хихикнула русалка.
Я всё ещё была сонной, а мигрень добивала так сильно, что не сразу поняла, что она имеет в виду. Голова гудела, веки тяжело поднимались, но потом я пригрозила ей кулаком.
— Он в Париж уехал, — сказала я и выразительно смерила её взглядом.
Но Анфиса завизжала и перебила меня, словно это была самая важная новость в её жизни. Я схватилась за голову.
— Как в Париж?! Как один?! Ты почему здесь?!
Я не понимала. Почему должна была лететь с ним, почему Анфиса орёт, я много “почему” не понимала, но особенно – “почему” она визжала, именно когда у меня так болела голова.
— Там же брат его! Этот, как его... Да забыла, да какая разница, как его... Его младший брат утопить хотел, а он в Париже, этот брат младший! – у Анфиски началась истерика. Она металась за калиткой, хваталась за волосы и прыгала на месте, будто бы могла хоть как-то повлиять на происходящее в другой стране за тысячи километров.
Я моргнула. Раз. Второй. Мигрень болезненно кольнула где-то за глазом, но в голове стремительно прояснялось.?— Подожди, — медленно проговорила я. — Что значит, утопить хотел?
— Он же рассказывал! — визжала русалка. — Младший брат, ну, да как там его?! Вова? Вася? Дима?.. А-а-а, Антон?! Да какая разница, как зовут этого гада! Он твоего мужика утопить хотел, вроде, из-за денег каких-то, да-да, он же рассказывал!
Я таращилась.
– К-кому? – только и выдавила я.
– Мне! – гордо выпятила грудь Анфиска. И тут же заткнулась. – Ой… Только мне? Он тебе не рассказывал? Точно, тебя тогда с нами не было, мы за мужчинками моими следили…
Я слушала её как радиопомехи. Ничего не понятно, голове больно. Воронцов говорил о семье. Воронцов говорил, что у него есть младший брат. Он никогда не говорил о брате? Просто не говорил, сказал, мол, есть. А я не спрашивала дальше.
— В Париже... — повторила я вслух. — Он сказал, что поговорит с дедом. Что вернется быстро…
Анфиса, всё ещё паникуя, хлопала ресницами и мотала головой.?— Там плохо. Я чувствую! Плохо-о-хо! Если он один, ему конец.
— Замолчи, — прошептала я и рванула в дом, схватила телефон.?Сети у моего дома никогда не было, боги, я только вчера из города пришла, где интернет хоть как-то ловил. Неужели обратно снова весь день идти??Мигрень только усилилась, но мне было всё равно. Я собиралась на автомате, хватая вещи по привычке — “как обычно”.
— Да на трассу пошли! — крикнула Анфиска из-за калитки. — Тут часа два всего пешком, там связь ловит! Не LTE, но я Рутуб смотрю, – гордо добавила она.
Откуда у неё не кнопочный телефон, я решила не спрашивать. И чем она его заряжает, если даже старый кнопочный таскала ко мне раз в пару месяцев — тоже.?Я выскочила за калитку и поспешила за ней.
Пока мы едва ли не бежали через лес, я иногда махала рукой в попытке поймать сеть. Но я не Воронцов — мне не везло попасть “в точку”, как он их только везде находил…
Я резко остановилась, вспомнив слова Савельича. Ему везло ведь, Воронцову. Не везло ли тогда кому-то ещё? Что-то я верила всё меньше. Да, Воронцову всегда везло, часто везло, сильно везло, но не везло ли кому-то другому рядом с ним? Ведь нет же. Везло кому-то, везло Воронцову. Он будто не “пожирал” чужую удачу, а с ним этой удачей делились…
— Эй, ты где там? — услышала я голос Анфиски, которая уже убежала вперёд и только теперь обернулась, заметив моё замешательство.
Я покачала головой, стараясь собраться, и побежала следом. Впрочем, думать не мешало мне бежать. Мне тогда, действительно, не хватило дара, чтобы избавиться от Олега с одного удара. Но мне не “не хватило четверти”, мне нужно было едва ли не… одну десятую? Крупицу? Просто мне нужна была очень маленькая часть, совсем крошечная.
Олег был опасен. Я питала его своими силами слишком долго, и теперь он стал ещё сильнее. Чтобы избавиться от него быстро, нужно было выложиться полностью — использовать весь дар, весь запас сил до последней капли. Без остатка.?Мне тогда – действительно – не хватило дара, чтобы убрать Олега с одного удара. Ключевое “с одного удара” теперь не давало мне покоя. Так ли оно было для меня важно?.. Я ведь могла сама избавиться от него. Даже когда мы покатились по земле, я понимала, что могу его пересилить — просто кровью побольше и, возможно, парой сломанных конечностей. Если бы Воронцов не вмешался, я бы всё равно выжила. Я бы всё равно победила, дара мне не хватило именно чтобы сделать это… ну… честно? “Красиво”. Без кулаков и валяния на земле, “красиво” утащить его через Калинов мост у меня и не хватило сил.
Зато мой дар — вдруг — раскрылся у Воронцова. Тогда это было странно. Насколько долго такое может продлиться? Савельич говорил, что Пожиратель забирает дар только временно, а потом всё возвращается обратно. Только вот чувствую ли я свои крупицы — всё ещё не понятно. Особенно когда мы бежали по лесу и мысли путались, собраться и прислушаться к дару просто не получалось. Но если мой дар всё ещё у Воронцова, это хорошо. Мой дар сильный. Мой дар мёртвый. Воронцов, может, и не умеет обращаться с моим даром, но… с чем бы сравнить. Точно! Если у тебя в руках большая дубинка, то, в целом, всё равно умеешь ты драться или нет. Вот мой мёртвый дар его защитит.
— Тут недалеко осталось, — подгоняла меня Анфиска, — можно у той сосны попробовать, там иногда Е-шка ловит!
Я кивнула, стараясь не отставать, хотя ноги уже подгибаться. Всё-таки вчера я весь день шла. Надежда на связь под деревом казалась едва ли не спасением: кажется, до трассы я не дотяну.
Сигнал мы поймали, даже если Анфиске пришлось решительно залезать на сосну. Ну, как. Анфиска решительно лезла по сосне, потому что я не полезу, значит, пришлось ей.
… но оказалось: зря. На той стороне вызова ответа не было.
Роман никак не мог поверить собственным глазам. Он сидел в парадной столовой — в такой привычной для него обстановке, будто никогда и не уезжал. В этом доме годами ничего не менялось. Стены в мягкий, выцветший беж и мелкий цветочек, на окнах висели тяжёлые шторы с кисточками. Вдоль стен стояли старинные, некогда новые, купленные ещё прадедом, шкафы с посудой. Над каминной полкой висел портрет — выцветший, с трещинками, но узнаваемый.
Всё это напоминало дворянскую усадьбу времён царской России, только без излишнего: стало проще, тише. Георгий Фёдорович был третьем сыном, он в юности ушел на флот и к роскоши не привык. Но. Роман помнил, как говорил прадедушка – “сердце ноет”. Поэтому в природную усадьбу целый век стекали предметы и элементы декора, которые напоминали Георгию Фёдоровичу дворянскую усадьбу его родителей. Этот дом выстоял Вторую мировую войну и оккупацию Франции. Этот дом видел немало. Роман здесь вырос, и с детства знал каждый угол.
Вот сейчас Воронцов вполне верил, что видит прадедушку. Он просто никак не мог поверить, что тот – действительно – сидит напротив. Что он есть, прямо здесь и сейчас. Ну, как “сидит” — он скорее висел в воздухе с той стороны стола, и сквозь его призрачную спину чётко проходила спинка стула.
Прадед выглядел как на его последнем портрете: с аккуратно уложенными седыми волосами и мягкой, немного насмешливой улыбкой. Роман его таким и запомнил. Навсегда. Глаза — внимательные, почти живые. Он смотрел на Романа, будто ждал, когда тот первым заговорит.
Но Роман молчал. Георгий Фёдорович явно с интересом, слишком долго, рассматривал седую прядь посреди лба Романа, но спрашивать о ней не стал.
— Тебя давно не было, он волновался, — вместо того первым заметил Георгий Фёдорович.
— Кто? — не понял Роман.
Прадедушка хмыкнул. Роман замер. Этот звук — между смешком и “хм” — он помнил отчётливо. Его ни с чем нельзя было спутать. Только Георгий Фёдорович так делал. Его личная пунктуация. Сердце у Романа ёкнуло. Вот теперь по-настоящему верилось. Он не слышал этот звук лет двадцать. Больше даже. С тех пор, как прадедушка умер. И всё равно. Вот он, сидит, ну, висит, если точнее. Летает? Болтается в воздухе над стулом.
— Володя, кто ещё, — сказал Георгий Фёдорович и снова хмыкнул, покачав головой. — Андрей не меняется. Он... — Он махнул рукой. — Как был ветер в голове, так и остался.
При упоминании брата Роман чуть отвернулся. Не резко, чтобы прадедушка не заметил, просто как будто бы увидел что-то за окном. Как будто его отвлекла вон та птичка, севшая на подоконник с той стороны. А птичка, между прочим, и впрямь появилась как раз вовремя. Маленькая, серенькая. Посидела секунду и вспорхнула дальше.
Роман проводил её взглядом. Вздохнул. И повернулся к прадеду.
– Я не знал, что оттуда можно вернуться, – пробормотал Роман.
– Оттуда? – искренне удивился его прадедушка. – Так я никуда не уходил.
– Но ведь... – начал Роман.
– Ты меня раньше не видел. И Володя меня не видел, и Андрей, чего уж там. Не видели, и всё. Хоть польку танцуй, хоть кадриль, хоть на трубе играй, – Георгий Фёдорович хмыкнул и провёл пальцем по коротким седым усам. – А ты тут вдруг увидел и раскричался!
Роман пожал плечами.
– Может, и правда, это со мной что-то случилось, – пробормотал он самому себе.
– А я здесь с самого начала был, – продолжил Георгий Фёдорович, будто не заметив. – Уснул, проснулся, смотрю, вы суетитесь все, да носитесь... – он махнул рукой. – Потом себя увидел. Лежу, понимаешь, спокойный такой. Умиротворение прямо с лица не сотрёшь. Думал: всё, за мной вот-вот придут. Только никто не пришёл.
Он говорил почти весело, но Роман чувствовал, что за словами пряталось нечто иное. Слишком буднично прадед описывал собственную смерть.
– Сначала решил, – продолжал тот, – что это всё потому, что я едва ли верил в Бога. Крестик носил, конечно, всю жизнь, привычка такая, но когда последний раз в церкви был — хоть убей, не помню. Здесь вообще едва найдёшь православную. Одна католическая, старая совсем, да и та наполовину развалилась.
Георгий Фёдорович развёл руками.
– Потом думал: если в наказание, то странно. В Ад бы уж сразу. А то оставили ни живым, ни мёртвым. Вроде как завис... Только и место, в общем-то, хорошее, дом родной, мне здесь всегда нравилось. И вы тут все. Семья. Слышу, вижу. Только что коснуться вас не могу — вот это, да, тяжело. Больно. Но если сравнить с тем, что бывало, – он пожал плечами, – не худшее, что со мной случалось.
Голос прадедушки сейчас был тише, немного глуше, но всё ещё узнаваемым, родным. И после этого тишина вокруг стала почти звенящей.
Ноги гудели, усталость крепчала, а мох и сухие ветки не щадили ни коленей, ни обуви. Кое-где приходилось перелезать через упавшие сосны, кое-где — протискиваться под ними. Но выбора не было. До ближайшей дороги было километров двадцать, и не по прямой, и вела она не ко мне.
Белые ночи в самом разгаре. В этом был свой плюс: даже после полуночи лес не становился чёрным провалом, в котором ничего не разобрать. Напротив, всё вокруг казалось затянутым тонкой пеленой — будто мир выцвел, оставшись в только одной пастели и синих тенях. Листва под ногами светилась серебром, а низкое небо держало на себе густую тяжесть воздуха.
Я шла. Тихо. Иногда казалось, что кто-то идёт рядом. Но поворачивалась — никого. Может, зверь. А может, не зверь, на моём болоте много всякой мертвечины…
Но хотя бы мертвецы и пальцем не шевелили — уже проще. Ночью обычно наглеют даже те, кто днём меня опасается. Но после Солнцестояния едва неделя прошла, и мёртвая нечисть сильно ослабела.
Лес молчал. Мертвецы, что раньше шныряли за спиной, теперь и головы не показывали. Даже самые буйные сейчас прятались в корнях и под завалами, сбившись в комки, дожидаясь следующего витка силы. Ещё дней десять, и снова начнут показываться, скрипеть зубами в темноте, жаловаться на холод. Но пока что тишина.
Я старалась идти ровно, не оборачиваться лишний раз. Начал моросить дождик. Всё-таки мне сегодня не везло.
Дойдя до дома, я ввалилась внутрь, пнула ботинки куда-то под лавку, одежду разбросала, мыться и вовсе решила завтра. На кухне было прохладно и тихо. Запах древесины и старого чая. Я почти вслепую добралась до полки, нашарила рукой какую-то баранку или кусок — точно сухпаёк. Откуда он тут — не помню, может, оставляла про запас. Может, Воронцов. Всё равно.
У меня с собой тоже была еда, но она закончилась часа четыре назад. Главное — что это точно была еда. Возможно, сухарь, может, затвердевший бутерброд, может, край лепёшки, которую Воронцов пёк пару дней назад. Я не жевала — я проглатывала, даже не присев.
На чердак я не полезла. Лестница показалась непреодолимой. Просто шлёпнулась на лавку у стены, не вытянув ноги, не стянув нижнюю рубашку. Веки опустились, и всё.
Я уснула мгновенно.
***
— Ва-а-а-а-сили-иса! — истошный, тонкий, почти фальцетный голос трещал где-то снаружи, словно кто-то пилил железо. — Ва-а-а-а-а-асилиса-а-а-а!
Я резко села, едва не упав с лавки, и схватилась за голову. Мигрень вспыхнула заново. После долгих переходов по лесу у меня почти всегда болела голова — к этому я привыкла. Но сегодня было хуже. Голову сдавливало, как будто кто-то крепко держал виски в ладонях и сжимал. Затылок ныл. Лоб стучал. В общем, болела каждая часть головы на свой лад.
Снаружи опять заорали:?— Ва-а-а-а-сили-и-и-и-са-а-а-а!!!
Даже если бы я не знала, кто это, голос всё равно бы выдал. Анфиска. Я отлично понимала: не заткнётся, пока не выйду. Эта мелкая, наглая, безумно шумная…
Я тяжело вздохнула. С трудом поднявшись с лавки, я зажмурилась, протёрла глаза и пошатываясь дошла до двери.?— Да иду я, иду, — пробормотала вслух. — Заткнись хоть на секунду.
Анфиска замолчала, как только я показалась на пороге. Стояла не у дома, за калиткой, с той стороны, где даже трава будто не решалась расти выше колена.
Вообще, во двор она войти могла, но никогда не рисковала. Она-то и к дому моему почти никогда не подходила. А вот в дом я её никогда не приглашала, а значит, и не войдёт. Мёртвая, хоть и наглая, да основным правилам наглость не страшна.
Приглашал ли Анфиску Воронцов? — мелькнуло у меня в голове. Может. Кстати… Мои плетения пропускали его, будто это я сама. Он мог входить, не оставляя следа. Передвигать амулеты, не ломая их. В дом приглашать. И это вдруг сложилось – Пожиратель. Я не могла до конца принять эту мысль. Но Савельич был прав, его слова объясняли слишком многое, чтобы быть лишь байкой или сказкой.
Воронцов “одолжил” у меня часть моего дара. Вот почему плетения принимали его. Они чувствовали мою силу, но в нём. Только что магии, что дому всё равно: магия моя. Дар мой. Какая разница, на чьих ногах он ходит…
Но вернёмся к нашим баранам, то есть — к русалкам. Анфиска стояла по ту сторону калитки, вытянув шею, будто пыталась разглядеть, кто идёт за мной следом. Щурилась, нервно переминалась с одной босой ноги на вторую, волосы спадали по плечам, мокрые — как всегда.
Но из дома никто не выходил. Да и не должен был.
— Анфиса, — тихо сказала я. — Ты кого тут потеряла?
Она хмыкнула.
— И чем вы таким всю ночь занимались, что ты проспала, а он к обеду не встает? Совсем мужика укатала, Василиса? — хихикнула русалка.
Я всё ещё была сонной, а мигрень добивала так сильно, что не сразу поняла, что она имеет в виду. Голова гудела, веки тяжело поднимались, но потом я пригрозила ей кулаком.
— Он в Париж уехал, — сказала я и выразительно смерила её взглядом.
Но Анфиса завизжала и перебила меня, словно это была самая важная новость в её жизни. Я схватилась за голову.
— Как в Париж?! Как один?! Ты почему здесь?!
Я не понимала. Почему должна была лететь с ним, почему Анфиса орёт, я много “почему” не понимала, но особенно – “почему” она визжала, именно когда у меня так болела голова.
— Там же брат его! Этот, как его... Да забыла, да какая разница, как его... Его младший брат утопить хотел, а он в Париже, этот брат младший! – у Анфиски началась истерика. Она металась за калиткой, хваталась за волосы и прыгала на месте, будто бы могла хоть как-то повлиять на происходящее в другой стране за тысячи километров.
Я моргнула. Раз. Второй. Мигрень болезненно кольнула где-то за глазом, но в голове стремительно прояснялось.?— Подожди, — медленно проговорила я. — Что значит, утопить хотел?
— Он же рассказывал! — визжала русалка. — Младший брат, ну, да как там его?! Вова? Вася? Дима?.. А-а-а, Антон?! Да какая разница, как зовут этого гада! Он твоего мужика утопить хотел, вроде, из-за денег каких-то, да-да, он же рассказывал!
Я таращилась.
– К-кому? – только и выдавила я.
– Мне! – гордо выпятила грудь Анфиска. И тут же заткнулась. – Ой… Только мне? Он тебе не рассказывал? Точно, тебя тогда с нами не было, мы за мужчинками моими следили…
Я слушала её как радиопомехи. Ничего не понятно, голове больно. Воронцов говорил о семье. Воронцов говорил, что у него есть младший брат. Он никогда не говорил о брате? Просто не говорил, сказал, мол, есть. А я не спрашивала дальше.
— В Париже... — повторила я вслух. — Он сказал, что поговорит с дедом. Что вернется быстро…
Анфиса, всё ещё паникуя, хлопала ресницами и мотала головой.?— Там плохо. Я чувствую! Плохо-о-хо! Если он один, ему конец.
— Замолчи, — прошептала я и рванула в дом, схватила телефон.?Сети у моего дома никогда не было, боги, я только вчера из города пришла, где интернет хоть как-то ловил. Неужели обратно снова весь день идти??Мигрень только усилилась, но мне было всё равно. Я собиралась на автомате, хватая вещи по привычке — “как обычно”.
— Да на трассу пошли! — крикнула Анфиска из-за калитки. — Тут часа два всего пешком, там связь ловит! Не LTE, но я Рутуб смотрю, – гордо добавила она.
Откуда у неё не кнопочный телефон, я решила не спрашивать. И чем она его заряжает, если даже старый кнопочный таскала ко мне раз в пару месяцев — тоже.?Я выскочила за калитку и поспешила за ней.
Пока мы едва ли не бежали через лес, я иногда махала рукой в попытке поймать сеть. Но я не Воронцов — мне не везло попасть “в точку”, как он их только везде находил…
Я резко остановилась, вспомнив слова Савельича. Ему везло ведь, Воронцову. Не везло ли тогда кому-то ещё? Что-то я верила всё меньше. Да, Воронцову всегда везло, часто везло, сильно везло, но не везло ли кому-то другому рядом с ним? Ведь нет же. Везло кому-то, везло Воронцову. Он будто не “пожирал” чужую удачу, а с ним этой удачей делились…
— Эй, ты где там? — услышала я голос Анфиски, которая уже убежала вперёд и только теперь обернулась, заметив моё замешательство.
Я покачала головой, стараясь собраться, и побежала следом. Впрочем, думать не мешало мне бежать. Мне тогда, действительно, не хватило дара, чтобы избавиться от Олега с одного удара. Но мне не “не хватило четверти”, мне нужно было едва ли не… одну десятую? Крупицу? Просто мне нужна была очень маленькая часть, совсем крошечная.
Олег был опасен. Я питала его своими силами слишком долго, и теперь он стал ещё сильнее. Чтобы избавиться от него быстро, нужно было выложиться полностью — использовать весь дар, весь запас сил до последней капли. Без остатка.?Мне тогда – действительно – не хватило дара, чтобы убрать Олега с одного удара. Ключевое “с одного удара” теперь не давало мне покоя. Так ли оно было для меня важно?.. Я ведь могла сама избавиться от него. Даже когда мы покатились по земле, я понимала, что могу его пересилить — просто кровью побольше и, возможно, парой сломанных конечностей. Если бы Воронцов не вмешался, я бы всё равно выжила. Я бы всё равно победила, дара мне не хватило именно чтобы сделать это… ну… честно? “Красиво”. Без кулаков и валяния на земле, “красиво” утащить его через Калинов мост у меня и не хватило сил.
Зато мой дар — вдруг — раскрылся у Воронцова. Тогда это было странно. Насколько долго такое может продлиться? Савельич говорил, что Пожиратель забирает дар только временно, а потом всё возвращается обратно. Только вот чувствую ли я свои крупицы — всё ещё не понятно. Особенно когда мы бежали по лесу и мысли путались, собраться и прислушаться к дару просто не получалось. Но если мой дар всё ещё у Воронцова, это хорошо. Мой дар сильный. Мой дар мёртвый. Воронцов, может, и не умеет обращаться с моим даром, но… с чем бы сравнить. Точно! Если у тебя в руках большая дубинка, то, в целом, всё равно умеешь ты драться или нет. Вот мой мёртвый дар его защитит.
— Тут недалеко осталось, — подгоняла меня Анфиска, — можно у той сосны попробовать, там иногда Е-шка ловит!
Я кивнула, стараясь не отставать, хотя ноги уже подгибаться. Всё-таки вчера я весь день шла. Надежда на связь под деревом казалась едва ли не спасением: кажется, до трассы я не дотяну.
Сигнал мы поймали, даже если Анфиске пришлось решительно залезать на сосну. Ну, как. Анфиска решительно лезла по сосне, потому что я не полезу, значит, пришлось ей.
… но оказалось: зря. На той стороне вызова ответа не было.
***
Роман никак не мог поверить собственным глазам. Он сидел в парадной столовой — в такой привычной для него обстановке, будто никогда и не уезжал. В этом доме годами ничего не менялось. Стены в мягкий, выцветший беж и мелкий цветочек, на окнах висели тяжёлые шторы с кисточками. Вдоль стен стояли старинные, некогда новые, купленные ещё прадедом, шкафы с посудой. Над каминной полкой висел портрет — выцветший, с трещинками, но узнаваемый.
Всё это напоминало дворянскую усадьбу времён царской России, только без излишнего: стало проще, тише. Георгий Фёдорович был третьем сыном, он в юности ушел на флот и к роскоши не привык. Но. Роман помнил, как говорил прадедушка – “сердце ноет”. Поэтому в природную усадьбу целый век стекали предметы и элементы декора, которые напоминали Георгию Фёдоровичу дворянскую усадьбу его родителей. Этот дом выстоял Вторую мировую войну и оккупацию Франции. Этот дом видел немало. Роман здесь вырос, и с детства знал каждый угол.
Вот сейчас Воронцов вполне верил, что видит прадедушку. Он просто никак не мог поверить, что тот – действительно – сидит напротив. Что он есть, прямо здесь и сейчас. Ну, как “сидит” — он скорее висел в воздухе с той стороны стола, и сквозь его призрачную спину чётко проходила спинка стула.
Прадед выглядел как на его последнем портрете: с аккуратно уложенными седыми волосами и мягкой, немного насмешливой улыбкой. Роман его таким и запомнил. Навсегда. Глаза — внимательные, почти живые. Он смотрел на Романа, будто ждал, когда тот первым заговорит.
Но Роман молчал. Георгий Фёдорович явно с интересом, слишком долго, рассматривал седую прядь посреди лба Романа, но спрашивать о ней не стал.
— Тебя давно не было, он волновался, — вместо того первым заметил Георгий Фёдорович.
— Кто? — не понял Роман.
Прадедушка хмыкнул. Роман замер. Этот звук — между смешком и “хм” — он помнил отчётливо. Его ни с чем нельзя было спутать. Только Георгий Фёдорович так делал. Его личная пунктуация. Сердце у Романа ёкнуло. Вот теперь по-настоящему верилось. Он не слышал этот звук лет двадцать. Больше даже. С тех пор, как прадедушка умер. И всё равно. Вот он, сидит, ну, висит, если точнее. Летает? Болтается в воздухе над стулом.
— Володя, кто ещё, — сказал Георгий Фёдорович и снова хмыкнул, покачав головой. — Андрей не меняется. Он... — Он махнул рукой. — Как был ветер в голове, так и остался.
При упоминании брата Роман чуть отвернулся. Не резко, чтобы прадедушка не заметил, просто как будто бы увидел что-то за окном. Как будто его отвлекла вон та птичка, севшая на подоконник с той стороны. А птичка, между прочим, и впрямь появилась как раз вовремя. Маленькая, серенькая. Посидела секунду и вспорхнула дальше.
Роман проводил её взглядом. Вздохнул. И повернулся к прадеду.
– Я не знал, что оттуда можно вернуться, – пробормотал Роман.
– Оттуда? – искренне удивился его прадедушка. – Так я никуда не уходил.
– Но ведь... – начал Роман.
– Ты меня раньше не видел. И Володя меня не видел, и Андрей, чего уж там. Не видели, и всё. Хоть польку танцуй, хоть кадриль, хоть на трубе играй, – Георгий Фёдорович хмыкнул и провёл пальцем по коротким седым усам. – А ты тут вдруг увидел и раскричался!
Роман пожал плечами.
– Может, и правда, это со мной что-то случилось, – пробормотал он самому себе.
– А я здесь с самого начала был, – продолжил Георгий Фёдорович, будто не заметив. – Уснул, проснулся, смотрю, вы суетитесь все, да носитесь... – он махнул рукой. – Потом себя увидел. Лежу, понимаешь, спокойный такой. Умиротворение прямо с лица не сотрёшь. Думал: всё, за мной вот-вот придут. Только никто не пришёл.
Он говорил почти весело, но Роман чувствовал, что за словами пряталось нечто иное. Слишком буднично прадед описывал собственную смерть.
– Сначала решил, – продолжал тот, – что это всё потому, что я едва ли верил в Бога. Крестик носил, конечно, всю жизнь, привычка такая, но когда последний раз в церкви был — хоть убей, не помню. Здесь вообще едва найдёшь православную. Одна католическая, старая совсем, да и та наполовину развалилась.
Георгий Фёдорович развёл руками.
– Потом думал: если в наказание, то странно. В Ад бы уж сразу. А то оставили ни живым, ни мёртвым. Вроде как завис... Только и место, в общем-то, хорошее, дом родной, мне здесь всегда нравилось. И вы тут все. Семья. Слышу, вижу. Только что коснуться вас не могу — вот это, да, тяжело. Больно. Но если сравнить с тем, что бывало, – он пожал плечами, – не худшее, что со мной случалось.
Голос прадедушки сейчас был тише, немного глуше, но всё ещё узнаваемым, родным. И после этого тишина вокруг стала почти звенящей.
