Аннотация к эпизоду
Воронцов строит домик для сбежавшего из города домового. Василиса привыкает к странностям "временно прописанного" гостя.В два ночи меня разбудило, пожалуй, последнее, что я ожидала когда-либо увидеть. Сначала стихли все звуки, как будто кто-то выключил майскую ночь. Такой тишиной я только зимой наслаждалась, а чем ближе к Солнцестоянию… В общем, спокойно до него я не сплю.
И тут шепот за порогом дома вдруг затих. А потом, вместо внезапно звенящей тишины, к моему дому с оглушительной скоростью приближалась... Какофония звуков.
— Боги, — застонала я и схватилась за голову.
Другого слова у меня не было. Гремело так, будто рота мертвецов сорвалась из Нижнего мира, прихватив барабаны, колотушки и давно костяную ногу товарища.
Я, естественно, тут же вскочила, на бегу натянула халат и бросилась вниз, спрыгивая последние три ступени. Распахнула дверь — но на порог не вышла.
Конец мая в Архангельске — время, когда к двум ночи уже брезжит рассвет. Так что я отлично видела, кто мчится ко мне в гости. Зрелище было, скажем, незабываемое.
Из леса, пронзая утреннюю тишину звуками, похожими на одновременное падение шкафа, резку стекла и скрежет ногтей по пенопласту, вылетел… пазик. Тот самый, облезлый, но боевой, за рулём которого привычно восседала Аполлинария Петровна. Газ в пол — тормоза, по традиции, в последний момент. Автобус развернуло боком на повороте, он ехидно юзом прошёл по траве и замер в десяти сантиметрах от моей оградки.
Ни разу не задела, между прочим. Но неужели нельзя тормозить как-то иначе?!
Я скрестила руки на груди. “Музыку" они выключили, что уже маленькое чудо. Странно, обычно они такое техно не слушали, да и громкости старенькой магнитоле не хватило бы.
А затем открылась дверка пазика и наружу, первым делом, вывалился человек, которого я ни видеть, ни слышать больше не планировала.
Воронцов.
Под ним, ха-ха конечно, отломилась последняя ступенька, и он красиво приземлился кубарем к моему крыльцу. Но ничего, вскочил, отряхнулся, как будто так и надо, и с самой широкой улыбкой в мире шагнул ко мне. За спиной у него болтался огромный рюкзак, подмышками он волок два баула, как у переселенца. В руке по пакету. В пакете еще пакеты. Уезжал он точно налегке. А теперь — чемоданное настроение во всей красе. Всё это он торжественно бросил к моим ногам.
Я рот открыть не успела, как он уже протянул мне под нос бумагу. Я, ведьма, я глазам не верю, но подпись Савельича — магическая, не обычное “ручкой чиркнул”, как отпечаток пальца у каждой нечисти уникальная — была неоспорима.
Воронцов гордо сунул мне документ. А потом, не дожидаясь ответа, подхватил все сумки и просто шагнул вперёд. И протиснулся мимо меня. Ага. Потому что я же однажды пригласила его. Человек, человек, чего с него взять… Боги. Человека можно было и просто в дом занести, а если Савельич ему бумаги выдал…
Я взглянула вниз — и дыхание у меня перехватило:
Имя, фамилия: Воронцов Р.Г.?Вид: нечисть?Уровень угрозы: максимальный
Максимальный? У меня максимальный. Я мёртвая. И опасная. У Анфиски высокий. Потому что она дура. А этот?!
Из-за моей спины раздался грохот. Я оглянулась и, конечно. Воронцов уже оккупировал кухню. Вываливал на мой стол банки, коробки, непонятные склянки, пакеты с какой-то… каким-то? Всё это со звуком "я дома”, напевая себе под нос и лицом полного счастья.
Я стояла в дверях и просто… наблюдала, как моя жизнь уходит в занос. Всё происходящее имело всё меньше и меньше смысла. Глаз не дёргался, он давно танцевал чечетку.
Из пазика раздался стук. Я обернулась. Кикиморы постучали в окошко. Четыре физиономии, выглядывающие из автобуса, даже не решились выйти.
— Бывай, утопленничек! — дружно крикнули они в окно.
И тут же, не дожидаясь ответа, включили свою “музыку", и пазик с визгом рванул обратно в лес. Воронцов подошёл ко мне, высунулся и помахал им рукой. Я — скрестила руки и медленно повернулась к нему.
Он поднял на меня взгляд. И всё ещё улыбался.
— Ну, и? — сказала я, с самым холодным голосом, на который была способна.
Воронцов развёл руками.
— Разрешение получил! — гордо заявил он и тут же продолжил разбирать свой багаж, будто просто вернулся из магазина.
— А это сейчас что было? — я кивнула в сторону уже умчавшегося в лес пазика, захлопывая за собой дверь дома.
— Я им колонку новую купил, с подпиской. Умную, но они пока не поняли, как с ней обращаться, — пояснил Воронцов с такой невозмутимостью, как будто речь шла о пакетике сахара. — Чтобы меня обратно привезли. А то вдруг бы в лесу заблудился.
Он достал из рюкзака ещё какой-то свёрток, бережно развернул его и протянул мне. Я машинально взяла и удивлённо уставилась на содержимое. Там лежали гребни. Несколько. Один расписной. Два — вырезанные из дерева, тонкая резьба, с узором, явно отличного мастера, а не массового производства. И ещё несколько украшенные камнями, не пойму, драгоценными или нет, но сверкали как положено.
— Это ещё что за богатство? — нахмурилась я.
— Анфисе, — коротко ответил Воронцов.
Я фыркнула:
— Что, понравилась всё-таки эта шалава? — голос у меня сорвался чуть громче, чем хотелось. — Вот сам и дари ей.
Нет, я правда не любила Анфису. Честно. Она была болтливая, беспечная, с придурью, которой могла заразить и тебя, если долго стоять рядом. А ещё у неё дар был, но она не училась его использовать. Но… мне её было жалко. Она мне не нравилась. Дамочка спала с двумя мужиками, а её за это сразу утопили. Жалко.
Воронцов покачал головой:
— Ты же помнишь, она расстроилась не столько из-за утерянного гребня, сколько из-за того, что сломался именно тот, который — ты — ей подарила. Я могу подарить ей хоть диадему, хоть десяток гребней, но для неё это ничего не значит. Я никто. Незнакомец. А вот если подаришь ты, тогда другое дело.
Он развёл руками. Мол, всё просто. Я вздохнула.
— А это всё зачем? — я махнула рукой в сторону заваленного стола.
— Ну ты же говорила, что в город редко ходишь, — пожал плечами Воронцов, будто всё очевидно. — Вот я и подумал... побольше прихватить. Ну, продукты.
Я подошла ближе. Просто я до этого не вглядывалась. Сейчас же рассвет как раз пробивался через одно-единственное окно, на котором я не закрывала ставни, и света хватало, чтобы разглядеть всё в подробностях.
На столе лежало всякое. Не чипсы там, не пирожные. Ни одного скоропортящегося продукта. Вообще. Десяток банок тушёнки. Килограммов десять риса. Столько же гречки. Пара мешков с мукой. Несколько коробок с консервированными овощами. Орехи. Сушёное мясо. Сушёные фрукты. Упаковка простого чёрного чая. Растворимый кофе. Шпроты. Всё, что могло спокойно пролежать в сарае годами. Всё, что не “на поесть”, а “на прожить”.
Воронцов молчал. Возился с сумкой, будто боялся мешать мне переварить происходящее. Я всё ещё смотрела на стол и пыталась понять, в какой момент не до конца утонувший незнакомец, ко всему прочему изнеженных дворянских кровей, в придачу всю жизнь проживший заграницей – оказался совершенно не таким, как я успела о нём подумать. Всё было слишком…
Не пафосно.?По-настоящему.
Расчетливо? Слишком по-умному для богатенького распиздяя голубых кровей.
— Ладно, — вздохнула я. — Раз Савельич тебя здесь прописал, я всё равно не имею права тебя выгнать. Только из дома на улицу.
Воронцов посмотрел на меня немного с опаской.
— Но если тебя мертвяки сожрут, — продолжила я, уже не глядя на него, — мне потом ещё больше бумаг заполнять, чем раньше. Потому что ты временно на моём гектаре прописан. Значит, я за тебя несу ответственность.
Он, кажется, хотел что-то сказать в ответ, но передумал. И правильно сделал.
Я подошла к столу и начала в молчании разбирать принесённое. Нет, он и правда молодец, всё по уму. Только вот от ума иногда больше проблем, чем от дурости. И с чего Савельич решил, что Воронцов нечисть?.. Завтра проверю.
— Спать на печке будешь, — отмахнулась я и сама пошла обратно на чердак. — Часть продуктов завтра разберём, я покажу куда.
— Спасибо, Василиса, — раздалось за спиной. Он всё ещё слишком широко улыбался. Как будто забыл, где оказался и с кем разговаривает. Чего радовался? Странный он.
— До утра не шуметь, — пригрозила я, цепляясь рукой за лестницу и держась за голову. Глаз, слава богам, перестал дёргаться, но мигрень только усиливалась.?
Бам!
Вот и знала, что что-то случится. Утро началось с короткого, но звонкого “бам” где-то снизу. И всё — тишина. А ничто так не пугает, как один-единственный звук, после которого наступает звенящая тишина. Если бы Воронцов уронил что-то по-нормальному, с размахом, был бы звон, грохот, может, даже что-то бы покатилось. А тут — “бам” вам и всё.
Я спустилась вниз, всё ещё по пути зевая и одной рукой разминая висок: мигрень с ночи не прошла, а второй рукой я держалась к лестницу.
Я остановилась в дверях кухни. Потому что картина там была из тех, что не забываются. Воронцов сидел за столом и, как ни в чём не бывало, мазал что-то на сухари. Не то хлебцы, не то армейские галеты, не видно. На них он размазывал варенье, красное какое-то, мне тоже слишком далеко, чтобы рассматривать. Рядом на табуретке восседал… Архипка.
Да-да, наш местный домовой собственной персоной. Лапти снял, ножками болтает, уши торчат, кудряшки расчёсаны, шерстка, ну, почти лоснится. Рубаху он подшил, зипун заштопал, выглядел он, надо признать, ухоженно. Почти опрятно. Почти привычно и будто ничего между ним и лесными пьяницами не произошло.
Но!
Архипка в мой дом не заходил. Никогда. Отродясь. Даже никогда не просился. Даже когда он только-только в лес убежал, и без “дома”, как понятия, домовому хуже всего жилось, даже тогда не просился. А тут — вон он, сидит, как у себя на кухне, бутерброд с вареньем жуёт, что-то Воронцову рассказывает живо, руками машет. Глазки горят. Да они вообще будто лучшие друзья.
Я тяжело вздохнула. Ну конечно. Утро не задалось.
— Доброе утро! — заметил меня первым Воронцов и просиял.
— Злое, — буркнула я, прищурившись. — Добрым оно было, пока вы меня не разбудили.
Сказала по привычке. Просто из принципа. Хотя обычно бурчать было не на кого — я ж одна тут, в доме, всегда. И даже если бурчала, никто не слышал. А теперь — вон, свидетелей два, и оба смотрят.
— Василиса! — обрадовался Архипка, но тут же поник, будто только сейчас осознал, где именно он находится. Глазки забегали, спинка подобралась. Да, мой дом он боялся. Меня чуть меньше, но вот дом… Он мой порог не переступал ни разу. Да я и не звала. Как он тут оказался?
Я перевела взгляд на Воронцова.
— Ты его впустил? — спросила я, прищурившись.
— Я… — он замялся. — Я ж тебя не хотел будить. У тебя во дворе в бочке, я заметил, вот утром из неё умылся, свежо так. Смотрю — он, — Воронцов махнул в сторону домового.
Воронцов явно понятия не имел, что за “чудо” перед ним. И уже решил накормить, нет, что за человек?! Хотя. Если Савельич прав, то не человек. Только хуже: лучше быть человеком без чувства самосохранения, чем нечистью без него же. Безопаснее. Я закрыла глаза, чтобы один перестал дёргаться.
— Голодный весь, грустный, — продолжал давить на жалость, которой у меня, к слову, не было, Воронцов, — я и решил… сделать ему бутерброд.
— Это ты бутербродом называешь? — я склонила голову. — Не похоже.
— Но вкусно, Василиса! — с довольной рожицей вставил Архипка и облизал пальцы.
— Он ещё чаю просил, — пояснил Воронцов, — но я не знал, как у тебя воду кипятят. А тебя будить мы не стали, поэтому, вот, морс пьём.
Я хмыкнула. Ну да, чай великая роскошь, особенно если не знаешь, как управляться с самоваром, или хотя бы котелком. Воронцов хоть один самовар в своей Франции в жизни видел? Да кто ж его знал.
— Ты его, — прищурилась я и кивнула на домового, — часом, в дом не пригласил?
Воронцов замер. Потом медленно кивнул.
— Да… Кажется. Точно, да. Я просто сказал “заходи”, он помялся и зашёл…
— Просто, — передразнила я, поджав губы. — Просто. А то, что нечисть через порог не переходит, если её не позвать, ты знал? И что теперь этот бездельник всегда сможет сюда заходить тоже не догадывался?
Воронцов моргнул. Я взяла с полки деревянную ложку и не особенно сильно, но чётко, шлёпнула его по лбу.
— Правило номер один. Никого больше в дом не звать. Даже если милый, пушистый или очень голодный.
Воронцов втянул голову в плечи.
— Этот-то ладно, — я махнула на Архипку, — пусть заходит, он безобидный, только провизию жрёт. Но тут есть другие. Костей не соберём, тебя первым и съедят, без соли и приправ.
Судя по выражению лица, до Воронцова только сейчас начало доходить, в каком лесу он оказался. И кто тут в лесу главный. Бедовый он, этот Воронцов.
Я села за стол, посмотрела на второй “бутерброд”, который он только что собрал, и молча отобрала его себе прямо у него из рук. Он ведь откусить не успел, значит, бутерброд ничейный. Воронцов даже не возмутился. Странный он.
Сухарь был твёрдый, как кирпич. Снизу — паштет, сверху — кисловатое брусничное варенье. На первый укус полная вкусовая катастрофа. А потом… Потом распробовала. Как будто кто-то решил сварить борщ, но вместо капусты сунул ягоды. Странно. Но вкусно.
— А стук? — вспомнила я. — Это что было?
— Банку открыли, — пожал плечами Воронцов и показал ту самую банку варенья. Крышка вмятая, но варенье цело. Значит — бам был как раз от неё. Не критично.
Я хмыкнула. Варенье он, видно, вчера приволок, а я даже не смотрела — какое. У меня свои в сарае есть, с позапрошлого года. Надо будет подложить. Пусть экспериментирует. Вдруг из него толк выйдет. Или взрыв. Да и вообще, раз Савельич его тут прописал, и Воронцов тут временно жить будет, пусть пользу приносит. Готовить я никогда не любила.
Я доела бутерброд и облизала пальцы.
— Правило номер два, — сказала я, поднимая два пальца перед носом у Воронцова. — Никому. Повторяю, никому своё имя не называть.
Он выпрямился, кивнул, будто сразу понял всю важность сказанного. Ага, щас.
— По-хорошему, имя вообще никому, кроме мёртвых, не говорить, — добавила я, опуская руку. — Но ты ведь живую нечисть от мёртвой не отличишь, так что и в этом случае молчи.
Он снова кивнул, серьёзный такой. Даже губы поджал, как школьник.
— Что, “а почему?” не спросишь? — хмыкнула я, прищурившись.
Воронцов пожал плечами. Скромно так, будто не в нём дело. Нет, мне больше нравилось, когда он трепался и задавал лишние вопросы чем “это”. Подобное поведение больше подозрений вызывало, будто он что-то замышлял или уже накосячил.
— Да я всё думал, почему никто у меня имя не спрашивает, — признался он. — Кикиморы меня всю дорогу “утопленничек” звали.
Я закатила глаза. Ну да, конечно. Не удивлюсь, если они Воронцова всегда теперь только так величать будут, они на имена тугие.
— Но ведь твоё имя все знают? — вдруг оживился Воронцов. В голосе удивление, как будто только что сложил два и два.
— Я здесь главная, — фыркнула я. — Меня все знают. И боятся. Да и полного имени всё равно никто не знает. А те, кто знал… Молчат. Так что не беспокойся за меня, а своё имя на каждом заборе не пиши. Не своё имя называть можно, по нему тебя не найдут.
Воронцов кивнул. Медленно. Вот, намного лучше. Теперь дошло. Вид у него был такой, будто он мысленно добавил “не говорить имя” в какой-то там внутренний список. Наверняка рядом с пунктом “не кормить загадочных маленьких существ без разрешения”.
И тут шепот за порогом дома вдруг затих. А потом, вместо внезапно звенящей тишины, к моему дому с оглушительной скоростью приближалась... Какофония звуков.
— Боги, — застонала я и схватилась за голову.
Другого слова у меня не было. Гремело так, будто рота мертвецов сорвалась из Нижнего мира, прихватив барабаны, колотушки и давно костяную ногу товарища.
Я, естественно, тут же вскочила, на бегу натянула халат и бросилась вниз, спрыгивая последние три ступени. Распахнула дверь — но на порог не вышла.
Конец мая в Архангельске — время, когда к двум ночи уже брезжит рассвет. Так что я отлично видела, кто мчится ко мне в гости. Зрелище было, скажем, незабываемое.
Из леса, пронзая утреннюю тишину звуками, похожими на одновременное падение шкафа, резку стекла и скрежет ногтей по пенопласту, вылетел… пазик. Тот самый, облезлый, но боевой, за рулём которого привычно восседала Аполлинария Петровна. Газ в пол — тормоза, по традиции, в последний момент. Автобус развернуло боком на повороте, он ехидно юзом прошёл по траве и замер в десяти сантиметрах от моей оградки.
Ни разу не задела, между прочим. Но неужели нельзя тормозить как-то иначе?!
Я скрестила руки на груди. “Музыку" они выключили, что уже маленькое чудо. Странно, обычно они такое техно не слушали, да и громкости старенькой магнитоле не хватило бы.
А затем открылась дверка пазика и наружу, первым делом, вывалился человек, которого я ни видеть, ни слышать больше не планировала.
Воронцов.
Под ним, ха-ха конечно, отломилась последняя ступенька, и он красиво приземлился кубарем к моему крыльцу. Но ничего, вскочил, отряхнулся, как будто так и надо, и с самой широкой улыбкой в мире шагнул ко мне. За спиной у него болтался огромный рюкзак, подмышками он волок два баула, как у переселенца. В руке по пакету. В пакете еще пакеты. Уезжал он точно налегке. А теперь — чемоданное настроение во всей красе. Всё это он торжественно бросил к моим ногам.
Я рот открыть не успела, как он уже протянул мне под нос бумагу. Я, ведьма, я глазам не верю, но подпись Савельича — магическая, не обычное “ручкой чиркнул”, как отпечаток пальца у каждой нечисти уникальная — была неоспорима.
Воронцов гордо сунул мне документ. А потом, не дожидаясь ответа, подхватил все сумки и просто шагнул вперёд. И протиснулся мимо меня. Ага. Потому что я же однажды пригласила его. Человек, человек, чего с него взять… Боги. Человека можно было и просто в дом занести, а если Савельич ему бумаги выдал…
Я взглянула вниз — и дыхание у меня перехватило:
Имя, фамилия: Воронцов Р.Г.?Вид: нечисть?Уровень угрозы: максимальный
Максимальный? У меня максимальный. Я мёртвая. И опасная. У Анфиски высокий. Потому что она дура. А этот?!
Из-за моей спины раздался грохот. Я оглянулась и, конечно. Воронцов уже оккупировал кухню. Вываливал на мой стол банки, коробки, непонятные склянки, пакеты с какой-то… каким-то? Всё это со звуком "я дома”, напевая себе под нос и лицом полного счастья.
Я стояла в дверях и просто… наблюдала, как моя жизнь уходит в занос. Всё происходящее имело всё меньше и меньше смысла. Глаз не дёргался, он давно танцевал чечетку.
Из пазика раздался стук. Я обернулась. Кикиморы постучали в окошко. Четыре физиономии, выглядывающие из автобуса, даже не решились выйти.
— Бывай, утопленничек! — дружно крикнули они в окно.
И тут же, не дожидаясь ответа, включили свою “музыку", и пазик с визгом рванул обратно в лес. Воронцов подошёл ко мне, высунулся и помахал им рукой. Я — скрестила руки и медленно повернулась к нему.
Он поднял на меня взгляд. И всё ещё улыбался.
— Ну, и? — сказала я, с самым холодным голосом, на который была способна.
Воронцов развёл руками.
— Разрешение получил! — гордо заявил он и тут же продолжил разбирать свой багаж, будто просто вернулся из магазина.
— А это сейчас что было? — я кивнула в сторону уже умчавшегося в лес пазика, захлопывая за собой дверь дома.
— Я им колонку новую купил, с подпиской. Умную, но они пока не поняли, как с ней обращаться, — пояснил Воронцов с такой невозмутимостью, как будто речь шла о пакетике сахара. — Чтобы меня обратно привезли. А то вдруг бы в лесу заблудился.
Он достал из рюкзака ещё какой-то свёрток, бережно развернул его и протянул мне. Я машинально взяла и удивлённо уставилась на содержимое. Там лежали гребни. Несколько. Один расписной. Два — вырезанные из дерева, тонкая резьба, с узором, явно отличного мастера, а не массового производства. И ещё несколько украшенные камнями, не пойму, драгоценными или нет, но сверкали как положено.
— Это ещё что за богатство? — нахмурилась я.
— Анфисе, — коротко ответил Воронцов.
Я фыркнула:
— Что, понравилась всё-таки эта шалава? — голос у меня сорвался чуть громче, чем хотелось. — Вот сам и дари ей.
Нет, я правда не любила Анфису. Честно. Она была болтливая, беспечная, с придурью, которой могла заразить и тебя, если долго стоять рядом. А ещё у неё дар был, но она не училась его использовать. Но… мне её было жалко. Она мне не нравилась. Дамочка спала с двумя мужиками, а её за это сразу утопили. Жалко.
Воронцов покачал головой:
— Ты же помнишь, она расстроилась не столько из-за утерянного гребня, сколько из-за того, что сломался именно тот, который — ты — ей подарила. Я могу подарить ей хоть диадему, хоть десяток гребней, но для неё это ничего не значит. Я никто. Незнакомец. А вот если подаришь ты, тогда другое дело.
Он развёл руками. Мол, всё просто. Я вздохнула.
— А это всё зачем? — я махнула рукой в сторону заваленного стола.
— Ну ты же говорила, что в город редко ходишь, — пожал плечами Воронцов, будто всё очевидно. — Вот я и подумал... побольше прихватить. Ну, продукты.
Я подошла ближе. Просто я до этого не вглядывалась. Сейчас же рассвет как раз пробивался через одно-единственное окно, на котором я не закрывала ставни, и света хватало, чтобы разглядеть всё в подробностях.
На столе лежало всякое. Не чипсы там, не пирожные. Ни одного скоропортящегося продукта. Вообще. Десяток банок тушёнки. Килограммов десять риса. Столько же гречки. Пара мешков с мукой. Несколько коробок с консервированными овощами. Орехи. Сушёное мясо. Сушёные фрукты. Упаковка простого чёрного чая. Растворимый кофе. Шпроты. Всё, что могло спокойно пролежать в сарае годами. Всё, что не “на поесть”, а “на прожить”.
Воронцов молчал. Возился с сумкой, будто боялся мешать мне переварить происходящее. Я всё ещё смотрела на стол и пыталась понять, в какой момент не до конца утонувший незнакомец, ко всему прочему изнеженных дворянских кровей, в придачу всю жизнь проживший заграницей – оказался совершенно не таким, как я успела о нём подумать. Всё было слишком…
Не пафосно.?По-настоящему.
Расчетливо? Слишком по-умному для богатенького распиздяя голубых кровей.
— Ладно, — вздохнула я. — Раз Савельич тебя здесь прописал, я всё равно не имею права тебя выгнать. Только из дома на улицу.
Воронцов посмотрел на меня немного с опаской.
— Но если тебя мертвяки сожрут, — продолжила я, уже не глядя на него, — мне потом ещё больше бумаг заполнять, чем раньше. Потому что ты временно на моём гектаре прописан. Значит, я за тебя несу ответственность.
Он, кажется, хотел что-то сказать в ответ, но передумал. И правильно сделал.
Я подошла к столу и начала в молчании разбирать принесённое. Нет, он и правда молодец, всё по уму. Только вот от ума иногда больше проблем, чем от дурости. И с чего Савельич решил, что Воронцов нечисть?.. Завтра проверю.
— Спать на печке будешь, — отмахнулась я и сама пошла обратно на чердак. — Часть продуктов завтра разберём, я покажу куда.
— Спасибо, Василиса, — раздалось за спиной. Он всё ещё слишком широко улыбался. Как будто забыл, где оказался и с кем разговаривает. Чего радовался? Странный он.
— До утра не шуметь, — пригрозила я, цепляясь рукой за лестницу и держась за голову. Глаз, слава богам, перестал дёргаться, но мигрень только усиливалась.?
***
Бам!
Вот и знала, что что-то случится. Утро началось с короткого, но звонкого “бам” где-то снизу. И всё — тишина. А ничто так не пугает, как один-единственный звук, после которого наступает звенящая тишина. Если бы Воронцов уронил что-то по-нормальному, с размахом, был бы звон, грохот, может, даже что-то бы покатилось. А тут — “бам” вам и всё.
Я спустилась вниз, всё ещё по пути зевая и одной рукой разминая висок: мигрень с ночи не прошла, а второй рукой я держалась к лестницу.
Я остановилась в дверях кухни. Потому что картина там была из тех, что не забываются. Воронцов сидел за столом и, как ни в чём не бывало, мазал что-то на сухари. Не то хлебцы, не то армейские галеты, не видно. На них он размазывал варенье, красное какое-то, мне тоже слишком далеко, чтобы рассматривать. Рядом на табуретке восседал… Архипка.
Да-да, наш местный домовой собственной персоной. Лапти снял, ножками болтает, уши торчат, кудряшки расчёсаны, шерстка, ну, почти лоснится. Рубаху он подшил, зипун заштопал, выглядел он, надо признать, ухоженно. Почти опрятно. Почти привычно и будто ничего между ним и лесными пьяницами не произошло.
Но!
Архипка в мой дом не заходил. Никогда. Отродясь. Даже никогда не просился. Даже когда он только-только в лес убежал, и без “дома”, как понятия, домовому хуже всего жилось, даже тогда не просился. А тут — вон он, сидит, как у себя на кухне, бутерброд с вареньем жуёт, что-то Воронцову рассказывает живо, руками машет. Глазки горят. Да они вообще будто лучшие друзья.
Я тяжело вздохнула. Ну конечно. Утро не задалось.
— Доброе утро! — заметил меня первым Воронцов и просиял.
— Злое, — буркнула я, прищурившись. — Добрым оно было, пока вы меня не разбудили.
Сказала по привычке. Просто из принципа. Хотя обычно бурчать было не на кого — я ж одна тут, в доме, всегда. И даже если бурчала, никто не слышал. А теперь — вон, свидетелей два, и оба смотрят.
— Василиса! — обрадовался Архипка, но тут же поник, будто только сейчас осознал, где именно он находится. Глазки забегали, спинка подобралась. Да, мой дом он боялся. Меня чуть меньше, но вот дом… Он мой порог не переступал ни разу. Да я и не звала. Как он тут оказался?
Я перевела взгляд на Воронцова.
— Ты его впустил? — спросила я, прищурившись.
— Я… — он замялся. — Я ж тебя не хотел будить. У тебя во дворе в бочке, я заметил, вот утром из неё умылся, свежо так. Смотрю — он, — Воронцов махнул в сторону домового.
Воронцов явно понятия не имел, что за “чудо” перед ним. И уже решил накормить, нет, что за человек?! Хотя. Если Савельич прав, то не человек. Только хуже: лучше быть человеком без чувства самосохранения, чем нечистью без него же. Безопаснее. Я закрыла глаза, чтобы один перестал дёргаться.
— Голодный весь, грустный, — продолжал давить на жалость, которой у меня, к слову, не было, Воронцов, — я и решил… сделать ему бутерброд.
— Это ты бутербродом называешь? — я склонила голову. — Не похоже.
— Но вкусно, Василиса! — с довольной рожицей вставил Архипка и облизал пальцы.
— Он ещё чаю просил, — пояснил Воронцов, — но я не знал, как у тебя воду кипятят. А тебя будить мы не стали, поэтому, вот, морс пьём.
Я хмыкнула. Ну да, чай великая роскошь, особенно если не знаешь, как управляться с самоваром, или хотя бы котелком. Воронцов хоть один самовар в своей Франции в жизни видел? Да кто ж его знал.
— Ты его, — прищурилась я и кивнула на домового, — часом, в дом не пригласил?
Воронцов замер. Потом медленно кивнул.
— Да… Кажется. Точно, да. Я просто сказал “заходи”, он помялся и зашёл…
— Просто, — передразнила я, поджав губы. — Просто. А то, что нечисть через порог не переходит, если её не позвать, ты знал? И что теперь этот бездельник всегда сможет сюда заходить тоже не догадывался?
Воронцов моргнул. Я взяла с полки деревянную ложку и не особенно сильно, но чётко, шлёпнула его по лбу.
— Правило номер один. Никого больше в дом не звать. Даже если милый, пушистый или очень голодный.
Воронцов втянул голову в плечи.
— Этот-то ладно, — я махнула на Архипку, — пусть заходит, он безобидный, только провизию жрёт. Но тут есть другие. Костей не соберём, тебя первым и съедят, без соли и приправ.
Судя по выражению лица, до Воронцова только сейчас начало доходить, в каком лесу он оказался. И кто тут в лесу главный. Бедовый он, этот Воронцов.
Я села за стол, посмотрела на второй “бутерброд”, который он только что собрал, и молча отобрала его себе прямо у него из рук. Он ведь откусить не успел, значит, бутерброд ничейный. Воронцов даже не возмутился. Странный он.
Сухарь был твёрдый, как кирпич. Снизу — паштет, сверху — кисловатое брусничное варенье. На первый укус полная вкусовая катастрофа. А потом… Потом распробовала. Как будто кто-то решил сварить борщ, но вместо капусты сунул ягоды. Странно. Но вкусно.
— А стук? — вспомнила я. — Это что было?
— Банку открыли, — пожал плечами Воронцов и показал ту самую банку варенья. Крышка вмятая, но варенье цело. Значит — бам был как раз от неё. Не критично.
Я хмыкнула. Варенье он, видно, вчера приволок, а я даже не смотрела — какое. У меня свои в сарае есть, с позапрошлого года. Надо будет подложить. Пусть экспериментирует. Вдруг из него толк выйдет. Или взрыв. Да и вообще, раз Савельич его тут прописал, и Воронцов тут временно жить будет, пусть пользу приносит. Готовить я никогда не любила.
Я доела бутерброд и облизала пальцы.
— Правило номер два, — сказала я, поднимая два пальца перед носом у Воронцова. — Никому. Повторяю, никому своё имя не называть.
Он выпрямился, кивнул, будто сразу понял всю важность сказанного. Ага, щас.
— По-хорошему, имя вообще никому, кроме мёртвых, не говорить, — добавила я, опуская руку. — Но ты ведь живую нечисть от мёртвой не отличишь, так что и в этом случае молчи.
Он снова кивнул, серьёзный такой. Даже губы поджал, как школьник.
— Что, “а почему?” не спросишь? — хмыкнула я, прищурившись.
Воронцов пожал плечами. Скромно так, будто не в нём дело. Нет, мне больше нравилось, когда он трепался и задавал лишние вопросы чем “это”. Подобное поведение больше подозрений вызывало, будто он что-то замышлял или уже накосячил.
— Да я всё думал, почему никто у меня имя не спрашивает, — признался он. — Кикиморы меня всю дорогу “утопленничек” звали.
Я закатила глаза. Ну да, конечно. Не удивлюсь, если они Воронцова всегда теперь только так величать будут, они на имена тугие.
— Но ведь твоё имя все знают? — вдруг оживился Воронцов. В голосе удивление, как будто только что сложил два и два.
— Я здесь главная, — фыркнула я. — Меня все знают. И боятся. Да и полного имени всё равно никто не знает. А те, кто знал… Молчат. Так что не беспокойся за меня, а своё имя на каждом заборе не пиши. Не своё имя называть можно, по нему тебя не найдут.
Воронцов кивнул. Медленно. Вот, намного лучше. Теперь дошло. Вид у него был такой, будто он мысленно добавил “не говорить имя” в какой-то там внутренний список. Наверняка рядом с пунктом “не кормить загадочных маленьких существ без разрешения”.
