Аннотация к эпизоду
Василиса, Воронцов и Георгий Фёдорович встречают (и пытаются догнать) шхуну-призрак, которая ходит ниже по течению Северной Двины. Георгий Фёдорович рассказывает о своём прошлом. Тем временем Андре приходит в себя в странной комнате...Георгий Фёдорович на третьем часу пути поймал себя на том, что начинает подпевать. Голос его срывался, уходил то в глухое бормотание, то в какой-то едва слышный свист, но всё равно он пытался уловить мелодию. Которая, казалось, была. Где-то. Когда-то.
Георгий Фёдорович даже всё меньше осуждал музыкальный вкус — или его полное отсутствие — той девицы, что включала песни и довольствовалась тем, что слушает, но не поёт. По правде говоря, сначала ему казалось, что от этих бесконечных куплетов голова вот-вот лопнет, но постепенно они стали чем-то вроде фона… поразительно затягивавшего своим воодушевлением. “Муси-пуси” пугали Георгия Фёдоровича всё меньше.
Роман знал, почему Анфиса не пела.
Я тоже знала, почему Анфиса не пела. Например, потому что я запретила. Нам только всего города, идущего за нами как одержимые, не хватало. Её русалочья песнь… та ещё дрянь. Мелодия, которая вытаскивает людей из домов и тянет к воде, как мотыльков на огонь. Я, пожалуй, меньше всего хотела проверять, выдержит ли Архангельск такое наваждение, уж сил у Анфиски хватит.
Нас высадили всё у той же опушки, где когда-то Анфиска с Воронцовым этих же “мальчиков” напугали до полусмерти. Дорога обратно тянулась невыносимо долго, и к концу пути я чувствовала себя так, словно у меня выжали все жилы. Пришлось всю дорогу сидеть прямо на Воронцове — и меня вытащили буквально на руках. Сам он из машины, кстати, вывалился как мешок, кажется, ноги давно затекли и не держали.
Георгий Фёдорович к концу поездки особенно развеселился, будто это был не утомительный путь, а какое-то приключение. Ну хоть кто-то наслаждался происходящим. Я же была только очень устала и, в общем, довольна тем, что Воронцов вернулся с Парижу невредимый.
– Пока-пока, – махнула им Анфиса, удаляясь в лес. Сначала, впрочем, она послала воздушный поцелуй каждому из своих “мальчиков”. Те переглянулись, словно не знали — смеяться или краснеть.
Я закатила глаза, но промолчала. Она неисправима. Хотя, стоит признать, в последнее время реже заманивает мужчин в воду и ест сырое мясо. Может, они ей живыми действительно полезнее. Или, что вероятнее, она просто стала хитрее.
А мы пошли до моего дома. Оградка и дом привычно пропустили Воронцова — признали его своим, а вернее, считали его за меня. А вот его прадедушка остался по ту сторону, неловко переминаясь в воздухе, будто стоял на земле.
– Не думала, что ты привезёшь с собой привидение, – хмыкнула я.
– Я ещё и подарки привёз! – просиял Воронцов, шаря в рюкзаке. – Ой… Анфисе забыл отдать. Ладно, потом. Вот твой.
Он всучил мне огромный бумажно-картонный пакет. На первый взгляд — вроде бумага, но плотная, куда крепче магазинных пакетов, и держался он не хуже коробки. Я невольно приподняла его на вес, удивляясь тяжести.
Пока я рассматривала пакет, Воронцов уже повернулся к Георгию Фёдоровичу.
– Деда, ты чего там? Урна у меня.
И на этой фразе Воронцов достал из рюкзака ещё и… урну. Да, самую настоящую, судя по всему — с прахом его прадедушки. Я даже ему удивилась. Он держал её за край, помахивал так, будто это банка с конфетами или какой-то сувенир. Лёгкость, с которой он жонглировал смертью, поражала. Это было поведение, которого я ожидала бы скорее от себя или от отца, но уж точно не от “нормального” человека.
Впрочем, у него ведь на глазах висел сам прадедушка, так что “прах” и “смерть” теряли для него часть своей привычной трагичности. Да и месяц в лесу с мёртвой ведьмой и ещё более мёртвой нечистью явно оставил на Воронцове свой отпечаток. От этого ситуация не становилась комедийной, но острота смещалась куда-то в сторону странного бытового курьёза.
– Ладно, пойдём, покажу, что тебе понравится, – заявил Воронцов, швырнув рюкзак в дом, но едва ли не на пороге. Дверь толком не прикрыл, сам же вернулся — по-прежнему с урной в руках. – Наш призрачный корабль не возвращался, пока меня не было?
Я развела руками.
– Если и возвращался, то я не видела. Он редко появляется здесь. Иногда целый год не видно. Обычно ниже по течению обитает.
Воронцова это не расстроило. Он перехватил урну под мышку, как банку с огурцами, и решительно направился в чащу.
– Мне повезёт! – чрезмерно довольным голосом заявил он.
Я помедлила. Был разговор, который всё равно предстоял, как бы ни хотелось его отложить. Дядька Савельич сказал мне слишком многое, чтобы молчать.
К моему удивлению, Воронцов заметил мою паузу и резко обернулся.
– Что-то не так?
Я покачала головой, не давая однозначного ответа.
– Что не так с тем, что мне повезёт? – нахмурился он.
– Зачем ты привёз урну? – спросила я, переводя разговор. Нужно было хотя бы пару минут, чтобы собраться с мыслями.
– Деда к ней привязан, – сказал Воронцов без колебаний. – Я проверил, перед тем как его сюда везти. Он осознанный, разумный. Чем конкретно его держит эта урна — не знаю. Но держит именно она. Я вспомнил, что ты говорила про предметы, к которым привязана душа, и просто взял её с собой. Вот!
Он выглядел очень гордым своим планом, почти мальчишкой, ожидающим похвалы.
Я вздохнула, но устало улыбнулась.
– Молодец.
Он просиял.
– Помнишь, я говорила, что у тебя должен быть дар, похожий на мой? – продолжила я.
– А, да… у меня так ничего и не вышло узнать, – Воронцов взъерошил волосы, словно пытался вытрясти из них ответ. – У дедушки дара нет, он прадедушку не видит. Больше и не у кого спросить. Ты помнишь, мои родители погибли, да и Андре дома не было… так что…
Я прикинула: тот факт, что дедушка не видел привидений, ещё ничего не значил. Он вполне мог быть Пожирателем, но если жили они в пригороде, в одиночестве, то и ведьм поблизости не было, чтобы “одолжить” часть дара. Я даже не знала толком, были ли у них во Франции соседи или дом стоял где-то посреди пустоты. Воронцов всегда говорил просто “в пригороде”, без уточнений.
– Зато я узнала, – сказала я. – У тебя не похожий дар. У тебя буквально мой дар. Четверть которого ты забираешь у меня, когда находишься рядом.
Он замер, уставившись на меня.
– И да, есть срок действия. Потом возвращаешь обратно. Неделя или около того, иногда больше.
Воронцов явно что-то понял. Я замолчала, давая ему самому это озвучить.
– Я… деду сначала хорошо видел, а потом вдруг слышать перестал, а потом снова услышал, – пробормотал он.
С тех пор как он вернулся, у него проступил тот самый акцент, который никуда не делся даже за месяц в лесу. Обычно я его переставала замечать, но сейчас, когда Воронцов растерялся, акцент прорезался особенно сильно: он буквально проглотил все “р”.
– Видимо, по пути одолжил у кого-то ещё, – сказала я.
– Не только у тебя?! – воскликнул он.
Я покачала головой.
– Ты у любой нечисти дар забираешь. А у людей — удачу. Ну, или неудачи. Проклятия и сглазы тоже.
Он открыл рот, закрыл. Снова открыл — и закрыл. Но так и не сказал ни слова.
И вдруг заговорил другой голос.
– Это не должна быть четверть, – пробормотал Георгий Фёдорович, будто в забытьи. – Это должен был быть подарок. Это никогда не было настолько много. Это неправда…
Он всё тише бормотал, иногда сбиваясь на французский, но вновь возвращался к русскому.
Воронцов резко обернулся, уставился на прадеда. Я тоже подняла брови, но, в отличие от него, вела себя сдержаннее.
– Деда, – позвал Воронцов, и в голосе звучала явная угроза. – Ты не хочешь нам ничего рассказать?
А я лишь поджала губы. Ведь я ещё не сказала Воронцову, что стать Пожирателем можно только одним способом — убив кого-то. И даже само слово “Пожиратель” мне не нравилось, но как ещё это назвать?.. Савельич звал его так, будто это какой-то термин. Как я – “мёртвая ведьма”. Помнится, отец особенно любил это название нас, поэтому привыкла гордиться им и я.
Георгий Фёдорович ничего толком не ответил. Он бормотал что-то бессвязное, обрывки слов прилипали к друг другу, но не складывались в смысл:?— …не должно… подарком… не столько… неправда… неправда, j…
Вот что там “ж” я не понимала. Голос его то обрывался, то срывался на шёпот, словно он спорил с кем-то невидимым и сам себе возражал. На миг мне показалось, что он вот-вот назовёт имя или откроет какую-то тайну, но вместо этого призрак вдруг рванулся в сторону — в лес.
Он не улетел далеко. Невидимая сила резко дёрнула его назад, и его отбросило прямо к урне. Сухо хлопнул воздух, будто кто-то ударил ладонью по пустому мешку, и тень снова повисла рядом с нами, чуть покачиваясь.
Воронцов не сказал ни слова. Лицо его оставалось непроницаемым, хотя пальцы крепче сжали урну. Он развернулся и пошёл дальше к реке.
Я молча пошла следом, оставляя у дома тот тяжёлый пакет, который мне подарили. Георгий Фёдорович не мог не лететь за нами — он скользил между деревьями, угрюмо и неловко, будто на привязи. Впрочем, не “будто”. Он привязан и был.
В лесу стояла тишина, только капли срывались с веток и падали на землю, на волосы, за шиворот. Каждый звук казался излишне громким, потому что мы сами не произносили ни слова. Лес, и не только, наблюдали за нами. Лес молчал так же упорно, как мы. “И не только” перешёптывались, но боялись показаться.
Мы дошли до реки. В этом месте Северная Двина текла тихо. Вода выглядела густой и тёмной, хотя солнце всё ещё держалось над верхушками деревьев. Бездна на дне давала о себе знать тому, кто знал на что смотреть. Оба берега плотно закрывал лес — корни деревьев уходили в воду, а спуска к самой реке не было: сразу обрыв, камни и тень. Здесь чувствовалась глубина: холодная и бездонная.
Воронцов остановился и выждал. Он терпеливо ждал, пока Георгий Фёдорович осмотрится. Призрак завис над обрывом, словно боялся приблизиться к воде, и некоторое время делал вид, что его занимает лишь пейзаж. Но Воронцов скрестил руки на груди и выразительно смотрел на прадеда, не моргая.
Наконец тот не выдержал. Повернулся к нам, плечи его словно опали, и он тяжело вздохнул. Вздох этот вышел таким, что я почувствовала его в воздухе — как холодок по коже.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – наконец произнёс Георгий Фёдорович. Голос у него был усталый, словно от многолетней тяжести, которую он пытался отрицать, но уже не мог.
Воронцов открыл рот, но я подняла ладонь, прерывая его.?– Давайте так, – сказала я. – Вот что я знаю. Хотя я тоже не верю тому, кто это мне рассказал. Хотя бы не до конца.
На этих словах Воронцов заметно выдохнул, а его прадедушка неопределённо повёл плечами. Жест получился странный: вроде бы беспечный, но слишком резкий, словно он хотел бы стряхнуть с себя лишние слова.
– Пожиратель забирает некую часть дара нечисти, – я специально выделила голосом это некую часть, чтобы было ясно, что именно вызывает у меня сомнения, – и может пользоваться этим даром некоторое время. Скажем, чуть меньше двух недель.
Я умолкла, и повисла пауза. Георгий Фёдорович отвёл взгляд. Он смотрел куда-то в сторону реки. Тяжёлая Северная Двина молчала вместе с ним.
– Пожирателем становятся, – продолжила я, – и после этого дар передаётся кровным детям несколько поколений подряд. Сколько именно — зависит от того, насколько сильным был тот первый дар, с которого всё началось.
Воронцов расслабился. Я почувствовала, как его плечи опустились, дыхание стало ровнее. Но радоваться он торопился зря.
– Но чтобы стать Пожирателем… – я выразительно посмотрела на Георгия Фёдоровича и умолкла, оставив недосказанность висеть в воздухе.
Он дернулся, будто от удара, и попробовал изобразить улыбку. Получилось плохо: уголки губ криво дрогнули и тут же опали. Лицо стало неестественно пустым, почти мертвым. Впрочем, сколько десятков лет он мёртвый? Двадцать лет, что ли, может, около того.
– Я бы тогда не успел… – Георгий Фёдорович запнулся, будто застрял на полуслове, и покачал головой. – Нет, я должен начать с самого начала.?Он ненадолго умолк, и только Северная Двина тихо вздохнула, ударяясь о берег.
– В своей жизни я любил лишь двух женщин: море и её. Я женился на подходящей мне по статусу и происхождению девушке. Третий сын, офицер, но дворянин при достаточном состоянии. С твоей прабабушкой, – он посмотрел на Воронцова долгим, тяжёлым взглядом, – с Марией Павловной мы жили, как многие тогда. Спали в разных комнатах, ели за одним столом, но едва пересекались и порой месяцами не разговаривали. Она подходила мне, а я подходил ей… И тогда я встретил её.
Георгий Фёдорович зажмурился. Сначала я подумала, что от боли. Только когда он открыл глаза, в его взгляде было что-то помимо тоски, какое-то разочарование, слишком глубокое, чтобы передать его словами.
– Она была… – начал он и осёкся. – Она мне не подходила.
– Служанка? – тихо предположил Воронцов и, не дожидаясь ответа, опустился прямо на землю. Было ясно: разговор обещал быть длинным, и он готовился слушать.
Я присела рядом, плечом к плечу с ним. Земля была влажной, мох холодил через ткань сарафана, но я решила не обращать внимания.
– Хуже, – усмехнулся Георгий Фёдорович, и усмешка его была полна горечи.
– Крепостная? – попробовал ещё раз Воронцов.
В ответ раздалось осуждающее, синхронное “хм” – и моё, и его прадеда.
Воронцов удивлённо повернул голову на меня.
– Ты либо считаешь своего прадедушку настолько древним, либо не знаешь историю, – хмыкнула я.
– Его отменили в 1861-м, – закатил глаза Георгий Фёдорович. – И нет, не крепостная. Она… она была цыганкой.
Он сделал короткую паузу, будто сам проверял, сможет ли выговорить это вслух.
– Не просто цыганкой, – продолжил он, – а именно цыганкой во всей красе стереотипов и предрассудков. Из тех, что жили в шатрах, бродяжничали по городам, показывали фокусы и ярмарочные представления, гадали на ладони, пока их дети шарили по карманам прохожих. Я долго не понимал, почему влюбился в неё. Она была яркой. Она была очень красивой. Она была… необычной.
Он говорил, и в его голосе проступала дрожь — будто от воспоминаний, которые давно пытался забыть.
– Смуглая, с чёрной косой до пояса, с глазами, в которых всегда плясал огонь. Восточная пряность в жизни человека, который всегда ел несолёную кашу на все приёмы пищи.
Мне сравнение показалось странным, и я едва не закатила глаза. Но сдержалась.
– Я увидел её на улице и влюбился. Она стала моим ярким пятном на полотне серого, чёрно-белого города.
Он замолчал на секунду, словно дав себе возможность снова прожить тот первый взгляд.
– А потом… Пять лет мы были вместе. Мария Павловна, если и знала, то до своей смерти ни разу ничего не сказала. Впрочем, у неё тогда был любовник, это я знал наверняка. Мы с ней были чужими людьми, почти посторонними. Так вот.
Призрак на мгновение застыл, глядя в сторону реки, и только затем продолжил:
– В 1919-м… во время всех событий… в Крым я бежал вместе с ней. Мария Павловна осталась. Нет, – он резко поправился, – я оставил её в Петербурге. Тогда я ещё не знал, что она всё равно поехала следом. В Евпаторию она прибыла на неделю позже нас. Она знала. Она всё знала. Потом я узнаю, Мария Павловна покажет, что ей пришло анонимное письмо, она и… – Георгий Фёдорович усмехнулся, проводя рукой по усам, – его звали Алексей. Алексей Александрович, мальчишка, на пять лет её младше. На десять лет младше меня. Мария Павловна приехала в Евпаторию со своим любовником, хотя в письме указания были строго для неё одной. Храбрая она была, Мария Павловна. Безрассудная… я тогда впервые узнал об этом.
Георгий Фёдорович даже всё меньше осуждал музыкальный вкус — или его полное отсутствие — той девицы, что включала песни и довольствовалась тем, что слушает, но не поёт. По правде говоря, сначала ему казалось, что от этих бесконечных куплетов голова вот-вот лопнет, но постепенно они стали чем-то вроде фона… поразительно затягивавшего своим воодушевлением. “Муси-пуси” пугали Георгия Фёдоровича всё меньше.
***
Роман знал, почему Анфиса не пела.
***
Я тоже знала, почему Анфиса не пела. Например, потому что я запретила. Нам только всего города, идущего за нами как одержимые, не хватало. Её русалочья песнь… та ещё дрянь. Мелодия, которая вытаскивает людей из домов и тянет к воде, как мотыльков на огонь. Я, пожалуй, меньше всего хотела проверять, выдержит ли Архангельск такое наваждение, уж сил у Анфиски хватит.
Нас высадили всё у той же опушки, где когда-то Анфиска с Воронцовым этих же “мальчиков” напугали до полусмерти. Дорога обратно тянулась невыносимо долго, и к концу пути я чувствовала себя так, словно у меня выжали все жилы. Пришлось всю дорогу сидеть прямо на Воронцове — и меня вытащили буквально на руках. Сам он из машины, кстати, вывалился как мешок, кажется, ноги давно затекли и не держали.
Георгий Фёдорович к концу поездки особенно развеселился, будто это был не утомительный путь, а какое-то приключение. Ну хоть кто-то наслаждался происходящим. Я же была только очень устала и, в общем, довольна тем, что Воронцов вернулся с Парижу невредимый.
– Пока-пока, – махнула им Анфиса, удаляясь в лес. Сначала, впрочем, она послала воздушный поцелуй каждому из своих “мальчиков”. Те переглянулись, словно не знали — смеяться или краснеть.
Я закатила глаза, но промолчала. Она неисправима. Хотя, стоит признать, в последнее время реже заманивает мужчин в воду и ест сырое мясо. Может, они ей живыми действительно полезнее. Или, что вероятнее, она просто стала хитрее.
А мы пошли до моего дома. Оградка и дом привычно пропустили Воронцова — признали его своим, а вернее, считали его за меня. А вот его прадедушка остался по ту сторону, неловко переминаясь в воздухе, будто стоял на земле.
– Не думала, что ты привезёшь с собой привидение, – хмыкнула я.
– Я ещё и подарки привёз! – просиял Воронцов, шаря в рюкзаке. – Ой… Анфисе забыл отдать. Ладно, потом. Вот твой.
Он всучил мне огромный бумажно-картонный пакет. На первый взгляд — вроде бумага, но плотная, куда крепче магазинных пакетов, и держался он не хуже коробки. Я невольно приподняла его на вес, удивляясь тяжести.
Пока я рассматривала пакет, Воронцов уже повернулся к Георгию Фёдоровичу.
– Деда, ты чего там? Урна у меня.
И на этой фразе Воронцов достал из рюкзака ещё и… урну. Да, самую настоящую, судя по всему — с прахом его прадедушки. Я даже ему удивилась. Он держал её за край, помахивал так, будто это банка с конфетами или какой-то сувенир. Лёгкость, с которой он жонглировал смертью, поражала. Это было поведение, которого я ожидала бы скорее от себя или от отца, но уж точно не от “нормального” человека.
Впрочем, у него ведь на глазах висел сам прадедушка, так что “прах” и “смерть” теряли для него часть своей привычной трагичности. Да и месяц в лесу с мёртвой ведьмой и ещё более мёртвой нечистью явно оставил на Воронцове свой отпечаток. От этого ситуация не становилась комедийной, но острота смещалась куда-то в сторону странного бытового курьёза.
– Ладно, пойдём, покажу, что тебе понравится, – заявил Воронцов, швырнув рюкзак в дом, но едва ли не на пороге. Дверь толком не прикрыл, сам же вернулся — по-прежнему с урной в руках. – Наш призрачный корабль не возвращался, пока меня не было?
Я развела руками.
– Если и возвращался, то я не видела. Он редко появляется здесь. Иногда целый год не видно. Обычно ниже по течению обитает.
Воронцова это не расстроило. Он перехватил урну под мышку, как банку с огурцами, и решительно направился в чащу.
– Мне повезёт! – чрезмерно довольным голосом заявил он.
Я помедлила. Был разговор, который всё равно предстоял, как бы ни хотелось его отложить. Дядька Савельич сказал мне слишком многое, чтобы молчать.
К моему удивлению, Воронцов заметил мою паузу и резко обернулся.
– Что-то не так?
Я покачала головой, не давая однозначного ответа.
– Что не так с тем, что мне повезёт? – нахмурился он.
– Зачем ты привёз урну? – спросила я, переводя разговор. Нужно было хотя бы пару минут, чтобы собраться с мыслями.
– Деда к ней привязан, – сказал Воронцов без колебаний. – Я проверил, перед тем как его сюда везти. Он осознанный, разумный. Чем конкретно его держит эта урна — не знаю. Но держит именно она. Я вспомнил, что ты говорила про предметы, к которым привязана душа, и просто взял её с собой. Вот!
Он выглядел очень гордым своим планом, почти мальчишкой, ожидающим похвалы.
Я вздохнула, но устало улыбнулась.
– Молодец.
Он просиял.
– Помнишь, я говорила, что у тебя должен быть дар, похожий на мой? – продолжила я.
– А, да… у меня так ничего и не вышло узнать, – Воронцов взъерошил волосы, словно пытался вытрясти из них ответ. – У дедушки дара нет, он прадедушку не видит. Больше и не у кого спросить. Ты помнишь, мои родители погибли, да и Андре дома не было… так что…
Я прикинула: тот факт, что дедушка не видел привидений, ещё ничего не значил. Он вполне мог быть Пожирателем, но если жили они в пригороде, в одиночестве, то и ведьм поблизости не было, чтобы “одолжить” часть дара. Я даже не знала толком, были ли у них во Франции соседи или дом стоял где-то посреди пустоты. Воронцов всегда говорил просто “в пригороде”, без уточнений.
– Зато я узнала, – сказала я. – У тебя не похожий дар. У тебя буквально мой дар. Четверть которого ты забираешь у меня, когда находишься рядом.
Он замер, уставившись на меня.
– И да, есть срок действия. Потом возвращаешь обратно. Неделя или около того, иногда больше.
Воронцов явно что-то понял. Я замолчала, давая ему самому это озвучить.
– Я… деду сначала хорошо видел, а потом вдруг слышать перестал, а потом снова услышал, – пробормотал он.
С тех пор как он вернулся, у него проступил тот самый акцент, который никуда не делся даже за месяц в лесу. Обычно я его переставала замечать, но сейчас, когда Воронцов растерялся, акцент прорезался особенно сильно: он буквально проглотил все “р”.
– Видимо, по пути одолжил у кого-то ещё, – сказала я.
– Не только у тебя?! – воскликнул он.
Я покачала головой.
– Ты у любой нечисти дар забираешь. А у людей — удачу. Ну, или неудачи. Проклятия и сглазы тоже.
Он открыл рот, закрыл. Снова открыл — и закрыл. Но так и не сказал ни слова.
И вдруг заговорил другой голос.
– Это не должна быть четверть, – пробормотал Георгий Фёдорович, будто в забытьи. – Это должен был быть подарок. Это никогда не было настолько много. Это неправда…
Он всё тише бормотал, иногда сбиваясь на французский, но вновь возвращался к русскому.
Воронцов резко обернулся, уставился на прадеда. Я тоже подняла брови, но, в отличие от него, вела себя сдержаннее.
– Деда, – позвал Воронцов, и в голосе звучала явная угроза. – Ты не хочешь нам ничего рассказать?
А я лишь поджала губы. Ведь я ещё не сказала Воронцову, что стать Пожирателем можно только одним способом — убив кого-то. И даже само слово “Пожиратель” мне не нравилось, но как ещё это назвать?.. Савельич звал его так, будто это какой-то термин. Как я – “мёртвая ведьма”. Помнится, отец особенно любил это название нас, поэтому привыкла гордиться им и я.
Георгий Фёдорович ничего толком не ответил. Он бормотал что-то бессвязное, обрывки слов прилипали к друг другу, но не складывались в смысл:?— …не должно… подарком… не столько… неправда… неправда, j…
Вот что там “ж” я не понимала. Голос его то обрывался, то срывался на шёпот, словно он спорил с кем-то невидимым и сам себе возражал. На миг мне показалось, что он вот-вот назовёт имя или откроет какую-то тайну, но вместо этого призрак вдруг рванулся в сторону — в лес.
Он не улетел далеко. Невидимая сила резко дёрнула его назад, и его отбросило прямо к урне. Сухо хлопнул воздух, будто кто-то ударил ладонью по пустому мешку, и тень снова повисла рядом с нами, чуть покачиваясь.
Воронцов не сказал ни слова. Лицо его оставалось непроницаемым, хотя пальцы крепче сжали урну. Он развернулся и пошёл дальше к реке.
Я молча пошла следом, оставляя у дома тот тяжёлый пакет, который мне подарили. Георгий Фёдорович не мог не лететь за нами — он скользил между деревьями, угрюмо и неловко, будто на привязи. Впрочем, не “будто”. Он привязан и был.
В лесу стояла тишина, только капли срывались с веток и падали на землю, на волосы, за шиворот. Каждый звук казался излишне громким, потому что мы сами не произносили ни слова. Лес, и не только, наблюдали за нами. Лес молчал так же упорно, как мы. “И не только” перешёптывались, но боялись показаться.
Мы дошли до реки. В этом месте Северная Двина текла тихо. Вода выглядела густой и тёмной, хотя солнце всё ещё держалось над верхушками деревьев. Бездна на дне давала о себе знать тому, кто знал на что смотреть. Оба берега плотно закрывал лес — корни деревьев уходили в воду, а спуска к самой реке не было: сразу обрыв, камни и тень. Здесь чувствовалась глубина: холодная и бездонная.
Воронцов остановился и выждал. Он терпеливо ждал, пока Георгий Фёдорович осмотрится. Призрак завис над обрывом, словно боялся приблизиться к воде, и некоторое время делал вид, что его занимает лишь пейзаж. Но Воронцов скрестил руки на груди и выразительно смотрел на прадеда, не моргая.
Наконец тот не выдержал. Повернулся к нам, плечи его словно опали, и он тяжело вздохнул. Вздох этот вышел таким, что я почувствовала его в воздухе — как холодок по коже.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – наконец произнёс Георгий Фёдорович. Голос у него был усталый, словно от многолетней тяжести, которую он пытался отрицать, но уже не мог.
Воронцов открыл рот, но я подняла ладонь, прерывая его.?– Давайте так, – сказала я. – Вот что я знаю. Хотя я тоже не верю тому, кто это мне рассказал. Хотя бы не до конца.
На этих словах Воронцов заметно выдохнул, а его прадедушка неопределённо повёл плечами. Жест получился странный: вроде бы беспечный, но слишком резкий, словно он хотел бы стряхнуть с себя лишние слова.
– Пожиратель забирает некую часть дара нечисти, – я специально выделила голосом это некую часть, чтобы было ясно, что именно вызывает у меня сомнения, – и может пользоваться этим даром некоторое время. Скажем, чуть меньше двух недель.
Я умолкла, и повисла пауза. Георгий Фёдорович отвёл взгляд. Он смотрел куда-то в сторону реки. Тяжёлая Северная Двина молчала вместе с ним.
– Пожирателем становятся, – продолжила я, – и после этого дар передаётся кровным детям несколько поколений подряд. Сколько именно — зависит от того, насколько сильным был тот первый дар, с которого всё началось.
Воронцов расслабился. Я почувствовала, как его плечи опустились, дыхание стало ровнее. Но радоваться он торопился зря.
– Но чтобы стать Пожирателем… – я выразительно посмотрела на Георгия Фёдоровича и умолкла, оставив недосказанность висеть в воздухе.
Он дернулся, будто от удара, и попробовал изобразить улыбку. Получилось плохо: уголки губ криво дрогнули и тут же опали. Лицо стало неестественно пустым, почти мертвым. Впрочем, сколько десятков лет он мёртвый? Двадцать лет, что ли, может, около того.
– Я бы тогда не успел… – Георгий Фёдорович запнулся, будто застрял на полуслове, и покачал головой. – Нет, я должен начать с самого начала.?Он ненадолго умолк, и только Северная Двина тихо вздохнула, ударяясь о берег.
– В своей жизни я любил лишь двух женщин: море и её. Я женился на подходящей мне по статусу и происхождению девушке. Третий сын, офицер, но дворянин при достаточном состоянии. С твоей прабабушкой, – он посмотрел на Воронцова долгим, тяжёлым взглядом, – с Марией Павловной мы жили, как многие тогда. Спали в разных комнатах, ели за одним столом, но едва пересекались и порой месяцами не разговаривали. Она подходила мне, а я подходил ей… И тогда я встретил её.
Георгий Фёдорович зажмурился. Сначала я подумала, что от боли. Только когда он открыл глаза, в его взгляде было что-то помимо тоски, какое-то разочарование, слишком глубокое, чтобы передать его словами.
– Она была… – начал он и осёкся. – Она мне не подходила.
– Служанка? – тихо предположил Воронцов и, не дожидаясь ответа, опустился прямо на землю. Было ясно: разговор обещал быть длинным, и он готовился слушать.
Я присела рядом, плечом к плечу с ним. Земля была влажной, мох холодил через ткань сарафана, но я решила не обращать внимания.
– Хуже, – усмехнулся Георгий Фёдорович, и усмешка его была полна горечи.
– Крепостная? – попробовал ещё раз Воронцов.
В ответ раздалось осуждающее, синхронное “хм” – и моё, и его прадеда.
Воронцов удивлённо повернул голову на меня.
– Ты либо считаешь своего прадедушку настолько древним, либо не знаешь историю, – хмыкнула я.
– Его отменили в 1861-м, – закатил глаза Георгий Фёдорович. – И нет, не крепостная. Она… она была цыганкой.
Он сделал короткую паузу, будто сам проверял, сможет ли выговорить это вслух.
– Не просто цыганкой, – продолжил он, – а именно цыганкой во всей красе стереотипов и предрассудков. Из тех, что жили в шатрах, бродяжничали по городам, показывали фокусы и ярмарочные представления, гадали на ладони, пока их дети шарили по карманам прохожих. Я долго не понимал, почему влюбился в неё. Она была яркой. Она была очень красивой. Она была… необычной.
Он говорил, и в его голосе проступала дрожь — будто от воспоминаний, которые давно пытался забыть.
– Смуглая, с чёрной косой до пояса, с глазами, в которых всегда плясал огонь. Восточная пряность в жизни человека, который всегда ел несолёную кашу на все приёмы пищи.
Мне сравнение показалось странным, и я едва не закатила глаза. Но сдержалась.
– Я увидел её на улице и влюбился. Она стала моим ярким пятном на полотне серого, чёрно-белого города.
Он замолчал на секунду, словно дав себе возможность снова прожить тот первый взгляд.
– А потом… Пять лет мы были вместе. Мария Павловна, если и знала, то до своей смерти ни разу ничего не сказала. Впрочем, у неё тогда был любовник, это я знал наверняка. Мы с ней были чужими людьми, почти посторонними. Так вот.
Призрак на мгновение застыл, глядя в сторону реки, и только затем продолжил:
– В 1919-м… во время всех событий… в Крым я бежал вместе с ней. Мария Павловна осталась. Нет, – он резко поправился, – я оставил её в Петербурге. Тогда я ещё не знал, что она всё равно поехала следом. В Евпаторию она прибыла на неделю позже нас. Она знала. Она всё знала. Потом я узнаю, Мария Павловна покажет, что ей пришло анонимное письмо, она и… – Георгий Фёдорович усмехнулся, проводя рукой по усам, – его звали Алексей. Алексей Александрович, мальчишка, на пять лет её младше. На десять лет младше меня. Мария Павловна приехала в Евпаторию со своим любовником, хотя в письме указания были строго для неё одной. Храбрая она была, Мария Павловна. Безрассудная… я тогда впервые узнал об этом.
