Аннотация к эпизоду
Василиса готовится к ежегодной обороне дома. Воронцов и Анфиса ищут бывшего хозяина Борьки.Воронцов жил у меня уже три недели. Он появился во второй половине мая, и к середине июня я даже успела к нему привыкнуть. Как можно привыкнуть к обстоятельству, с которым ничего не поделаешь. Но это также значило, что скоро Солнцестояние. До этой даты мне нужно обязательно от него избавиться.
Я остановилась, замирая у алтарной стены. Боги молчали. Впрочем, уезжать он явно пока не собирался, а значит, мне хватит просто отослать его куда-нибудь. Например, к Анфиске в лес. Или в город за продуктами — хотя продуктов у нас теперь навалом. В город по какому-нибудь другому делу. Только пешком он сам не дойдёт, особенно за несколько дней до Солнцестояния. Повезло бы мне, если бы эти кикиморы болотные снова приехали. Но связаться с ними я никак не могла. Оставалось надеяться, что подвернётся случай. Если нет — тогда уж пусть идёт в город, на худой конец, Анфиска проводит.
Всё лучше, чем оставлять его в доме. Или мне только кажется, что так будет лучше? Я покачала головой: последняя неделя перед солнцестоянием из года в год превращалась в сплошную паранойю. Нет, в лесу всё-таки опаснее. Их там как минимум больше. С другой стороны, те, что в лесу — слабее. А в доме у меня отличная защита. Просто я не хотела, чтобы Воронцов видел меня в тот день.
Я выдохнула.
Нужно думать объективно: в доме безопаснее. Субъективно? В доме хуже. Но им нужна я, а не Воронцов. Ему нужна я, а не Воронцов.
Я прошла дальше и достала из тумбочки старый блокнот. Обложки не было, первая страница давно пожелтела. Ручек в доме не водилось, но были простые карандаши. Воронцов что-то возился на кухне, я направилась туда: действительно, он никуда не уходил сегодня, а чинил дверцу злополучной тумбочки.
— На, — бросила я блокнот на кухонный стол, потом указала Воронцову сесть напротив. — Чтобы без лишних вопросов.
Кажется, не рассказывать ему вообще было бы безопаснее. Он ведь слушался. Я сказала, ни с кем не заговаривать, он и не заговаривал. Только мне иногда задавал глупые вопросы. Поэтому я всё-таки решила его немного просветить насчёт местной нечисти.
С другой стороны, с некоторыми можно и поговорить, может, даже помогут. Но безопаснее подозревать всех. Воронцов ведь может и перепутать.
— Смотри, — я показала два пальца, — есть всего три вида: люди, нечисть и духи. У тебя во временной регистрации указан вид, “нечисть”. Но в паспорте ты встретишь только два: человек и нечисть. Потому что духи не могут носить документы и предъявлять их.
Воронцов слушал внимательно и деловито кивал, вертел в руках карандаш и подтянул блокнот ближе.
— Людей ты и сам видел, тут рассказывать нечего. Всё, что можно потрогать, относится к людям и нечисти. Не всё, что выглядит как человек, — человек. И не всё, что не выглядит как человек, — нечисть. Но тебе это не важно. Смотри: если что-то не выглядит как человек, но имеет человеческие черты и ты можешь это потрогать — это нечисть.
Я подождала, пока он нарисовал три кружка и обвёл два вместе.
— Всё, что ты не можешь потрогать, относится к духам. Ты их видишь — плохо, размыто — но потрогать точно не можешь.
Воронцов кивнул.
— Нечисть бывает двух видов. Но оба ты можешь потрогать.
Это самое простое. Я могла назвать больше признаков, но Воронцову хватит и этого. По этому признаку перепутать сложнее всего. Главное, чтобы не заговаривал с ними первым. А трогать? Будет грубо, но пусть лучше думают, что он хам. Быть живым грубияном лучше, чем мёртвым вежливым мужчиной.
— Если нечисть живая, — продолжали я, — она родилась такой. Лешие, например. С ними как раз можно говорить. У них характер скверный, могут постараться, чтобы ты в лесу заблудился, если не понравишься. А вот с мёртвыми — осторожнее. С живыми можно заговорить первым. Только. — Я пригрозила Воронцову пальцем. — Только не вздумай никому называть своё имя: ни мёртвым, ни живым.
Он снова кивнул. Мне нравилось, что он слушал и молчал.
— Мёртвыми нечистью становятся. Даже Анфиска. Она была человеком, но утонула. Если не уверен, что нечисть живая, не заговаривай. Лешие — живые. Домовой — живой. Кикиморы — кто как, но чаще мёртвые. Наши, мёртвые. Если в лесу встретишь маленьких, зелёненьких, листики такие на ножках — они тоже живые. Русалки — мёртвые. У нас здесь одна. Болотники — бывают живые, но в основном у нас это утонувшие грибники. То бишь мёртвые.
Я задумалась. Вроде бы больше он пока никого не встречал.
— Нечисть, которую можно потрогать, люди всё-таки видят. Вернее — могут видеть, но не хотят. Смотрят на кикимор и думают, что это странные бабушки. Не видят, потому что не хотят. Леший — просто скрипящий пень. Ведьма — странно одетая девушка. Или парень.
Воронцов впервые отвёл взгляд. Уставился в стену. Я замолчала и ждала. Он постучал пальцами по столу.
— Им так проще, — выдохнул он тихо. — Проще не видеть. Проще не знать.
Я щёлкнула пальцами, Воронцов явно задумался о чём-то другом.
— Эй! Не отвлекайся. Я объясняю один раз. Потом разберёмся с тем, что вспомнил.
Он хмыкнул, но грустно улыбнулся.
— Мне проще с этим не разбираться.
Я закатила глаза.
— Тогда не разберёмся. Люди их не видят, потому что не хотят видеть. Но могут. Поэтому вам с Анфисой сошла с рук вся затея. Люди уже верили, что в лесу есть какой-то дух, “Лесной хозяин”. К слову, никакого хозяина тут нет.
— Но вообще бывает? — перебил Воронцов.
— Но вообще бывает, — передразнила я. — Те трое уже верили во что-то, и потому не увидели в Анфисе обычную бледную девушку, измазанную в тине и водорослях. А иначе бы уставились, да так и не увидели. Но они были готовы увидеть нечто “иное”, и потому всё сработало.
Возможно, я говорила слишком резко. Но что-то опять начинало злить — со мной никто не посоветовался. Воронцов точно не знал всей картины, действовал на одних идеях. Иногда наш край этого не прощает. Но ему везло. И меня раздражало не его везение, а то, как свято он сам в него верил. Всем может везти. Но я никогда не встречала никого, кто бы настолько в свою удачу верил.
— Дальше история с кикиморами в пазике. Если бы это были какие-то другие кикиморы, в каком-то другом угнанном пазике, ты бы их увидел даже будучи просто человеком. Ты бы увидел какой-то старенький пазик, в котором сидят четыре бабульки. И, возможно, щенок.
— Но?
— Но! Конкретно на этот пазик они уговорили меня поставить плетение. — Я качнула головой. Впрочем, мне не нужно было указывать куда-то конкретно. Плетения у меня обхватывали все стены дома: красные и чёрные краски сходились на алтарной стене, где образовывали центральный узор.
Только, если честно, я до конца не была уверена. Ни я, ни кикиморы. Плетение я придумала сильное, сложнее обычного. Нам просто не на ком было проверить, оно не работало на всю нечисть или только на мёртвую. Они поэтому и решили, что Воронцов утонул.
— Всё, что больше всего напоминает людей — полные человеческие черты и прочее — но имеет определённый дар или склонность, всё это относится к ведьмам. Мужчина это или женщина – неважно. Просто представь, что у слова “ведьма” больше нет пола.
Кажется, в голове у Воронцова это вполне укладывалось. Мне вдруг стало интересно, какого пола слово “ведьма” во французском. Но не настолько, чтобы остановиться и спросить.
— Сильный дар, слабый дар. У кого-то колено перед дождём болит, у кого-то — что-то вроде меня. — Я замолчала. Пояснять ему, что значит “что-то вроде меня”, не хотелось. Да и не было в этом необходимости. И так сойдёт. — Мы все выглядим как люди. Свою физическую форму, которую можно потрогать, менять не можем. Но можно составлять амулеты, наносить те же плетения, которые создают иллюзию и позволяют внешне форму изменять. Не особенно сильно, но, например, можно сделать отвод глаз. Чтобы ты шёл в толпе, а кто бы ни посмотрел, всё равно не заметит. Вот такое плетение стояло на пазике. Потому что они гоняли, их штрафовали, а потом приходилось прятать под кустами дорожную полицию. Потому что ни у одной из бабулечек прав на вождение нет. У них документы есть, но в графе “вид” там чёрным по белому написано “нечисть”. Только годы рождения начинаются с 1800-какого-то там. Поэтому полицейским лучше этого не видеть.
Кажется, Воронцов упустил мой намёк, что дорожная полиция такого столкновения не переживает. Ладно, будет спать крепче. Не зная, что бабулечки, с которыми он так хорошо подружился, прикопали в лесу ни одного полицейского. А у меня потом на гектаре так много мертвецов!
— На пазике примерно такая же история, — продолжала рассказывать я. — Плетение не особенно сильное, оно укрывает только от глаз людей. Другая нечисть зачастую видит через любые плетения. То есть вернёмся к нашему примеру: ты нанёс на себя нечто подобное, идёшь через толпу, тебя не заметит ни один человек. Но тебя увидит другая нечисть, если она в толпе есть. Можно постараться, вложить много сил, сделать плетение сложнее, и тогда нечисть не увидит тебя, если не посмотрит в упор. Но если пересечётесь глазами опять увидит. Совсем укрыться от другой нечисти невозможно.
Воронцов задумчиво чиркал в блокноте. Я не могла решить: у него был ужасный почерк или просто очень красивый. Он писал витиеватым курсивом, который больше напоминал цветочки, чем буквы.
— Пазик не видят люди. А в нашем лесу вся нечисть друг друга знает. Поэтому самое простое, предположить, что ты новая нечисть. Выглядишь как человек — значит, мёртвый. Нечисть. К тому же мокрый. Точно утопленник. Река есть, сплавляются обычно выше по течению. Всё слишком хорошо сходится. Вот они и решили, что ты утопленник.
Воронцов подозрительно помрачнел. Но почему-то только после фразы про реку. “Сплавляются обычно выше” — это его, что ли, насторожило? Здесь тоже могли сплавляться. Просто у нас лес не “для фотографий”, он угрюмый и тёмный, да и берег крутой. Выше по течению вдоль Архангельска плавали, ниже по течению можно было в Белое море уплыть. Сложно, но в теории можно.
Я вообще была уверена, что Воронцов от своей группы отстал. Вот его к нам и занесло. Ладно, не буду отвлекаться.
— Возвращаюсь к тому, почему с мёртвыми заговаривать нельзя. Скорее всего, утащат или закопают где-нибудь в лесу. Не все мёртвые злые, но у них остался какой-то мотив. Часть из них уже не помнит, что была людьми. Большая часть мёртвой нечисти человечиной просто питается. Та же Анфиска.
Воронцов побледнел и сглотнул.
—Нет, ты видел её зубы? — Я всплеснула руками. — Я, конечно, с ней говорила. Она больше грызёт сырую рыбу и сырое мясо иногда. Дичь заблудшую. Зайца задрать может. Но если мимо неё будет проплывать еле живой турист, его она тоже сожрёт. Просто не сможет удержаться. С остальными мёртвыми примерно та же история. — Я щёлкнула пальцами, вдруг придумав более понятную аналогию. — Считай, что мёртвая нечисть как хищники. А живая травоядные. Вот, например, леший. Он может тебя в лесу бросить, может палкой стукнуть, может руку сломать. Но есть тебя он не станет. Он тобой не питается. С мёртвыми такого не будет. Если лев тебя видит, он тебя сожрёт.
Я снова немного подождала, пока Воронцов записывал. И по-прежнему не могла разобрать ни единого слова в блокноте.
— Дальше. О ведьмах. Допустим, есть некая девушка, и у неё будет некий дар. Считай, склонность или предрасположенность. Печёт какие-то булочки с корицей, от которых все влюбляются в первого встречного. Или предсказывает погоду лучше официальных служб. А может, даже её меняет, предсказывает дождь и специально его вызывает, на зло этим метеослужбам .
— А ты?
Я специально пропустила его вопрос мимо ушей.
— Но этот дар у ведьмы всегда будет только один. Только. Один.
Уж не знаю, кого я убеждала больше: себя или Воронцова. Сам дар у меня был сам по себе очень редкий, но я готова была поверить, что по чистой случайности у Воронцова оказался такой же. Я бы во что угодно поверила, кроме того, что даров у него два. Так не бывает. Невозможно. Много чего возможно, во что люди не верят. Но такого — не бывает.
— Какой у тебя? — не сдавался, настаивал Воронцов.?Я тяжело вздохнула и откинулась на спинку стула.?– Я мёртвая.?Воронцов молчал, но выразительно на меня смотрел. Я вздохнула второй раз.?– Я ведьма мёртвых. Я могу убить. Я могу этого не делать.?– С ножом я тоже могу убить, – хмыкнул Воронцов.?Нашёл время шутить!?– А я тоже с ножом, – оскалилась я, – но жертва будет от меня на расстоянии множества километров. Двадцать, тридцать, сто? Да пусть бежит до края Земли – это неважно. Мне необязательно его видеть, мне даже не обязательно иметь какую-то его вещь, вроде клока волос. Так ведь часто пишут в каких-нибудь заумных книжках? – Я привстала и нависла над столом, хлопнув рукой по столешнице. – Ведьме слабее, волосы не помешают. Или какая-то личная вещь. Но не мне. Мне достаточно будет знать его полное имя.?Воронцов молчал. Я села обратно. Я ожидала, что он испугается, но ни капли страха на его лице не видела. А потом рассеянность приобрела вполне осознанное выражение.?– Так вот почему ты так настаиваешь, чтобы я никому своё имя не называл??Я закатила глаза.?– Только твоего имени, чтобы тебя убить, в этом лесу никому, кроме меня, не хватит. Но они могут тебя сглазить — будешь спотыкаться и врезаться в каждый косяк, задевать мизинчиком тумбочку. Тебе это совсем не нужно. И везти тебе перестанет, на тебя с каждой сосны будет падать шишка. Вот это с твоим именем они сделать могут. Но серьёзно навредить никому, кроме меня, сил не хватит.?– А ты моё имя уже знаешь, – просиял Воронцов.?Нет, он точно псих! Сил у меня на него нет.
– Чему ты радуешься?
Я не понимала и поэтому злилась. Меня боялись, меня уважали, передо мной заискивали. Мой отец был таким же. Мой дед был таким же. И его брат тоже. И их отец тоже. Они все были ведьмами мёртвых. Никто моей семье не радовался.
– Ты могла, но меня не убила, – развёл руками Воронцов. – Значит, вероятность того, что ты убьёшь меня в будущем, будет становиться всё меньше. Только если я очень тебя чем-то разозлю. А так, если бы ты хотела это сделать, ты бы уже это сделала. Но ты это не сделала. И это меня радует.?Я хлопнула рукой себе по лбу. Железобетонная логика! Он с такой же железобетонной логикой верит в то, что если он что-то видит — значит, оно существует. С этим мне было намного проще, ведь он встречал разную лесную нечисть, видел её и спокойно принимал, что “это” всё существует. А теперь он с этой же логикой решает: раз я не убила его, хотя могла, значит — не убью.?Да боги с ним.
Гав! – раздалось откуда-то снаружи.
Я глянула в окно, но вставать не стала.
– Кажется, Борька пришёл, – заметила я.
Воронцов сидел к окну спиной, ему пришлось обернуться. Но щенка мы пока оба не видели.
– Он не потеряется, – отмахнулась я.?– Ты сказала “мёртвых”? – вдруг встрял Воронцов. – То есть для мёртвых. Не для того, чтобы делать живых мёртвыми, а для мёртвых.?– Что ты такой внимательный, когда мне особенно не нужно? – вздохнула я. – Доберёмся — лучше поймёшь. Скажем так, моя основная задача — этих самых мёртвых провожать, чтобы здесь не задерживались. Но это касается только духов, потому что у мёртвой нечисти есть вполне физическое тело. Я, конечно, могу их этого тела избавить, но это в мои обязанности уже не входит.
А ещё даже если вдруг захочу кого-то убить… скажем так, это будет сложно и без причины обойдётся дорого.
Я остановилась, замирая у алтарной стены. Боги молчали. Впрочем, уезжать он явно пока не собирался, а значит, мне хватит просто отослать его куда-нибудь. Например, к Анфиске в лес. Или в город за продуктами — хотя продуктов у нас теперь навалом. В город по какому-нибудь другому делу. Только пешком он сам не дойдёт, особенно за несколько дней до Солнцестояния. Повезло бы мне, если бы эти кикиморы болотные снова приехали. Но связаться с ними я никак не могла. Оставалось надеяться, что подвернётся случай. Если нет — тогда уж пусть идёт в город, на худой конец, Анфиска проводит.
Всё лучше, чем оставлять его в доме. Или мне только кажется, что так будет лучше? Я покачала головой: последняя неделя перед солнцестоянием из года в год превращалась в сплошную паранойю. Нет, в лесу всё-таки опаснее. Их там как минимум больше. С другой стороны, те, что в лесу — слабее. А в доме у меня отличная защита. Просто я не хотела, чтобы Воронцов видел меня в тот день.
Я выдохнула.
Нужно думать объективно: в доме безопаснее. Субъективно? В доме хуже. Но им нужна я, а не Воронцов. Ему нужна я, а не Воронцов.
Я прошла дальше и достала из тумбочки старый блокнот. Обложки не было, первая страница давно пожелтела. Ручек в доме не водилось, но были простые карандаши. Воронцов что-то возился на кухне, я направилась туда: действительно, он никуда не уходил сегодня, а чинил дверцу злополучной тумбочки.
— На, — бросила я блокнот на кухонный стол, потом указала Воронцову сесть напротив. — Чтобы без лишних вопросов.
Кажется, не рассказывать ему вообще было бы безопаснее. Он ведь слушался. Я сказала, ни с кем не заговаривать, он и не заговаривал. Только мне иногда задавал глупые вопросы. Поэтому я всё-таки решила его немного просветить насчёт местной нечисти.
С другой стороны, с некоторыми можно и поговорить, может, даже помогут. Но безопаснее подозревать всех. Воронцов ведь может и перепутать.
— Смотри, — я показала два пальца, — есть всего три вида: люди, нечисть и духи. У тебя во временной регистрации указан вид, “нечисть”. Но в паспорте ты встретишь только два: человек и нечисть. Потому что духи не могут носить документы и предъявлять их.
Воронцов слушал внимательно и деловито кивал, вертел в руках карандаш и подтянул блокнот ближе.
— Людей ты и сам видел, тут рассказывать нечего. Всё, что можно потрогать, относится к людям и нечисти. Не всё, что выглядит как человек, — человек. И не всё, что не выглядит как человек, — нечисть. Но тебе это не важно. Смотри: если что-то не выглядит как человек, но имеет человеческие черты и ты можешь это потрогать — это нечисть.
Я подождала, пока он нарисовал три кружка и обвёл два вместе.
— Всё, что ты не можешь потрогать, относится к духам. Ты их видишь — плохо, размыто — но потрогать точно не можешь.
Воронцов кивнул.
— Нечисть бывает двух видов. Но оба ты можешь потрогать.
Это самое простое. Я могла назвать больше признаков, но Воронцову хватит и этого. По этому признаку перепутать сложнее всего. Главное, чтобы не заговаривал с ними первым. А трогать? Будет грубо, но пусть лучше думают, что он хам. Быть живым грубияном лучше, чем мёртвым вежливым мужчиной.
— Если нечисть живая, — продолжали я, — она родилась такой. Лешие, например. С ними как раз можно говорить. У них характер скверный, могут постараться, чтобы ты в лесу заблудился, если не понравишься. А вот с мёртвыми — осторожнее. С живыми можно заговорить первым. Только. — Я пригрозила Воронцову пальцем. — Только не вздумай никому называть своё имя: ни мёртвым, ни живым.
Он снова кивнул. Мне нравилось, что он слушал и молчал.
— Мёртвыми нечистью становятся. Даже Анфиска. Она была человеком, но утонула. Если не уверен, что нечисть живая, не заговаривай. Лешие — живые. Домовой — живой. Кикиморы — кто как, но чаще мёртвые. Наши, мёртвые. Если в лесу встретишь маленьких, зелёненьких, листики такие на ножках — они тоже живые. Русалки — мёртвые. У нас здесь одна. Болотники — бывают живые, но в основном у нас это утонувшие грибники. То бишь мёртвые.
Я задумалась. Вроде бы больше он пока никого не встречал.
— Нечисть, которую можно потрогать, люди всё-таки видят. Вернее — могут видеть, но не хотят. Смотрят на кикимор и думают, что это странные бабушки. Не видят, потому что не хотят. Леший — просто скрипящий пень. Ведьма — странно одетая девушка. Или парень.
Воронцов впервые отвёл взгляд. Уставился в стену. Я замолчала и ждала. Он постучал пальцами по столу.
— Им так проще, — выдохнул он тихо. — Проще не видеть. Проще не знать.
Я щёлкнула пальцами, Воронцов явно задумался о чём-то другом.
— Эй! Не отвлекайся. Я объясняю один раз. Потом разберёмся с тем, что вспомнил.
Он хмыкнул, но грустно улыбнулся.
— Мне проще с этим не разбираться.
Я закатила глаза.
— Тогда не разберёмся. Люди их не видят, потому что не хотят видеть. Но могут. Поэтому вам с Анфисой сошла с рук вся затея. Люди уже верили, что в лесу есть какой-то дух, “Лесной хозяин”. К слову, никакого хозяина тут нет.
— Но вообще бывает? — перебил Воронцов.
— Но вообще бывает, — передразнила я. — Те трое уже верили во что-то, и потому не увидели в Анфисе обычную бледную девушку, измазанную в тине и водорослях. А иначе бы уставились, да так и не увидели. Но они были готовы увидеть нечто “иное”, и потому всё сработало.
Возможно, я говорила слишком резко. Но что-то опять начинало злить — со мной никто не посоветовался. Воронцов точно не знал всей картины, действовал на одних идеях. Иногда наш край этого не прощает. Но ему везло. И меня раздражало не его везение, а то, как свято он сам в него верил. Всем может везти. Но я никогда не встречала никого, кто бы настолько в свою удачу верил.
— Дальше история с кикиморами в пазике. Если бы это были какие-то другие кикиморы, в каком-то другом угнанном пазике, ты бы их увидел даже будучи просто человеком. Ты бы увидел какой-то старенький пазик, в котором сидят четыре бабульки. И, возможно, щенок.
— Но?
— Но! Конкретно на этот пазик они уговорили меня поставить плетение. — Я качнула головой. Впрочем, мне не нужно было указывать куда-то конкретно. Плетения у меня обхватывали все стены дома: красные и чёрные краски сходились на алтарной стене, где образовывали центральный узор.
Только, если честно, я до конца не была уверена. Ни я, ни кикиморы. Плетение я придумала сильное, сложнее обычного. Нам просто не на ком было проверить, оно не работало на всю нечисть или только на мёртвую. Они поэтому и решили, что Воронцов утонул.
— Всё, что больше всего напоминает людей — полные человеческие черты и прочее — но имеет определённый дар или склонность, всё это относится к ведьмам. Мужчина это или женщина – неважно. Просто представь, что у слова “ведьма” больше нет пола.
Кажется, в голове у Воронцова это вполне укладывалось. Мне вдруг стало интересно, какого пола слово “ведьма” во французском. Но не настолько, чтобы остановиться и спросить.
— Сильный дар, слабый дар. У кого-то колено перед дождём болит, у кого-то — что-то вроде меня. — Я замолчала. Пояснять ему, что значит “что-то вроде меня”, не хотелось. Да и не было в этом необходимости. И так сойдёт. — Мы все выглядим как люди. Свою физическую форму, которую можно потрогать, менять не можем. Но можно составлять амулеты, наносить те же плетения, которые создают иллюзию и позволяют внешне форму изменять. Не особенно сильно, но, например, можно сделать отвод глаз. Чтобы ты шёл в толпе, а кто бы ни посмотрел, всё равно не заметит. Вот такое плетение стояло на пазике. Потому что они гоняли, их штрафовали, а потом приходилось прятать под кустами дорожную полицию. Потому что ни у одной из бабулечек прав на вождение нет. У них документы есть, но в графе “вид” там чёрным по белому написано “нечисть”. Только годы рождения начинаются с 1800-какого-то там. Поэтому полицейским лучше этого не видеть.
Кажется, Воронцов упустил мой намёк, что дорожная полиция такого столкновения не переживает. Ладно, будет спать крепче. Не зная, что бабулечки, с которыми он так хорошо подружился, прикопали в лесу ни одного полицейского. А у меня потом на гектаре так много мертвецов!
— На пазике примерно такая же история, — продолжала рассказывать я. — Плетение не особенно сильное, оно укрывает только от глаз людей. Другая нечисть зачастую видит через любые плетения. То есть вернёмся к нашему примеру: ты нанёс на себя нечто подобное, идёшь через толпу, тебя не заметит ни один человек. Но тебя увидит другая нечисть, если она в толпе есть. Можно постараться, вложить много сил, сделать плетение сложнее, и тогда нечисть не увидит тебя, если не посмотрит в упор. Но если пересечётесь глазами опять увидит. Совсем укрыться от другой нечисти невозможно.
Воронцов задумчиво чиркал в блокноте. Я не могла решить: у него был ужасный почерк или просто очень красивый. Он писал витиеватым курсивом, который больше напоминал цветочки, чем буквы.
— Пазик не видят люди. А в нашем лесу вся нечисть друг друга знает. Поэтому самое простое, предположить, что ты новая нечисть. Выглядишь как человек — значит, мёртвый. Нечисть. К тому же мокрый. Точно утопленник. Река есть, сплавляются обычно выше по течению. Всё слишком хорошо сходится. Вот они и решили, что ты утопленник.
Воронцов подозрительно помрачнел. Но почему-то только после фразы про реку. “Сплавляются обычно выше” — это его, что ли, насторожило? Здесь тоже могли сплавляться. Просто у нас лес не “для фотографий”, он угрюмый и тёмный, да и берег крутой. Выше по течению вдоль Архангельска плавали, ниже по течению можно было в Белое море уплыть. Сложно, но в теории можно.
Я вообще была уверена, что Воронцов от своей группы отстал. Вот его к нам и занесло. Ладно, не буду отвлекаться.
— Возвращаюсь к тому, почему с мёртвыми заговаривать нельзя. Скорее всего, утащат или закопают где-нибудь в лесу. Не все мёртвые злые, но у них остался какой-то мотив. Часть из них уже не помнит, что была людьми. Большая часть мёртвой нечисти человечиной просто питается. Та же Анфиска.
Воронцов побледнел и сглотнул.
—Нет, ты видел её зубы? — Я всплеснула руками. — Я, конечно, с ней говорила. Она больше грызёт сырую рыбу и сырое мясо иногда. Дичь заблудшую. Зайца задрать может. Но если мимо неё будет проплывать еле живой турист, его она тоже сожрёт. Просто не сможет удержаться. С остальными мёртвыми примерно та же история. — Я щёлкнула пальцами, вдруг придумав более понятную аналогию. — Считай, что мёртвая нечисть как хищники. А живая травоядные. Вот, например, леший. Он может тебя в лесу бросить, может палкой стукнуть, может руку сломать. Но есть тебя он не станет. Он тобой не питается. С мёртвыми такого не будет. Если лев тебя видит, он тебя сожрёт.
Я снова немного подождала, пока Воронцов записывал. И по-прежнему не могла разобрать ни единого слова в блокноте.
— Дальше. О ведьмах. Допустим, есть некая девушка, и у неё будет некий дар. Считай, склонность или предрасположенность. Печёт какие-то булочки с корицей, от которых все влюбляются в первого встречного. Или предсказывает погоду лучше официальных служб. А может, даже её меняет, предсказывает дождь и специально его вызывает, на зло этим метеослужбам .
— А ты?
Я специально пропустила его вопрос мимо ушей.
— Но этот дар у ведьмы всегда будет только один. Только. Один.
Уж не знаю, кого я убеждала больше: себя или Воронцова. Сам дар у меня был сам по себе очень редкий, но я готова была поверить, что по чистой случайности у Воронцова оказался такой же. Я бы во что угодно поверила, кроме того, что даров у него два. Так не бывает. Невозможно. Много чего возможно, во что люди не верят. Но такого — не бывает.
— Какой у тебя? — не сдавался, настаивал Воронцов.?Я тяжело вздохнула и откинулась на спинку стула.?– Я мёртвая.?Воронцов молчал, но выразительно на меня смотрел. Я вздохнула второй раз.?– Я ведьма мёртвых. Я могу убить. Я могу этого не делать.?– С ножом я тоже могу убить, – хмыкнул Воронцов.?Нашёл время шутить!?– А я тоже с ножом, – оскалилась я, – но жертва будет от меня на расстоянии множества километров. Двадцать, тридцать, сто? Да пусть бежит до края Земли – это неважно. Мне необязательно его видеть, мне даже не обязательно иметь какую-то его вещь, вроде клока волос. Так ведь часто пишут в каких-нибудь заумных книжках? – Я привстала и нависла над столом, хлопнув рукой по столешнице. – Ведьме слабее, волосы не помешают. Или какая-то личная вещь. Но не мне. Мне достаточно будет знать его полное имя.?Воронцов молчал. Я села обратно. Я ожидала, что он испугается, но ни капли страха на его лице не видела. А потом рассеянность приобрела вполне осознанное выражение.?– Так вот почему ты так настаиваешь, чтобы я никому своё имя не называл??Я закатила глаза.?– Только твоего имени, чтобы тебя убить, в этом лесу никому, кроме меня, не хватит. Но они могут тебя сглазить — будешь спотыкаться и врезаться в каждый косяк, задевать мизинчиком тумбочку. Тебе это совсем не нужно. И везти тебе перестанет, на тебя с каждой сосны будет падать шишка. Вот это с твоим именем они сделать могут. Но серьёзно навредить никому, кроме меня, сил не хватит.?– А ты моё имя уже знаешь, – просиял Воронцов.?Нет, он точно псих! Сил у меня на него нет.
– Чему ты радуешься?
Я не понимала и поэтому злилась. Меня боялись, меня уважали, передо мной заискивали. Мой отец был таким же. Мой дед был таким же. И его брат тоже. И их отец тоже. Они все были ведьмами мёртвых. Никто моей семье не радовался.
– Ты могла, но меня не убила, – развёл руками Воронцов. – Значит, вероятность того, что ты убьёшь меня в будущем, будет становиться всё меньше. Только если я очень тебя чем-то разозлю. А так, если бы ты хотела это сделать, ты бы уже это сделала. Но ты это не сделала. И это меня радует.?Я хлопнула рукой себе по лбу. Железобетонная логика! Он с такой же железобетонной логикой верит в то, что если он что-то видит — значит, оно существует. С этим мне было намного проще, ведь он встречал разную лесную нечисть, видел её и спокойно принимал, что “это” всё существует. А теперь он с этой же логикой решает: раз я не убила его, хотя могла, значит — не убью.?Да боги с ним.
Гав! – раздалось откуда-то снаружи.
Я глянула в окно, но вставать не стала.
– Кажется, Борька пришёл, – заметила я.
Воронцов сидел к окну спиной, ему пришлось обернуться. Но щенка мы пока оба не видели.
– Он не потеряется, – отмахнулась я.?– Ты сказала “мёртвых”? – вдруг встрял Воронцов. – То есть для мёртвых. Не для того, чтобы делать живых мёртвыми, а для мёртвых.?– Что ты такой внимательный, когда мне особенно не нужно? – вздохнула я. – Доберёмся — лучше поймёшь. Скажем так, моя основная задача — этих самых мёртвых провожать, чтобы здесь не задерживались. Но это касается только духов, потому что у мёртвой нечисти есть вполне физическое тело. Я, конечно, могу их этого тела избавить, но это в мои обязанности уже не входит.
А ещё даже если вдруг захочу кого-то убить… скажем так, это будет сложно и без причины обойдётся дорого.
