Аннотация к эпизоду
Андре и Николай Геннадьевич вместе отправляются к дядьке Савельичу. Василиса, Воронцов и Анфиса ищут шхуну, на которой пропал Георгий Фёдорович.Андре привык, что ему скорее везло, чем не везло. Но, лёжа в кузове грузовика, доверху засыпанного шариками для детского бассейна, он не знал, что и думать. Наверное, всё же повезло — ведь прыгнул-то он из окна второго этажа.
Он даже попытался выдохнуть с облегчением… пока не заметил, что шарики под ним начали предательски уходить вниз, будто затягивая его в мягкое болото. Андре забился, дёрнулся в сторону, но только глубже погрузился в пластмассовую топь.
— А-а! — выдохнул он, захлёбываясь воздухом.
Он пытался выбраться, но руки и ноги увязали, словно в зыбучем песке. Паника ударила в голову: сердце колотилось, дыхание сбилось. Чем сильнее он барахтался, тем больше шариков наваливалось сверху, глуша свет и звуки улицы. Казалось, он правда утонет — нелепо, смешно, но смертельно всерьёз. Мда. А он так боялся, что его пристрелит марокканский наркокартель, чтобы умереть от шариков для бассейна…
Николай Геннадьевич смотрел в окно и едва удерживался от смеха, наблюдая, как парня вытаскивали из грузовика. Шарики сыпались на асфальт, кто-то ругался, кто-то хохотал, а рыжий барахтался так, будто его тащили на дно ледяные воды.?Пожалуй, Николай Геннадьевич никогда в жизни не был настолько уверен: рыжий парнишка — такой же, как и он сам.
– Пожиратель, – выдохнул Николай Геннадьевич.
Николай Геннадьевич, спешно обувшись в гостиничные тапочки, вышел на улицу. Асфальт был тёплый, а подошва у тапочек едва ли не бумажная, солнце яркое, а в воздухе витал запах пыли. Рассыпавшиеся шарики всё ещё катались по дороге.
У грузовика собралась небольшая компания: два рабочих в засалённых спецовках, один держал Андре под мышки, другой — за ноги; девчонка лет шестнадцати, с рюкзаком и наушниками, настолько худющая, что её могло сдуть ветром, но она тоже пыталась помогать. Водитель грузовика с шариками, лысый мужчина лет сорока, суетился рядом. Бабушка с крохотной белой собачкой топталась у бордюра и бодро командовала. Собачка отчаянно тявкала на всей, словно весь мир был виноват в её испуге.
Николай Геннадьевич расплылся в улыбке. Его не было в Архангельске лет пятьдесят, а горожане совсем не изменились. Пожалуй, он скучал по подобному отношению в Питере. Но здесь, казалось, любой прохожий, даже если он не может помочь – всё равно полезет помогать. Поэтому Николай Геннадьевич кивнул самому себе: ему легко поверят.
— Я врач, — спокойно сказал Николай Геннадьевич, мягко улыбнувшись и махнув рукой всей группе. — Можете оставить его со мной.
Да, поверили. Потому что в этом городе совершенно случайный врач мог так же случайно смотреть в окно и побежать спасать какого-то бедолагу, упавшего в шарики.
Рабочие переглянулись, пожали плечами и без лишних слов понесли рыжего к ближайшей скамейке. В крошечном скверике прямо перед гостиницей росло четыре аккуратных дерева, и под ними стояла старая деревянная лавка. Там они и уложили парня, обессиленного и всё ещё отфыркивающегося, будто изо рта у него могли вылететь шарики.
Бабушка с собачкой довольно кивали, девчонка достала телефон, чтобы сделать фото, но передумала, а работяги и водитель с видимым облегчением вернулись к своим делам.
Николай Геннадьевич присел на лавку рядом с парнем.?— Как тебя зовут? — тихо спросил он.
— Будто вы не знаете, — огрызнулся тот, картавя куда сильнее, чем прежде.
Николай Геннадьевич нахмурился, стараясь разобрать его слова. Если раньше казалось, что парень просто слегка картавит или говорит с акцентом, то теперь он едва ли не скатывался на какой-то другой язык.
— Не знаю, — вздохнул Николай Геннадьевич. — Я ведь рассказал тебе: ты ударился головой о стекло автобуса, потерял сознание, и я просто забрал тебя с собой.
Он незаметно перешёл на “ты”. Николай Геннадьевич давно заметил, что пациентов это обычно успокаивало. По крайней мере, когда ему самому перевалило за пятьдесят и он полностью поседел, его тихое, простое “ты” всегда действовало на людей как-то умиротворяюще.
Парень несколько раз открывал рот, будто собираясь ответить, но тут же передумывал и захлопывал его. Губы дрогнут — и снова тишина. Наконец он осторожно приподнялся, сел, и его тут же повело в сторону. Он схватился за голову обеими руками.
Николай Геннадьевич не стал ни торопить, ни дёргать. Он лишь остался рядом и аккуратно похлопал его по спине, как успокаивают ребёнка, чтобы тот не задыхался от слёз или страха.
— Андре... — пробормотал парень, всё ещё закрывая лицо ладонями.
Николай Геннадьевич замер. Он не был уверен, правильно ли расслышал — сквозь пальцы, сквозь картавость, сквозь этот сдавленный голос. Но, кажется, “Андрей”. Похоже. Да. Для себя Николай Геннадьевич решил именно так.
— Пойдём, Андрей, — решил Николай Геннадьевич, вставая и мягко придерживая парня за плечо.
Тот закашлялся, что-то возмущённо пробормотал — и Николай Геннадьевич на секунду усомнился, не перепутал ли имя. Но других “Анд-“ он придумать не мог: ни одно не шло, кроме “Андрей”. И он отогнал сомнения.
Они вернулись в гостиницу. В номере заказанная еда давно остыла, но Николай Геннадьевич первым делом включил чайник и заварил пакетик чая. Протянул кружку рыжему.
Тот присел на самый край кровати. Номер был одноместный — кровать и кресло, больше сидеть тут было негде. Николай Геннадьевич устроился обратно в кресле, поставив тарелку рядом и тут же протянул её парню.
— Я здесь родился, — начал он, словно между делом, — но очень давно уехал. Вот, дела возникли, мне нужно поговорить с одним человеком…
Он осёкся. Да и человеком ли? Сколько бы лет ни прошло — пятьдесят, семьдесят — Николай Геннадьевич всё ещё не мог выбросить из памяти горящие глаза Савелия Фёдоровича. Острые уши он иногда забывал. Но не глаза. Жёлтые, полные ярости.
— Я брата… навестить, — тихо сказал Андрей, не поднимая головы.
— А куда?
Андрей поднял глаза.
— Какой район? — пояснил Николай Геннадьевич.
Андрей ссутулился.
— Я не знаю. Он… мой брат уехал и не оставил адреса. Но у меня есть адрес места, где его зарегистрировали и, возможно, недавно видели.
Николай Геннадьевич приподнял брови.
— Беломорская, двадцать семь, — сказал Андрей.
Николай Геннадьевич почувствовал, как внутри всё похолодело.
Андре заметил, что дедуля впервые насторожился, даже испугался. Подобных изменений в поведении этого чрезмерно дружелюбного старика он не понимал. Он ведь всего лишь назвал адрес.
Николай Геннадьевич тяжело вздохнул. Очень тяжело. Очень тяжело вздохнул, как люди обычно не вздыхали в целом.
— Мне туда же, — наконец признался он.
Теперь настала очередь Андре удивляться.
— В смысле… туда же? — он недоверчиво прищурился. — А что вы там забыли? Что там такое?
Николай Геннадьевич отвёл взгляд к окну, где в стекле отражалась лишь тюль, дрожащая от лёгкого сквозняка.
— Старый долг, — сказал он медленно. — Очень старый.
Андре нахмурился.
Николай Геннадьевич усмехнулся — безрадостно, почти горько.
— Я приехал сюда только за тем, чтобы посмотреть в глаза человеку, живущему по этому адресу.
Он покачал головой и поднялся с кресла.
— Пойдём. Отдохни немного и пойдём. Здесь почти час пешком, но мы сядем на автобус до моста.
Так они и сделали. У Андре в голове роились сотни мыслей, но он решил просто согласиться. Если бы дедуля хотел его убить, похитить или пытать… в общем, он давно бы это сделал. Андре всё равно ему не доверял, но пошёл следом.
Андре слушал вполуха. Голова всё ещё гудела, и слова старика казались чем-то вроде белого шума. Он сидел, уставившись в пол автобуса, а Николай Геннадьевич напротив будто приклеился к стеклу.
Тот напоминал ребёнка, которого впервые посадили в автобус “покататься”. Его взгляд бегал за окнами, как у школьника на экскурсии, а голос звучал с тем странным восторгом, в котором слышался и смех, и грусть одновременно.
— Вон та деревяшка, — сказал он вдруг, чуть улыбнувшись. — Совсем не изменилась.
Андре медленно повернул голову, глядя в окно, но так и не понял, о чём речь. Там была просто старая облезлая остановка, на которой скучали две тётки в платках.
— И вон там… — продолжил Николай Геннадьевич, кивая чуть дальше. — Там тоже была деревяшка.
Андре моргнул, не понимая ещё больше. Перед новостройкой не было даже остановки.
— Что такое деревяшка? — пробормотал он себе под нос.
Но Николай Геннадьевич его, похоже, даже не слышал. Он говорил с собой или с прошлым, которое видел за окном. Андре нахмурился, потом откинулся на спинку сиденья. Всё происходящее становилось ещё более странным.
— Деревянный дом, — наконец, через пять минут!, пояснил Николай Геннадьевич, его голос звучал спокойно. — Раньше весь город был деревянным. Доски, деревяшки… они помнят намного лучшие времена. Этот район особенно… Тут почти каждый двор, каждый дом… Я родился и провёл детство в Соломбале, это как раз через мост, но и здесь бывал. Вон там был деревянный дом, а вот этот, и ещё там… А вот здесь он всё ещё стоит.
Андре вытянул шею. Старая облезлая остановка снова заслонила обзор. Её краска давно облупилась и металл местами ржавел. Но на этот раз, за ней, он заметил старый деревянный дом. Доски его фасада были потемневшими от дождей и ветров, кое-где из фасада деревяшки вывалились вовсе, как будто лапами тянулись к людям.
Дом выглядел… плохо. Андре старину не любил, но уважал, чтобы не получить подзатыльник от деда. Иначе бы и не уважал вовсе. Так что ни круглое окошко под треугольной крышей, ни резьба под досками крыши – Андре не очаровывали. Его больше пугали дыры и провалы сгнившего дерева у основания дома.
Они вышли из автобуса ещё минут через пять у красного металлического моста.?— Всё, дальше пешком, — довольно заявил Николай Геннадьевич. — Не так далеко осталось.
К удивлению Андре, автобус поехал дальше через мост, а они пошли тоже по мосту. Зачем выходить здесь, а не на следующей остановке?
— Я всегда так делал, — спокойно сказал Николай Геннадьевич, будто прочитал вопрос по лицу Андрея. — К тётке ездил, всегда здесь выходил. Через мост только пешком. Бабушка всегда так делала… Да, бабушка всегда так делала. Папа мой тоже, дядя Вася… Все уже погибли. Вот и мы по мосту пешком пойдём.
Он слегка замялся, будто вспомнил что-то важное, и его взгляд на мгновение задержался на железных перекладинах моста. Николай Геннадьевич сделал глубокий вдох, словно смакуя на вкус привычку, которая сохранялась сквозь десятилетия, и уверенно шагнул вперёд, утягивая Андре за собой.
Андре на секунду глянул вниз с моста, прикидывая, не прыгнуть ли ему из этого дурдома. Река в этом месте была узкой, но вода плескалась такая грязная, что Андре сразу передумал. Нет, с Сенной в этом “грязная” уже ничто не сравнится, но и дна реки он не видел. Так что решил пойти следом за дедулей.
— Здравствуй, — выдохнул Николай Геннадьевич, прикладывая руку к первой балке моста.
Андре остановился и второй раз за эти минуты подумал — а может, всё же прыгнуть в реку. Николай Геннадьевич тяжело вдохнул и прижался к металлу лбом. Андре повертел головой — вокруг никого, до причуд старика никому дела не было. Но вдруг Николай Геннадьевич заплакал. Ну, как заплакал… По одной слезе скатилось по морщинистым щекам, будто он вспомнил что-то.
Андре застыл, уставившись на него: он что, реально рыдает? На секунду Андре охватила паника — господи, я связался с психом! В не принадлежности старика к марокканскому картелю Андре уже почти не сомневался. Но он настоящий псих, старый, ещё и плачет об мост…
А потом Николай Геннадьевич, словно ничего не произошло, взял Андре за руку и решительно шагнул на мост. Андре семенил следом.
Они прошли через мост без слов, потом ещё немного по прямой дороге. Впереди показалась крупная стела из камня в форме букв. “СОЛОМБАЛА” была выкрашена ярко-жёлтой краской.
Не доходя до неё, Николай Геннадьевич неожиданно свернул вправо. К удивлению Андре, они уткнулись нос к носу в супермаркет на углу нового дома. Большие стеклянные двери автоматически разъехались, и их окатило теплом и запахом хлеба, свежей выпечки и дешёвого стирального порошка.
Андре моргнул. Всё это выглядело так… обычно. Слишком обычно. Ему почему-то казалось, что старик поведёт его в какое-то жуткое подполье, а не в ярко освещённый магазин с корзинками на колёсиках.
— Я проголодался, — вдруг сказал Николай Геннадьевич и как ни в чём не бывало взял корзинку.
Андре последовал за ним, напряжённо озираясь. Ряды полок тянулись бесконечно, каждая подписана крупными буквами. Он украдкой косился на них, понимая, что читает медленно, по слогам, и половину всё равно путает.
Он и раньше это знал. Дедушка и прадедушка учили его и брата русскому, но Андре всегда сбегал во двор играть, ну, например, в футбол. Да во что угодно, лишь бы не кириллица.
А потом просто перестал писать и читать по-русски вовсе. В отличие от Романа: тот упорно вёл свои тетрадки, дневники и заметки даже тогда, когда они оба уже были взрослыми. Андре писал личные заметки по-французски. Роман всегда делал это проклятой кириллицей, может, догадываясь, что тогда младший брат его дневник никогда не прочитает… Да, у Романа был личный дневник. И если подобная вещь в начальной школе забавляла, то когда брату подступало к третьему десятку – Андре перестал даже пытаться его понять.
Так вот. Андре сглотнул, но виду не подал. Сделал вид, что уверенно читает. Уперся глазами в вывеску: “Ма…ка…ро…ны?” и кивнул сам себе. Кириллицу он знал. Правда, знал.?— Ну да, паста, — пробормотал он самому себе.
Следующая надпись сбила его с толку: «…ы…». Буквы поплыли перед глазами. Он нахмурился, но быстро выпрямился, изобразив безразличие, будто и не пытался прочитать.
Николай Геннадьевич уверенно шёл впереди, петляя между полок, как будто этот супермаркет был ему родным уже лет н-адцать. Андре плёлся следом, стараясь не выдавать, что каждую надпись приходится складывать по буквам — да и то не всегда понятно, что получилось.
— Вот, — остановился Николай Геннадьевич возле витрины с выпечкой. За стеклом лежали румяные пирожки и круглые лепёшки. Старик ткнул пальцем в одну из них. — Шаньга. Моя любимая, ты какую будешь?
^1 Шаньга, наливная:
^ .
Андре замер. Ни слова не понял. “Шаньга” звучало как фамилия какой-то подозрительной мафии. Лишь бы не марокканской. Он машинально кивнул, но тут Николай Геннадьевич спросил:
— С картошкой или с творогом?
Андре застыл. Он даже не понял, что именно предлагается. Только понял, что выбирать всё равно надо.
— Э… а вы что возьмете? — осторожно спросил он, надеясь выкрутиться.
– Наливную! – просиял Николай Геннадьевич. – Такие только здесь купишь, скучал я по ним.
Слово “наливная” окончательно сбило Андре с толку. Наливная — это как… наливка? Выпечка с алкоголем? Он нервно хмыкнул и сказал:
— Тогда я тоже… эту. Как вы.
— Вот и правильно, — довольно кивнул Николай Геннадьевич, беря две… булочки? Лепешки? Что это вообще такое?!
Андре стоял рядом, краснея и чувствуя себя дураком. Он всегда знал, что по-русски читает и говорит хуже брата. Роман мог и книгу сам написать на русском, и письма от руки строчить. А он — только короткие сообщения, и то с ошибками. А сейчас даже не понимал, о чём с ним говорят. Ну, говорил-то Андре всегда хорошо! Понимал и говорил отлично, это просто с кириллицей у него дружбы не было!
Он даже попытался выдохнуть с облегчением… пока не заметил, что шарики под ним начали предательски уходить вниз, будто затягивая его в мягкое болото. Андре забился, дёрнулся в сторону, но только глубже погрузился в пластмассовую топь.
— А-а! — выдохнул он, захлёбываясь воздухом.
Он пытался выбраться, но руки и ноги увязали, словно в зыбучем песке. Паника ударила в голову: сердце колотилось, дыхание сбилось. Чем сильнее он барахтался, тем больше шариков наваливалось сверху, глуша свет и звуки улицы. Казалось, он правда утонет — нелепо, смешно, но смертельно всерьёз. Мда. А он так боялся, что его пристрелит марокканский наркокартель, чтобы умереть от шариков для бассейна…
***
Николай Геннадьевич смотрел в окно и едва удерживался от смеха, наблюдая, как парня вытаскивали из грузовика. Шарики сыпались на асфальт, кто-то ругался, кто-то хохотал, а рыжий барахтался так, будто его тащили на дно ледяные воды.?Пожалуй, Николай Геннадьевич никогда в жизни не был настолько уверен: рыжий парнишка — такой же, как и он сам.
– Пожиратель, – выдохнул Николай Геннадьевич.
Николай Геннадьевич, спешно обувшись в гостиничные тапочки, вышел на улицу. Асфальт был тёплый, а подошва у тапочек едва ли не бумажная, солнце яркое, а в воздухе витал запах пыли. Рассыпавшиеся шарики всё ещё катались по дороге.
У грузовика собралась небольшая компания: два рабочих в засалённых спецовках, один держал Андре под мышки, другой — за ноги; девчонка лет шестнадцати, с рюкзаком и наушниками, настолько худющая, что её могло сдуть ветром, но она тоже пыталась помогать. Водитель грузовика с шариками, лысый мужчина лет сорока, суетился рядом. Бабушка с крохотной белой собачкой топталась у бордюра и бодро командовала. Собачка отчаянно тявкала на всей, словно весь мир был виноват в её испуге.
Николай Геннадьевич расплылся в улыбке. Его не было в Архангельске лет пятьдесят, а горожане совсем не изменились. Пожалуй, он скучал по подобному отношению в Питере. Но здесь, казалось, любой прохожий, даже если он не может помочь – всё равно полезет помогать. Поэтому Николай Геннадьевич кивнул самому себе: ему легко поверят.
— Я врач, — спокойно сказал Николай Геннадьевич, мягко улыбнувшись и махнув рукой всей группе. — Можете оставить его со мной.
Да, поверили. Потому что в этом городе совершенно случайный врач мог так же случайно смотреть в окно и побежать спасать какого-то бедолагу, упавшего в шарики.
Рабочие переглянулись, пожали плечами и без лишних слов понесли рыжего к ближайшей скамейке. В крошечном скверике прямо перед гостиницей росло четыре аккуратных дерева, и под ними стояла старая деревянная лавка. Там они и уложили парня, обессиленного и всё ещё отфыркивающегося, будто изо рта у него могли вылететь шарики.
Бабушка с собачкой довольно кивали, девчонка достала телефон, чтобы сделать фото, но передумала, а работяги и водитель с видимым облегчением вернулись к своим делам.
Николай Геннадьевич присел на лавку рядом с парнем.?— Как тебя зовут? — тихо спросил он.
— Будто вы не знаете, — огрызнулся тот, картавя куда сильнее, чем прежде.
Николай Геннадьевич нахмурился, стараясь разобрать его слова. Если раньше казалось, что парень просто слегка картавит или говорит с акцентом, то теперь он едва ли не скатывался на какой-то другой язык.
— Не знаю, — вздохнул Николай Геннадьевич. — Я ведь рассказал тебе: ты ударился головой о стекло автобуса, потерял сознание, и я просто забрал тебя с собой.
Он незаметно перешёл на “ты”. Николай Геннадьевич давно заметил, что пациентов это обычно успокаивало. По крайней мере, когда ему самому перевалило за пятьдесят и он полностью поседел, его тихое, простое “ты” всегда действовало на людей как-то умиротворяюще.
Парень несколько раз открывал рот, будто собираясь ответить, но тут же передумывал и захлопывал его. Губы дрогнут — и снова тишина. Наконец он осторожно приподнялся, сел, и его тут же повело в сторону. Он схватился за голову обеими руками.
Николай Геннадьевич не стал ни торопить, ни дёргать. Он лишь остался рядом и аккуратно похлопал его по спине, как успокаивают ребёнка, чтобы тот не задыхался от слёз или страха.
— Андре... — пробормотал парень, всё ещё закрывая лицо ладонями.
Николай Геннадьевич замер. Он не был уверен, правильно ли расслышал — сквозь пальцы, сквозь картавость, сквозь этот сдавленный голос. Но, кажется, “Андрей”. Похоже. Да. Для себя Николай Геннадьевич решил именно так.
— Пойдём, Андрей, — решил Николай Геннадьевич, вставая и мягко придерживая парня за плечо.
Тот закашлялся, что-то возмущённо пробормотал — и Николай Геннадьевич на секунду усомнился, не перепутал ли имя. Но других “Анд-“ он придумать не мог: ни одно не шло, кроме “Андрей”. И он отогнал сомнения.
Они вернулись в гостиницу. В номере заказанная еда давно остыла, но Николай Геннадьевич первым делом включил чайник и заварил пакетик чая. Протянул кружку рыжему.
Тот присел на самый край кровати. Номер был одноместный — кровать и кресло, больше сидеть тут было негде. Николай Геннадьевич устроился обратно в кресле, поставив тарелку рядом и тут же протянул её парню.
— Я здесь родился, — начал он, словно между делом, — но очень давно уехал. Вот, дела возникли, мне нужно поговорить с одним человеком…
Он осёкся. Да и человеком ли? Сколько бы лет ни прошло — пятьдесят, семьдесят — Николай Геннадьевич всё ещё не мог выбросить из памяти горящие глаза Савелия Фёдоровича. Острые уши он иногда забывал. Но не глаза. Жёлтые, полные ярости.
— Я брата… навестить, — тихо сказал Андрей, не поднимая головы.
— А куда?
Андрей поднял глаза.
— Какой район? — пояснил Николай Геннадьевич.
Андрей ссутулился.
— Я не знаю. Он… мой брат уехал и не оставил адреса. Но у меня есть адрес места, где его зарегистрировали и, возможно, недавно видели.
Николай Геннадьевич приподнял брови.
— Беломорская, двадцать семь, — сказал Андрей.
Николай Геннадьевич почувствовал, как внутри всё похолодело.
***
Андре заметил, что дедуля впервые насторожился, даже испугался. Подобных изменений в поведении этого чрезмерно дружелюбного старика он не понимал. Он ведь всего лишь назвал адрес.
Николай Геннадьевич тяжело вздохнул. Очень тяжело. Очень тяжело вздохнул, как люди обычно не вздыхали в целом.
— Мне туда же, — наконец признался он.
Теперь настала очередь Андре удивляться.
— В смысле… туда же? — он недоверчиво прищурился. — А что вы там забыли? Что там такое?
Николай Геннадьевич отвёл взгляд к окну, где в стекле отражалась лишь тюль, дрожащая от лёгкого сквозняка.
— Старый долг, — сказал он медленно. — Очень старый.
Андре нахмурился.
Николай Геннадьевич усмехнулся — безрадостно, почти горько.
— Я приехал сюда только за тем, чтобы посмотреть в глаза человеку, живущему по этому адресу.
Он покачал головой и поднялся с кресла.
— Пойдём. Отдохни немного и пойдём. Здесь почти час пешком, но мы сядем на автобус до моста.
Так они и сделали. У Андре в голове роились сотни мыслей, но он решил просто согласиться. Если бы дедуля хотел его убить, похитить или пытать… в общем, он давно бы это сделал. Андре всё равно ему не доверял, но пошёл следом.
Андре слушал вполуха. Голова всё ещё гудела, и слова старика казались чем-то вроде белого шума. Он сидел, уставившись в пол автобуса, а Николай Геннадьевич напротив будто приклеился к стеклу.
Тот напоминал ребёнка, которого впервые посадили в автобус “покататься”. Его взгляд бегал за окнами, как у школьника на экскурсии, а голос звучал с тем странным восторгом, в котором слышался и смех, и грусть одновременно.
— Вон та деревяшка, — сказал он вдруг, чуть улыбнувшись. — Совсем не изменилась.
Андре медленно повернул голову, глядя в окно, но так и не понял, о чём речь. Там была просто старая облезлая остановка, на которой скучали две тётки в платках.
— И вон там… — продолжил Николай Геннадьевич, кивая чуть дальше. — Там тоже была деревяшка.
Андре моргнул, не понимая ещё больше. Перед новостройкой не было даже остановки.
— Что такое деревяшка? — пробормотал он себе под нос.
Но Николай Геннадьевич его, похоже, даже не слышал. Он говорил с собой или с прошлым, которое видел за окном. Андре нахмурился, потом откинулся на спинку сиденья. Всё происходящее становилось ещё более странным.
— Деревянный дом, — наконец, через пять минут!, пояснил Николай Геннадьевич, его голос звучал спокойно. — Раньше весь город был деревянным. Доски, деревяшки… они помнят намного лучшие времена. Этот район особенно… Тут почти каждый двор, каждый дом… Я родился и провёл детство в Соломбале, это как раз через мост, но и здесь бывал. Вон там был деревянный дом, а вот этот, и ещё там… А вот здесь он всё ещё стоит.
Андре вытянул шею. Старая облезлая остановка снова заслонила обзор. Её краска давно облупилась и металл местами ржавел. Но на этот раз, за ней, он заметил старый деревянный дом. Доски его фасада были потемневшими от дождей и ветров, кое-где из фасада деревяшки вывалились вовсе, как будто лапами тянулись к людям.
Дом выглядел… плохо. Андре старину не любил, но уважал, чтобы не получить подзатыльник от деда. Иначе бы и не уважал вовсе. Так что ни круглое окошко под треугольной крышей, ни резьба под досками крыши – Андре не очаровывали. Его больше пугали дыры и провалы сгнившего дерева у основания дома.
Они вышли из автобуса ещё минут через пять у красного металлического моста.?— Всё, дальше пешком, — довольно заявил Николай Геннадьевич. — Не так далеко осталось.
К удивлению Андре, автобус поехал дальше через мост, а они пошли тоже по мосту. Зачем выходить здесь, а не на следующей остановке?
— Я всегда так делал, — спокойно сказал Николай Геннадьевич, будто прочитал вопрос по лицу Андрея. — К тётке ездил, всегда здесь выходил. Через мост только пешком. Бабушка всегда так делала… Да, бабушка всегда так делала. Папа мой тоже, дядя Вася… Все уже погибли. Вот и мы по мосту пешком пойдём.
Он слегка замялся, будто вспомнил что-то важное, и его взгляд на мгновение задержался на железных перекладинах моста. Николай Геннадьевич сделал глубокий вдох, словно смакуя на вкус привычку, которая сохранялась сквозь десятилетия, и уверенно шагнул вперёд, утягивая Андре за собой.
Андре на секунду глянул вниз с моста, прикидывая, не прыгнуть ли ему из этого дурдома. Река в этом месте была узкой, но вода плескалась такая грязная, что Андре сразу передумал. Нет, с Сенной в этом “грязная” уже ничто не сравнится, но и дна реки он не видел. Так что решил пойти следом за дедулей.
— Здравствуй, — выдохнул Николай Геннадьевич, прикладывая руку к первой балке моста.
Андре остановился и второй раз за эти минуты подумал — а может, всё же прыгнуть в реку. Николай Геннадьевич тяжело вдохнул и прижался к металлу лбом. Андре повертел головой — вокруг никого, до причуд старика никому дела не было. Но вдруг Николай Геннадьевич заплакал. Ну, как заплакал… По одной слезе скатилось по морщинистым щекам, будто он вспомнил что-то.
Андре застыл, уставившись на него: он что, реально рыдает? На секунду Андре охватила паника — господи, я связался с психом! В не принадлежности старика к марокканскому картелю Андре уже почти не сомневался. Но он настоящий псих, старый, ещё и плачет об мост…
А потом Николай Геннадьевич, словно ничего не произошло, взял Андре за руку и решительно шагнул на мост. Андре семенил следом.
Они прошли через мост без слов, потом ещё немного по прямой дороге. Впереди показалась крупная стела из камня в форме букв. “СОЛОМБАЛА” была выкрашена ярко-жёлтой краской.
Не доходя до неё, Николай Геннадьевич неожиданно свернул вправо. К удивлению Андре, они уткнулись нос к носу в супермаркет на углу нового дома. Большие стеклянные двери автоматически разъехались, и их окатило теплом и запахом хлеба, свежей выпечки и дешёвого стирального порошка.
Андре моргнул. Всё это выглядело так… обычно. Слишком обычно. Ему почему-то казалось, что старик поведёт его в какое-то жуткое подполье, а не в ярко освещённый магазин с корзинками на колёсиках.
— Я проголодался, — вдруг сказал Николай Геннадьевич и как ни в чём не бывало взял корзинку.
Андре последовал за ним, напряжённо озираясь. Ряды полок тянулись бесконечно, каждая подписана крупными буквами. Он украдкой косился на них, понимая, что читает медленно, по слогам, и половину всё равно путает.
Он и раньше это знал. Дедушка и прадедушка учили его и брата русскому, но Андре всегда сбегал во двор играть, ну, например, в футбол. Да во что угодно, лишь бы не кириллица.
А потом просто перестал писать и читать по-русски вовсе. В отличие от Романа: тот упорно вёл свои тетрадки, дневники и заметки даже тогда, когда они оба уже были взрослыми. Андре писал личные заметки по-французски. Роман всегда делал это проклятой кириллицей, может, догадываясь, что тогда младший брат его дневник никогда не прочитает… Да, у Романа был личный дневник. И если подобная вещь в начальной школе забавляла, то когда брату подступало к третьему десятку – Андре перестал даже пытаться его понять.
Так вот. Андре сглотнул, но виду не подал. Сделал вид, что уверенно читает. Уперся глазами в вывеску: “Ма…ка…ро…ны?” и кивнул сам себе. Кириллицу он знал. Правда, знал.?— Ну да, паста, — пробормотал он самому себе.
Следующая надпись сбила его с толку: «…ы…». Буквы поплыли перед глазами. Он нахмурился, но быстро выпрямился, изобразив безразличие, будто и не пытался прочитать.
Николай Геннадьевич уверенно шёл впереди, петляя между полок, как будто этот супермаркет был ему родным уже лет н-адцать. Андре плёлся следом, стараясь не выдавать, что каждую надпись приходится складывать по буквам — да и то не всегда понятно, что получилось.
— Вот, — остановился Николай Геннадьевич возле витрины с выпечкой. За стеклом лежали румяные пирожки и круглые лепёшки. Старик ткнул пальцем в одну из них. — Шаньга. Моя любимая, ты какую будешь?
^1 Шаньга, наливная:
^ .Андре замер. Ни слова не понял. “Шаньга” звучало как фамилия какой-то подозрительной мафии. Лишь бы не марокканской. Он машинально кивнул, но тут Николай Геннадьевич спросил:
— С картошкой или с творогом?
Андре застыл. Он даже не понял, что именно предлагается. Только понял, что выбирать всё равно надо.
— Э… а вы что возьмете? — осторожно спросил он, надеясь выкрутиться.
– Наливную! – просиял Николай Геннадьевич. – Такие только здесь купишь, скучал я по ним.
Слово “наливная” окончательно сбило Андре с толку. Наливная — это как… наливка? Выпечка с алкоголем? Он нервно хмыкнул и сказал:
— Тогда я тоже… эту. Как вы.
— Вот и правильно, — довольно кивнул Николай Геннадьевич, беря две… булочки? Лепешки? Что это вообще такое?!
Андре стоял рядом, краснея и чувствуя себя дураком. Он всегда знал, что по-русски читает и говорит хуже брата. Роман мог и книгу сам написать на русском, и письма от руки строчить. А он — только короткие сообщения, и то с ошибками. А сейчас даже не понимал, о чём с ним говорят. Ну, говорил-то Андре всегда хорошо! Понимал и говорил отлично, это просто с кириллицей у него дружбы не было!
