Ведьма порешает! 2 сезон » Николай Павлович (сезон 2, эпизод 6)

Воронцов, словно мальчишка, который впервые увидел игрушечный кораблик, с воодушевлением рассматривал шхуну. Он носился вдоль борта, запрокидывал голову, заглядывал вверх, пытался рассмотреть каждую доску, каждую снасть, будто проверяя, дышит ли ещё это старое судно. Иногда они с Георгием Фёдоровичем переговаривались — и, что меня особенно раздражало, даже по-русски. Но такой это был русский… сумбурный, местами обрывочный, с морскими терминами, которых я в жизни слышала, но давно не понимала, а временами и вовсе так тихо, что разобрать не удавалось. Вроде слова знакомые, а смысл — ускользает, как вода сквозь пальцы.
       Анфиска смоталась куда-то под предлогом “срочных-неотложных” дел. Уж не знаю, куда и зачем, но она смотрела в свой телефон, который теперь носила в непромокаемом чехле для плаванья.
       Я сидела на берегу, обхватив руками колени, и смотрела на эту шхуну мягко говоря скептически. Я. Ненавидела. Артефакты. Так что, в целом, вины самой шхуны в моём равнодушии не было. Нельзя говорить, что торт плохой, просто потому что человек совсем не любит любое сладкое. Судя по лицам обоих Воронцовых: торт был просто замечательный.
       Но я артефакты ненавидела. Они никогда не бывают просто красивыми вещами из прошлого. Нет, они всегда несут в себе чью-то боль, кровь, недосказанность, то, что тянет людей обратно в то, что давно должно было остаться похороненным. Иногда счастье, иногда любовь… но как же редко.
       Шхуна не была исключением. Эта шхуна родилась из боли Пашки. Туман, забвение, провалы в памяти. Вечно преследовавший шхуну туман. Он не хотел забыть, он хотел забыться. Он не хотел отпускать, он хотел держаться, когда держаться было не за что.
       Судно стояло у берега, живая, ждущая чего-то тварь.
       – Ты точно не помнишь, когда именно очнулся на ней? – покосилась я на Пашку.
       Он, можно сказать, сидел рядом со мной: со шхуны сойти он не мог, как и Георгий Фёдорович. Только если второй был на борту, пока на палубе валялся медальон, то Пашка явно был привязан ко всему кораблю. Нет, шхуна – артефакт, а значит, это она привязана к Пашке. Он её создал, другого вывода я не находила. Или же?..
       Пашка поджал губы и покачал головой. Так что он как раз на корме сидел и был ко мне ближе всего. И он на меня смотрел, но говорил мало, обрывками.
       – Ты помнишь, как ты погиб? – спросила я.
       Пашка снова покачал головой.
       – А как корабль загорелся?
       Я заметила на корме следы огня, но шхуна явно не догорела. Вернее, она едва ли горела, слишком целой была. А вот одежде на Пашке явно досталось хуже.
       Пашка покачал головой.
       – Это я. – Он замолчал, сжал пальцы в кулаки. – Я помню, что зажёг. Больше не помню.
       Я продолжала внимательно на него смотреть.
       — Не помню, чем зажёг. Помню, что я зажёг, — тихо сказал Пашка.
       Я тяжело вздохнула: усталость всего дня навалилась. А ведь был едва обед! Голова гудела, мысли путались, даже держать спину прямо не было сил.
       Я тяжело вздохнула и покосилась на Пашку. Придётся объяснять, Воронцовы не знали, и Пашка явно тоже не понимал. Его взгляд, к слову, немного пугал: он не был опасен, понимал, где находится и кто он, но иногда словно смотрел сквозь меня, будто меня переставал видеть. Хотя хоть в чём-то это утешало — он был осознанным, не одержимым, не ушёл, потому что шхуна заперла его здесь.
       Так что, ну, мы имели осознанного призрака, скорее всего, психически нездорового ребёнка. Что-то звучало хуже, чем я рассчитывала.
       — Рома! — крикнула я, привлекая внимание обоих Воронцовых.
       Георгий Фёдорович перебрался ко мне по палубе, осторожно ступая между трещинами досок, хотя мог ведь просто прилететь, он же без тела. Воронцов оббежал по берегу, где свешивался с ветки и корней над рекой, держа равновесие, словно акробат.
       — В общем, из важного, — сказала я, стараясь говорить медленно, чтобы хоть кто-то успевал воспринимать, — Артефакты такой силы могут создавать нечисть, в том числе ведьмы, соответствующего дара. То есть, проще говоря, если мне легче спуститься к мёртвым, то им проще создать такой артефакт, на который у меня ушли бы годы и уйма сил. Им достаточно лишь щелкнуть пальцами. Так вот… это — артефакт.
       Я ткнула пальцем в шхуну. Все трое обернулись на шхуну. Ветер колыхал её паруса, и туман, словно живой, обвивал корабль.
       — Вопрос, — сказала я, поднимая указательный палец, — кто именно его создал.
       Я указала на Пашку. Он задрожал, весь сжался, ссутулился, голова чуть опустилась. В его глазах мелькнуло непонимание, смесь страха и удивления.
       — Да не бойся, — бросила я, стараясь смягчить тон, — это не хорошо и не плохо. Это всего лишь факт.
       Пашка продолжал смотреть на меня в упор.
       — Так вот, — продолжила я, — нужна сильная эмоция. Чаще, конечно, боль, но не обязательно плохая. Главное: очень сильная. Есть эмоция, есть нужный дар… — я щёлкнула пальцами. — И артефакт рождается едва ли не сам собой. Без дара тоже можно, просто дольше готовить и сложнее. Но не об этом сейчас.
       Воронцов кивнул, хмурясь и скользя взглядом между мной и шхуной.
       — Шхуну, — я указала на неё пальцем, — мог создать или Пашка, или Николай Павлович. Но есть одно “но”.
       Я обернулась к Пашке.
       — Ты никогда за ним не замечал… ничего такого? Особенно странного?
       — Какого? — тихо спросил он.
       — Особенного, — я вздохнула, пытаясь подобрать слова. — Ну… будто ему даётся проще других что-то создать. Не знаю, как объяснить. Представь: если бы он и ещё кто-то пилили качалку-лошадку из дерева, то у Николая Павловича получилось бы быстрее. И выглядела бы она не просто как игрушка, а как живая. А у другого — просто деревянная. Просто игрушка.
       Пашка прищурился, будто всматривался в невидимую точку где-то за моей спиной. Его губы дрогнули, он будто хотел что-то сказать — и тут же закрыл рот. Плечи дёрнулись.
       — Он… — выдохнул он слишком тихо и оборвал фразу, даже не взглянув на меня.
       Я ждала, но Пашка так и не продолжил. Он сжал руки в кулаки, потом разжал, снова сжал — будто всё это время спорил не со мной, а сам с собой.
       — Ладно, — сказала я мягче, — не сейчас.
       — Если да, и у Пашки тоже есть что-то подобное, — сказала я, глядя сразу на обоих Воронцовых, — то это доказывает, что Николай Павлович его отец. У ведьм дар передаётся по наследству, а этот дар… не самый редкий, но и не самый частый. Так что совпадение слишком крупное, чтобы быть совпадением.
       Пашка дёрнулся. Он поёжился, обхватил себя руками и отвернулся к воде. Шхуна тихо поскрипывала.
       Воронцов нахмурился, проводя ладонью по лицу, а Георгий Фёдорович, напротив, уставился на Пашку слишком внимательно. Но я не могла догадаться, о чём каждый из них подумал.
       — Так вот, “но” в том, что артефакт слабеет, если его создатель умирает, — сказала я. — Так что, если шхуну создал Николай Павлович, даже будь он очень-очень сильным, сотню лет она бы в таком состоянии не проплавала. Как минимум ослабела бы: встала на месте, теряя парус и части кормы.
       — Но Пашка тоже умер, — заметил Георгий Фёдорович.
       Я кивнула. Пашка резко дёрнулся, словно слова ударили его, как плетью. Мне начинало казаться, что он не до конца понимал, что действительно мёртв, или не всегда об этом помнил.
       — Если артефакт создал Пашка, — продолжила я медленно, глядя на него, — и он же оказался в нём заперт, то артефакт слабеет намного медленнее. Потому что создатель мёртв… но как бы не до конца.
       Пашка опустил взгляд, сжал колени ладонями, будто боялся разлететься на части от моих слов.
       — Отец рассказывал, — добавила я, — про одну ведьму, которая тысячу лет жила в своём артефакте. Впрочем, это скорее байки. Да и сомневаюсь, что на Руси можно было мирно прожить тысячу лет.
       — А если они оба? — предположил Воронцов.
       — Вот я тоже об этом думаю, — кивнула я. — Если оба, то шхуна слабеет, но с пика своей силы. Поэтому сотня лет ей совсем не страшна. Да и весь этот туман… — я махнула рукой на серое марево, медленно клубившееся у воды. — Я бы сказала, она всё ещё на полном пике силы. У одной ведьмы столько бы просто не хватило.
       Пашка поднял на меня глаза — растерянные, будто он услышал про самого себя что-то, чего никогда не знал и не хотел знать. Георгий Фёдорович нахмурился, смотрел в ту же сторону, на туман, но, кажется, думал совсем не о нём.
       — Значит, они…, — начал Георгий Фёдорович.
       Я пожала плечами. — Похоже на то.
       — Для них обоих… — Воронцов не договорил и замолчал.
       Мы тоже промолчали. Все и так знали, что для обоих этот день был, мягко говоря, скверный. Для Николая Павловича — потому что его жизнь закончилась пулей и предательством. Пашка потерял если не отца, то человека, которого считал отцом. Обоим “силы” эмоций хватало.
       Тишина затянулась, только плеск воды у борта и лёгкое потрескивание досок под ногами. Я всё ещё ненавидела артефакты, даже такие, казалось, мирные как шхуна.
       Я заметила, как Пашка говорил, не отрывая взгляда от своих ладоней.
       — Он иногда… — голос его дрогнул. — Он дарил мне игрушки. Деревянные. Они были некрашеные, и… чаще не вырезанные до конца. Но даже без лиц… солдатики были живые.
       Он поднял глаза и замер, словно испугался собственного признания. Воронцов и Георгий Фёдорович переглянулись. Как по-мне, так это был ответ на мой вопрос.
       — А дальше? — спросил Воронцов.
       Я хмыкнула. Надо же — он так ко мне привык, что стал замечать, когда я недоговариваю.
       — А дальше… раз я здесь, то Пашка, — я позвала мальчишку, — тебя я могу проводить. Вниз. Туда, где твоя мать и Николай Павлович.
       Он молчал.
       — Правда выйти оттуда ты уже не сможешь, — добавила я тихо, — так что решай основательно.
       Он продолжал молчать.
       — А шхуна? — спросил Георгий Фёдорович.
       — Со временем без создателя ослабнет, — ответила я. — Правда, если это не был только Николай Павлович — в чём я сомневаюсь.
       Пашка сначала посмотрел на Георгия Фёдоровича, потом медленно перевёл взгляд на шхуну. Его губы дрогнули, будто он собирался что-то сказать, но выдохнул только после долгой паузы:
       — Я могу… его увидеть?
       — Николая Павловича? — осторожно уточнила я.
       Он кивнул, сжав плечи так, будто боялся своего же вопроса.
       — Только увидеть, — добавил он едва слышно. — Я пойму, если нельзя будет поговорить. Только… увидеть.
       — Если его вниз спустить… — начал Воронцов, и по лицу было видно, что он вспоминает наше приключение в Нави с Олегом.
       Я кивнула.
       — Ага. Но есть один способ, — сказала я и закатила глаза. — И он уйму как сложный.
       
       

***

       
       Я не понимала, как вообще согласилась на это. Но помнила, что согласилась, так что шла вперёд. Нам нужна была любая вещь Николая Павловича. На шхуне, понятное дело, ничего не было — палуба блестела, туман клубился, ветер играл с парусиной. Пашка сойти с неё не мог, словно невидимые оковы держали его на борту. А вот медальон, который держал Георгий Фёдорович, мы прихватили с собой.
       Почему не поплыли, а пошли пешком? Я? На артефакт? Да ни за что не полезу. Он хоть и сильный, но двоих живых мог не выдержать. И просто не полезу. Просто потому что артефакт — и сама мысль о нём вызывала лишь отвращение.
       Мы шли почти час. Трава шуршала под ногами, где-то вдали кто-то ходил, кажется, лесные духи копошились, ветер нёс запах влажной земли и тины, а лес за спиной отбрасывал длинные тени, будто наблюдая за каждым нашим шагом. И вдруг — на удивление (сарказм) — нам повезло! Конечно же, пешком до Архангельска Воронцов идти не хотел. Так что нам обязано было повезти.
       Мы проходили по лесу, но не так далеко от дороги. Здесь она делала крутой поворот, врываясь в чащу, поэтому только на этом участке пути мы оказывались так близко к дороге и случайным прохожим в целом.
       Только прохожие оказались вовсе не случайные.
       Раздался радостный лай, и из кустов вылетел чёрный комок со светящимися глазами.
       — Борька! — я только успела ахнуть.
       Мёртвый щенок сделал круг вокруг меня, как обычно, словно проверяя, на месте ли я. Но тут же, не задержавшись, радостно рванул к Воронцову, хвостом (ну, его подобием) махал так энергично, что хвост чуть не отвалился. Я моргнула, слегка обижаясь: явно он обожал его больше, чем меня. Неожиданно. Но, видимо, они успели подружиться в тот момент, когда я отправила Анфиску и Воронцова вслед за Борькой.
       — Мелочь, — пробормотала я себе под нос, глядя, как псина прыгает вокруг Воронцова, будто тот вернулся десять лет спустя.
       Следом за мёртвым щенком из кустов, кряхтя и скрипя вовсе не человеческими суставами, выбрались бабульки. Кикиморы. Их глаза блестели, как сырые камешки, а шали на плечах шуршали, будто по ним ползали жуки.
       Они остановились, заметив нас, и какое-то время просто рассматривали. Сначала — меня, потом Воронцова. Удивление мелькнуло в морщинистых лицах. Но стоило их взгляду упасть на призрачный силуэт Георгия Фёдоровича, как их челюсти почти синхронно отвисли.
       — Ой-ой-ой… — выдохнула одна, поправляя на себе косынку.
       Мда, им, может, не первый век, но “крепкий дед лет восьмидесяти” их всё ещё интересует.
       Другая заморгала, заискивающе улыбаясь, и вдруг стала подтягивать юбку, разглаживать фартук, словно готовилась к свиданию, а не к встрече с покойником.
       — Глянь-ка, девки, — сипло сказала третья, — какой красавец…
       Я едва не захохотала. Георгий Фёдорович, похоже, понял, что внимание направлено именно на него, и нахмурился с достоинством, как подобает человеку, за которым впервые хотят приударить… кикиморы. Хотя вопрос отличный, думаю, у него и в старости были поклонницы, уж слишком красиво он постарел, не растеряв силы.
       — Мы, значит, едем, едем, — оживлённо заговорила первая, — пазик наш, сам знаешь, старый, колдобину встретил — так у него стекло как вывалится! Прямо всё окошко!
       — Оно раньше ещё шаталось, — вставила вторая, — я говорила: прибей доской!
       — Да чего доской, — отмахнулась третья, — я ж занавеску приделала, и красивешно было!
       — И вот, — первая снова перехватила рассказ, — только мы на поворот зашли, Борька!
       — Лай такой, будто стаю чертей гонит, — поддакнула вторая.
       — Ага, и прямо в окошко-то — прыг! — третья руками показала, как Борька сиганул. — Мы аж все завизжали!
       — Не “все”, — фыркнула первая, — ты больше всех! Сама забыла?
       — Так вот, — продолжала вторая, — он как рванёт в кусты!
       — А мы за ним! — добавила первая, поправляя платок. — Чего ж щенка одного отпускать?
       Я прищурилась.
       — Вы ко мне, что ли, ехали??— Ну а куда ж ещё, — кивнули они разом, как будто это было само собой разумеющееся.
       — Ну, конечно, — вздохнула я. Они всегда приезжали без приглашения, и всегда в разные дни. Иногда месяцами видно не было.
       — Мы затормозили, только пазик наш бур-бр-р, — всплеснула руками первая. — Старый, зверь наш, он как заглох, так и стоит.
       — Вологодская за рулём осталась, — вставила третья, — говорит, сама починит. Она умеет, руки у неё как надо торчат.
       — А мы думаем: ну раз Борька-то сюда — и нам сюда! — заключила вторая, радостно хлопнув в ладоши.
       Весь рассказ все трое поглядывали на Георгия Фёдоровича. Одна пригладила юбку, другая затянула потуже платок, третья даже спину выпрямила, будто лет на двадцать помолодела.
       — Батюшки, какая у вас осанка, да вы никак служили! — первой не выдержала самая щуплая.
       — На царском флоте, — настороженно, но держась вежливо ответил Георгий Фёдорович.
       — А вы чего это, голубчик, здесь оказались? — тут же вклинилась вторая.