Аннотация к эпизоду
Василиса и Воронцов ищут Николая Павловича в Нави. Андре, Николай Геннадьевич и дядька Савельич выписываются из больницы. Невеста Андре устраивает погром в доме его дедушки.Борька скулил из-под моего сиденья. Я смотрела в окно как раз в тот момент, когда мы едва разминулись со скорой, мчавшейся с мигалками. Вернее, это меня так швырнуло на повороте: влево, прямо в стекло. Воронцова кинуло сверху на меня, и в итоге вся наша компания дружно приложилась к окну. Воронцов торопливо извинялся, показывая мне поручень, который остался у него в руке. Я только фыркнула.
Кикиморы в два голоса зацокали:
– Имущество ломают тут!
– Да он ещё лет двадцать проездит, – подтвердила вторая, глядя на обломок поручня.
Пазик, может, и был на ходу, но вот его салон явно столько не переживёт. Обшарпанный, скрипучий, весь в следах прежних ремонтов “тяп-ляп” – он скорее держался на упрямстве, чем на болтах. Но я промолчала. Скорая уже давно скрылась из виду.
Мы въехали на Набережную Северной Двины и остановились у краеведческого музея. Я узнала его сразу, хоть и видела всего пару раз: один раз в детстве, когда отец решил взять меня в город, и ещё раз — уже взрослая, когда жила в Архангельске. Тогда жёлтое здание выглядело так, будто вот-вот рассыплется: облупившаяся штукатурка, серые колонны, крыша… ну, она была. Это самое хорошее, что можно было про неё сказать. Теперь же здание будто помолодело. Фасад сиял свежей краской, белые элементы и правда были белыми, не серыми и не жёлто-бурыми, как раньше. Видно было, что реставрацию недавно закончили или почти закончили: последняя часть здания всё ещё стояла в строительных лесах.
Воронцов, правда, моего настроения не разделял — он просто смотрел на фасад с равнодушным “здание и здание”, не имея ни малейшего представления, каким ветхим оно было когда-то. Для него оно сейчас выглядело “красиво”, и на этом всё.
Мы купили билеты и вошли внутрь. Кикиморы остались снаружи, может, домовых сторожить, может, по душу Георгия Фёдоровича. Это было даже к лучшему — их вид вряд ли пришёлся бы по вкусу кассирше.
А вот Георгий Фёдорович в последний момент юркнул следом за нами, сбегая от мёртвых поклонниц банально – через стену. Ему ведь они нипочем. Впрочем, у него и выхода не было: медальон лежал в кармане Воронцова, и прадедушку утащило бы следом.
Воронцов, похоже, не рассчитывал, что музей окажется таким длинным. С улицы здание выглядело довольно скромным, но вглубь оно тянулось зал за залом, переход за переходом, словно не музей, а целый лабиринт из эпох.
Мы плутали между экспозициями: XVII век сменялся XVIII, витрины с фарфором, гравюрами и иконами оставались позади, а мы шли дальше, высматривая нужное. Наконец оказались в зале XIX века.
Здесь воздух был плотный, пыльный, будто впитал запах старых вещей и теперь сам стал их частью. Экспозиция “Быт конца XIX века” выглядела как уголок вырезанный из чьей-то усадьбы, разве что после аккуратно разложенный под стекло. Вдоль стен стояли витрины. На полках — фарфоровые чашки с тонким цветным ободком, аккуратно разложенные книги в кожаных переплётах, две, пара ложек и пузатый самовар с гравировкой.
На отдельной подставке — дорожный несессер: щётки, ножницы, флаконы для одеколона, аккуратно закреплённые в кожаном футляре. Рядом — табакерки разных размеров, три штуки, пара изящных портсигаров и трубка “из вишнёвого дерева с серебряным мундштуком” (так гласила подпись). У витрины с музыкальными вещами — патефон.
В отгороженном углу воссоздали гостиную: кресло с высокой спинкой, накрытое кружевной накидкой, письменный стол, где под стеклом лежали чернильница и перо, старый карманный календарь, а рядом часы на цепочке.
Я задержала взгляд на кожаном саквояже, будто только что его кто-то поставил, распахнул и собирался достать оттуда бумаги.
– И как мы её узнаем? – прошептал Воронцов, склонившись ко мне.
– Кого её? – не поняла я.
– Какую-нибудь вещь Николая Павловича, – пояснил он, кивая в сторону витрины с табакерками и часами.
– Ищи по усадьбе, – сказала я. – Она там одна.
К слову, в этом я уверена не была. Но моя жизнь стала бы намного проще, если бы мы ничего не нашли. Ведь и правда — что именно мы искали? Я даже не могла бы спросить, хранят ли в музее что-то, чего нет на экспозиции.
Но, нет, я ведь была с Воронцовым. Повезти мне не могло — повезти обязано было ему. А Воронцов явно очень хотел что-то найти и Пашке помочь.
– Василиса! – заорал он через весь зал так, что даже стекло в витринах будто дрогнуло.
На нас тут же покосилась строгая тётушка в круглых очках, сидевшая на стуле у стены, но Воронцову было всё равно. Он сиял, как мальчишка, и тыкал пальцем в витрину.
Там лежали инструменты. А рядом – деревянные игрушки. Солдатики, вырезанные грубо, без лица у одного, без шеи у другого, у третьего ружьё будто срослось с рукой. Но перепутать их было невозможно даже без подписи под экспонатом. Они были живые. Казалось, стоит моргнуть – и они сбегут: лошадки сбросят всадников, пускай у одной и вовсе не хватало ноги, барабанщик ударит по барабану, а солдат у двери шагнёт с места.
Я шумно выдохнула. Это было даже лучше, чем просто вещи Николая Павловича. Его инструменты, его созданные игрушки – артефакты, давно растерявшие всю силу… но след на них остался. Я его видела. Он светился тонкой линией, как ожог. Не знаю, заметил ли Воронцов.
Но вдруг он нахмурился.
– Что? – не поняла я.
– Они под стеклом, – прошептал он, заговорщически наклонившись ко мне, будто собирался предложить украсть экспонат.
– Да мне всё равно, – отмахнулась я. – Мне необязательно касаться, когда они рядом.
Воронцов вытаращил глаза, но я уже отвернулась, закрывая свои. Опустила руки вниз, почувствовала прохладное дыхание зала, шум шагов за спиной и… протянулась сквозь витрину. Мыслью, тенью, тем, что от меня оставалось в мире.
– Лови, – шепнула я.
– Что? – не понял Воронцов.
“Меня, тупица”, – уже не успела сказать я, теряя сознание.
Я резко села и распахнула глаза. В ушах стоял низкий гул, словно кто-то ударил по огромному колоколу, а я оказалась внутри. Восприятие постепенно возвращалось — тьма перед глазами переставала рябить, очертания мира снова становились резкими и узнаваемыми.
– А-а-а! – вдруг кто-то закричал рядом.
Я дёрнулась, ведь должна была быть одна. Но голос я узнала сразу.
Воронцов валялся на чёрной траве рядом со мной. Только если я спокойно привыкала ко всему — то он судорожно хватал ртом воздух, будто вынырнувший из ледяной воды, и никак не мог надышаться.
– Ты что здесь делаешь, – даже не спросила я, а констатировала. – Ты должен был за мной присмотреть, пока я здесь.
– Я… не знаю, – рассеяно ответил Воронцов, заметно успокаиваясь, когда увидел меня.
– В смысле? – не поняла я.
– Ты потеряла сознание, я тебя ловил, когда ты падала на пол, – пояснил он, уже дыша ровнее. – И вот, когда я тебя ловил, меня будто что-то тоже потащило вниз. Через пол.
– Утащило?
– Ну да, утащило. Подхватило, потянуло, и – всё. Даже подумать не успел, что нужно сопротивляться. А потом меня просто выкинуло тут. – Он повертел головой, озираясь по сторонам. – Э-э-э. Тут.
– Мы здесь уже были, – усмехнулась я.
Чёрная трава вокруг нас была такой же едва настоящей, как в тот раз. Правда, если бы не цвет, была бы обычной травой. Но вот тяжёлое небо нависало так низко, что казалось — протяни руку, и дотронешься до него. Воронцов сидел, не мигая, разглядывая пустынный пейзаж.
Интересно, его за мной утащило потому, что он коснулся меня – или потому что он одолжил часть моего дара? То есть утащило бы его за мной, если бы он – не – коснулся меня? Утащило бы его за мной, если бы он даже не стоял рядом? Утащил бы его мой алтарь? Но алтарь больше похож на дверь — в неё нужно зайти, а такие переходы — они как в воронку, в которую затягивает. Но всё-таки, думаю, первое. Жаль, что я не подумала об этом раньше: ничего бы со мной серьёзного не случилось, если бы я ударилась о пол. Зато хоть кто-то остался бы с моим телом. Да, не стоило ему меня касаться.
Воронцов задумчиво смотрел на меня. Это было настолько внимательно, что я буквально чувствовала его взгляд. Это сбило меня с мыслей. Ответа на свои вопросы я всё равно не знала, но зато могла догадаться, о чём он думает.
Я коснулась своих волос, вытягивая одну прядь перед глазами. От корней вниз она медленно серебрилась, словно кто-то проливал ртуть, вплетая её в каждую нить. Все мои волосы седели, начиная от самых корней.
– У тебя тоже, – сказала я.
Воронцов дёрнулся, пытаясь заглянуть себе на макушку. Но волосы у него были слишком короткие — не оттянуть, не рассмотреть. Он недовольно фыркнул и всё же оставил эту затею.
– Пошли уже, – махнула я рукой.
– То есть… это нормально? – настороженно уточнил он.
Я кивнула.
– А когда мы вернёмся, у меня ещё одна прядь поседеет? – не отставал Воронцов.
– Скорее нет. Но смотря когда вернёмся. Так что пошли быстрее, – поторопила я.
На самом деле, я и сама не знала, как глубоко нам придётся заходить. Дело было не во времени, которое проведём в Нави, а в том, насколько вниз спустимся. Если вплоть до моста — тогда да, седина останется. Но пугать Воронцова раньше времени я не стала. Или не пугать? Он слишком воодушевленно воспринимал всё происходящее, ни крупицы страха. Мы ведь даже не знали, ушёл Николай Павлович через мост или нет.
В Нави было привычно мрачно. Мы оказались там, где и положено: “где-то” на верхнем уровне, в который можно провалиться даже случайно. Здесь всегда светлее всего — как в последние минуты заката, когда вроде уже темно, но глазам хватает.
“Небо” висело прямо над головой. Настолько низко, что, будь я чуть выше ростом, казалось, смогла бы коснуться ладонью. Вот за это я не любила верхние уровни: небо ведь небом не было, а обратной стороной земли. Как крышка от банки, а ты сама — в банке.
Трава шуршала под ногами.
– Ай, – раздалось сзади.
Воронцов споткнулся о корень, нелепо взмахнул руками, удерживая равновесие.
– Смотри под ноги, – буркнула я.
Я уже успела уйти чуть вперёд, но потом всё-таки вернулась. Вздохнула и протянула ему руку.
Он ухватился осторожно, почти с благодарностью — и всё равно, пока я привычно шла вперёд, Воронцов оглядывался по сторонам, словно ребёнок в тёмном парке аттракционов: то бишь и хочется, и страшно.
– Давай, не потеряйся. Я устану тебя потом искать, – сказала я.
Воронцов дёрнулся, будто я застала его врасплох, но тут же спешно крепче ухватился за мою руку. Теперь ему пришлось идти ближе, чем раньше.
Я сама не поняла, зачем это сделала. Видимо, чтобы не отстал и не провалился куда-нибудь — тут мест хватало. А мне потом тратить силы и вытаскивать его. Да-да, исключительно поэтому, исключительно из личного интереса. Не потому что мне его… жалко.
Я вздохнула и отогнала мысль. Ещё раз. Нет, Воронцов мне не нравился. Ну, может быть, другом я его считала. Но на этом всё. Я не любила людей. Живых особенно.
Я снова вздохнула. Василиса, – сказала я самой себе, – неужели ты забыла, чем в прошлый раз всё закончилось? Когда тебе нравился мужик? Да-да, тот самый, что потом ещё пять лет являлся после смерти, когда утащить тебя с собой пытался. Вот именно. Боги упаси, если я вздумаю влюбиться в Воронцова. Олег мне тоже поначалу казался “отличным кадром”. Пока я не вышла за него замуж. Так что аргумент “он же хороший” — больше не аргумент. Никогда.
А этот “не аргумент” сейчас послушно шагал рядом и, как ребёнок в музее, разглядывал каждую травинку, каждый камень, каждый тёмный корень, будто они были чем-то удивительным.
Роман с интересом осматривал всё вокруг. Помимо довольно тёмного пейзажа — а он был именно тёмным, а не мрачным, — Воронцова больше всего занимало, как Василиса умудрялась здесь ориентироваться. Шла она очень уверенно и быстро, но куда именно — было известно только ей. Роману оставалось семенить следом.
У Василисы были прохладные руки. Роман подумал, что толком и сравнить это ни с чем не может, потому что поначалу она и вовсе избегала его касаться, даже случайно. Потом перестала одёргивать руку, когда они случайно сталкивались пальцами, передавая друг другу какие-либо предметы. А теперь вот сама взяла его за руку. Но тем не менее, сравнить было не с чем, поэтому Роману оставалось гадать, ей холодно здесь, или у Василисы всегда холодные руки.
Роман шёл за ней, поэтому рассмотреть лицо Василисы полностью он не мог, видел лишь профиль — с какой бы стороны ни попытался заглянуть. Хотя слева всё-таки было удобнее: она левой рукой держала его за правую, поэтому и сам он держался чуть левее. Он ей полностью верил. Наверное, именно поэтому минут через десять он и вовсе перестал задаваться вопросом, как Василиса понимала, куда идти. Знала — и ладно. Он просто шёл следом.
Пару раз он всё же успел подумать: мог ли этот жест значить что-то ещё? Но стоило начать, как Роман тут же гнал эти мысли прочь. Зная Василису, она держала его за руку просто потому, что была уверена: он потеряется, или споткнётся, или упадёт куда-нибудь. А ей потом пришлось бы его вытаскивать.
И правда — Роману непривычно не везло. Здесь он умудрялся спотыкаться о любую корягу. Но сколько ни смотрел по сторонам или наверх, деревьев не видел. Откуда взялись все эти корни, понять не мог.
Небо висело слишком близко, как низкая крышка, и это подавляло. Сидишь будто в банке, а банка в придачу крепко закрыта. Трава под ногами была высокой: она скрывала всякие кочки, но позволяла идти легко. Её цвет был странным — что-то между тёмно-серым и синим, но пока ещё не совсем чёрным.
Они молчали, а тишина вокруг звенела – буквально. Правда, звоном назвать это можно лишь приблизительно — скорее гул. Шум.
Вокруг не было ни деревьев, ни кустов. В какую бы сторону Роман ни посмотрел, всюду тянулась пустота. Только они вдвоём и этот странный монотонный шум, который постепенно становился выше по тону. Точно ведь — он был похож на белый шум: сперва низкий, а потом всё более высокий, словно кто-то плавно подкручивал частоту.
Василиса вдруг остановилась. Роман выглянул из-за её плеча — и сразу замер. Дорога обрывалась. Настолько резко, что издалека он и вовсе бы не заметил. Земля просто кончалась в шаге от них, и ничто по ту сторону не продолжалось. Будто мир заканчивался на этой линии.
– Просто прыгай, – обернулась к нему Василиса.
Пожалуй, Василисе он доверял настолько, что если она скажет прыгать в пропасть — значит, надо прыгать. Роман разве что потерял пару секунд, переминаясь с ноги на ногу. Внутри этой самой расщелины было просто темно. Если прислушаться, где-то там журчала вода, но неравномерно, не под ними, а будто сбоку, в сторону. Поэтому где они окажутся и куда упадут, Роман предположить не мог.
Но Василиса уже шагнула. Она крепко сжала его ладонь, и Роман не собирался её отпускать. Он разве что в последний момент не удержался и всё-таки закричал:
– А-а!
Его крик оказался очень коротким — они упали в мягкую траву. Василиса быстро перекатилась на бок, залезла на него сверху и обеими руками зажала ему рот.
– Тш-ш-ш-ш, – велела она.
Потом спешно повертела головой, кажется, убедилась, что всё в порядке, и слезла с него.
Роман медленно сел, моргая. Его глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Сейчас отчётливо он видел только седые волосы Василисы. Воздух здесь был сырым, пахло мхом, землёй и ещё чем-то — Роман не знал, чем именно, что-то между грибным и травяным запахом.
Кикиморы в два голоса зацокали:
– Имущество ломают тут!
– Да он ещё лет двадцать проездит, – подтвердила вторая, глядя на обломок поручня.
Пазик, может, и был на ходу, но вот его салон явно столько не переживёт. Обшарпанный, скрипучий, весь в следах прежних ремонтов “тяп-ляп” – он скорее держался на упрямстве, чем на болтах. Но я промолчала. Скорая уже давно скрылась из виду.
Мы въехали на Набережную Северной Двины и остановились у краеведческого музея. Я узнала его сразу, хоть и видела всего пару раз: один раз в детстве, когда отец решил взять меня в город, и ещё раз — уже взрослая, когда жила в Архангельске. Тогда жёлтое здание выглядело так, будто вот-вот рассыплется: облупившаяся штукатурка, серые колонны, крыша… ну, она была. Это самое хорошее, что можно было про неё сказать. Теперь же здание будто помолодело. Фасад сиял свежей краской, белые элементы и правда были белыми, не серыми и не жёлто-бурыми, как раньше. Видно было, что реставрацию недавно закончили или почти закончили: последняя часть здания всё ещё стояла в строительных лесах.
Воронцов, правда, моего настроения не разделял — он просто смотрел на фасад с равнодушным “здание и здание”, не имея ни малейшего представления, каким ветхим оно было когда-то. Для него оно сейчас выглядело “красиво”, и на этом всё.
Мы купили билеты и вошли внутрь. Кикиморы остались снаружи, может, домовых сторожить, может, по душу Георгия Фёдоровича. Это было даже к лучшему — их вид вряд ли пришёлся бы по вкусу кассирше.
А вот Георгий Фёдорович в последний момент юркнул следом за нами, сбегая от мёртвых поклонниц банально – через стену. Ему ведь они нипочем. Впрочем, у него и выхода не было: медальон лежал в кармане Воронцова, и прадедушку утащило бы следом.
Воронцов, похоже, не рассчитывал, что музей окажется таким длинным. С улицы здание выглядело довольно скромным, но вглубь оно тянулось зал за залом, переход за переходом, словно не музей, а целый лабиринт из эпох.
Мы плутали между экспозициями: XVII век сменялся XVIII, витрины с фарфором, гравюрами и иконами оставались позади, а мы шли дальше, высматривая нужное. Наконец оказались в зале XIX века.
Здесь воздух был плотный, пыльный, будто впитал запах старых вещей и теперь сам стал их частью. Экспозиция “Быт конца XIX века” выглядела как уголок вырезанный из чьей-то усадьбы, разве что после аккуратно разложенный под стекло. Вдоль стен стояли витрины. На полках — фарфоровые чашки с тонким цветным ободком, аккуратно разложенные книги в кожаных переплётах, две, пара ложек и пузатый самовар с гравировкой.
На отдельной подставке — дорожный несессер: щётки, ножницы, флаконы для одеколона, аккуратно закреплённые в кожаном футляре. Рядом — табакерки разных размеров, три штуки, пара изящных портсигаров и трубка “из вишнёвого дерева с серебряным мундштуком” (так гласила подпись). У витрины с музыкальными вещами — патефон.
В отгороженном углу воссоздали гостиную: кресло с высокой спинкой, накрытое кружевной накидкой, письменный стол, где под стеклом лежали чернильница и перо, старый карманный календарь, а рядом часы на цепочке.
Я задержала взгляд на кожаном саквояже, будто только что его кто-то поставил, распахнул и собирался достать оттуда бумаги.
– И как мы её узнаем? – прошептал Воронцов, склонившись ко мне.
– Кого её? – не поняла я.
– Какую-нибудь вещь Николая Павловича, – пояснил он, кивая в сторону витрины с табакерками и часами.
– Ищи по усадьбе, – сказала я. – Она там одна.
К слову, в этом я уверена не была. Но моя жизнь стала бы намного проще, если бы мы ничего не нашли. Ведь и правда — что именно мы искали? Я даже не могла бы спросить, хранят ли в музее что-то, чего нет на экспозиции.
Но, нет, я ведь была с Воронцовым. Повезти мне не могло — повезти обязано было ему. А Воронцов явно очень хотел что-то найти и Пашке помочь.
– Василиса! – заорал он через весь зал так, что даже стекло в витринах будто дрогнуло.
На нас тут же покосилась строгая тётушка в круглых очках, сидевшая на стуле у стены, но Воронцову было всё равно. Он сиял, как мальчишка, и тыкал пальцем в витрину.
Там лежали инструменты. А рядом – деревянные игрушки. Солдатики, вырезанные грубо, без лица у одного, без шеи у другого, у третьего ружьё будто срослось с рукой. Но перепутать их было невозможно даже без подписи под экспонатом. Они были живые. Казалось, стоит моргнуть – и они сбегут: лошадки сбросят всадников, пускай у одной и вовсе не хватало ноги, барабанщик ударит по барабану, а солдат у двери шагнёт с места.
Я шумно выдохнула. Это было даже лучше, чем просто вещи Николая Павловича. Его инструменты, его созданные игрушки – артефакты, давно растерявшие всю силу… но след на них остался. Я его видела. Он светился тонкой линией, как ожог. Не знаю, заметил ли Воронцов.
Но вдруг он нахмурился.
– Что? – не поняла я.
– Они под стеклом, – прошептал он, заговорщически наклонившись ко мне, будто собирался предложить украсть экспонат.
– Да мне всё равно, – отмахнулась я. – Мне необязательно касаться, когда они рядом.
Воронцов вытаращил глаза, но я уже отвернулась, закрывая свои. Опустила руки вниз, почувствовала прохладное дыхание зала, шум шагов за спиной и… протянулась сквозь витрину. Мыслью, тенью, тем, что от меня оставалось в мире.
– Лови, – шепнула я.
– Что? – не понял Воронцов.
“Меня, тупица”, – уже не успела сказать я, теряя сознание.
***
Я резко села и распахнула глаза. В ушах стоял низкий гул, словно кто-то ударил по огромному колоколу, а я оказалась внутри. Восприятие постепенно возвращалось — тьма перед глазами переставала рябить, очертания мира снова становились резкими и узнаваемыми.
– А-а-а! – вдруг кто-то закричал рядом.
Я дёрнулась, ведь должна была быть одна. Но голос я узнала сразу.
Воронцов валялся на чёрной траве рядом со мной. Только если я спокойно привыкала ко всему — то он судорожно хватал ртом воздух, будто вынырнувший из ледяной воды, и никак не мог надышаться.
– Ты что здесь делаешь, – даже не спросила я, а констатировала. – Ты должен был за мной присмотреть, пока я здесь.
– Я… не знаю, – рассеяно ответил Воронцов, заметно успокаиваясь, когда увидел меня.
– В смысле? – не поняла я.
– Ты потеряла сознание, я тебя ловил, когда ты падала на пол, – пояснил он, уже дыша ровнее. – И вот, когда я тебя ловил, меня будто что-то тоже потащило вниз. Через пол.
– Утащило?
– Ну да, утащило. Подхватило, потянуло, и – всё. Даже подумать не успел, что нужно сопротивляться. А потом меня просто выкинуло тут. – Он повертел головой, озираясь по сторонам. – Э-э-э. Тут.
– Мы здесь уже были, – усмехнулась я.
Чёрная трава вокруг нас была такой же едва настоящей, как в тот раз. Правда, если бы не цвет, была бы обычной травой. Но вот тяжёлое небо нависало так низко, что казалось — протяни руку, и дотронешься до него. Воронцов сидел, не мигая, разглядывая пустынный пейзаж.
Интересно, его за мной утащило потому, что он коснулся меня – или потому что он одолжил часть моего дара? То есть утащило бы его за мной, если бы он – не – коснулся меня? Утащило бы его за мной, если бы он даже не стоял рядом? Утащил бы его мой алтарь? Но алтарь больше похож на дверь — в неё нужно зайти, а такие переходы — они как в воронку, в которую затягивает. Но всё-таки, думаю, первое. Жаль, что я не подумала об этом раньше: ничего бы со мной серьёзного не случилось, если бы я ударилась о пол. Зато хоть кто-то остался бы с моим телом. Да, не стоило ему меня касаться.
Воронцов задумчиво смотрел на меня. Это было настолько внимательно, что я буквально чувствовала его взгляд. Это сбило меня с мыслей. Ответа на свои вопросы я всё равно не знала, но зато могла догадаться, о чём он думает.
Я коснулась своих волос, вытягивая одну прядь перед глазами. От корней вниз она медленно серебрилась, словно кто-то проливал ртуть, вплетая её в каждую нить. Все мои волосы седели, начиная от самых корней.
– У тебя тоже, – сказала я.
Воронцов дёрнулся, пытаясь заглянуть себе на макушку. Но волосы у него были слишком короткие — не оттянуть, не рассмотреть. Он недовольно фыркнул и всё же оставил эту затею.
– Пошли уже, – махнула я рукой.
– То есть… это нормально? – настороженно уточнил он.
Я кивнула.
– А когда мы вернёмся, у меня ещё одна прядь поседеет? – не отставал Воронцов.
– Скорее нет. Но смотря когда вернёмся. Так что пошли быстрее, – поторопила я.
На самом деле, я и сама не знала, как глубоко нам придётся заходить. Дело было не во времени, которое проведём в Нави, а в том, насколько вниз спустимся. Если вплоть до моста — тогда да, седина останется. Но пугать Воронцова раньше времени я не стала. Или не пугать? Он слишком воодушевленно воспринимал всё происходящее, ни крупицы страха. Мы ведь даже не знали, ушёл Николай Павлович через мост или нет.
В Нави было привычно мрачно. Мы оказались там, где и положено: “где-то” на верхнем уровне, в который можно провалиться даже случайно. Здесь всегда светлее всего — как в последние минуты заката, когда вроде уже темно, но глазам хватает.
“Небо” висело прямо над головой. Настолько низко, что, будь я чуть выше ростом, казалось, смогла бы коснуться ладонью. Вот за это я не любила верхние уровни: небо ведь небом не было, а обратной стороной земли. Как крышка от банки, а ты сама — в банке.
Трава шуршала под ногами.
– Ай, – раздалось сзади.
Воронцов споткнулся о корень, нелепо взмахнул руками, удерживая равновесие.
– Смотри под ноги, – буркнула я.
Я уже успела уйти чуть вперёд, но потом всё-таки вернулась. Вздохнула и протянула ему руку.
Он ухватился осторожно, почти с благодарностью — и всё равно, пока я привычно шла вперёд, Воронцов оглядывался по сторонам, словно ребёнок в тёмном парке аттракционов: то бишь и хочется, и страшно.
– Давай, не потеряйся. Я устану тебя потом искать, – сказала я.
Воронцов дёрнулся, будто я застала его врасплох, но тут же спешно крепче ухватился за мою руку. Теперь ему пришлось идти ближе, чем раньше.
Я сама не поняла, зачем это сделала. Видимо, чтобы не отстал и не провалился куда-нибудь — тут мест хватало. А мне потом тратить силы и вытаскивать его. Да-да, исключительно поэтому, исключительно из личного интереса. Не потому что мне его… жалко.
Я вздохнула и отогнала мысль. Ещё раз. Нет, Воронцов мне не нравился. Ну, может быть, другом я его считала. Но на этом всё. Я не любила людей. Живых особенно.
Я снова вздохнула. Василиса, – сказала я самой себе, – неужели ты забыла, чем в прошлый раз всё закончилось? Когда тебе нравился мужик? Да-да, тот самый, что потом ещё пять лет являлся после смерти, когда утащить тебя с собой пытался. Вот именно. Боги упаси, если я вздумаю влюбиться в Воронцова. Олег мне тоже поначалу казался “отличным кадром”. Пока я не вышла за него замуж. Так что аргумент “он же хороший” — больше не аргумент. Никогда.
А этот “не аргумент” сейчас послушно шагал рядом и, как ребёнок в музее, разглядывал каждую травинку, каждый камень, каждый тёмный корень, будто они были чем-то удивительным.
***
Роман с интересом осматривал всё вокруг. Помимо довольно тёмного пейзажа — а он был именно тёмным, а не мрачным, — Воронцова больше всего занимало, как Василиса умудрялась здесь ориентироваться. Шла она очень уверенно и быстро, но куда именно — было известно только ей. Роману оставалось семенить следом.
У Василисы были прохладные руки. Роман подумал, что толком и сравнить это ни с чем не может, потому что поначалу она и вовсе избегала его касаться, даже случайно. Потом перестала одёргивать руку, когда они случайно сталкивались пальцами, передавая друг другу какие-либо предметы. А теперь вот сама взяла его за руку. Но тем не менее, сравнить было не с чем, поэтому Роману оставалось гадать, ей холодно здесь, или у Василисы всегда холодные руки.
Роман шёл за ней, поэтому рассмотреть лицо Василисы полностью он не мог, видел лишь профиль — с какой бы стороны ни попытался заглянуть. Хотя слева всё-таки было удобнее: она левой рукой держала его за правую, поэтому и сам он держался чуть левее. Он ей полностью верил. Наверное, именно поэтому минут через десять он и вовсе перестал задаваться вопросом, как Василиса понимала, куда идти. Знала — и ладно. Он просто шёл следом.
Пару раз он всё же успел подумать: мог ли этот жест значить что-то ещё? Но стоило начать, как Роман тут же гнал эти мысли прочь. Зная Василису, она держала его за руку просто потому, что была уверена: он потеряется, или споткнётся, или упадёт куда-нибудь. А ей потом пришлось бы его вытаскивать.
И правда — Роману непривычно не везло. Здесь он умудрялся спотыкаться о любую корягу. Но сколько ни смотрел по сторонам или наверх, деревьев не видел. Откуда взялись все эти корни, понять не мог.
Небо висело слишком близко, как низкая крышка, и это подавляло. Сидишь будто в банке, а банка в придачу крепко закрыта. Трава под ногами была высокой: она скрывала всякие кочки, но позволяла идти легко. Её цвет был странным — что-то между тёмно-серым и синим, но пока ещё не совсем чёрным.
Они молчали, а тишина вокруг звенела – буквально. Правда, звоном назвать это можно лишь приблизительно — скорее гул. Шум.
Вокруг не было ни деревьев, ни кустов. В какую бы сторону Роман ни посмотрел, всюду тянулась пустота. Только они вдвоём и этот странный монотонный шум, который постепенно становился выше по тону. Точно ведь — он был похож на белый шум: сперва низкий, а потом всё более высокий, словно кто-то плавно подкручивал частоту.
Василиса вдруг остановилась. Роман выглянул из-за её плеча — и сразу замер. Дорога обрывалась. Настолько резко, что издалека он и вовсе бы не заметил. Земля просто кончалась в шаге от них, и ничто по ту сторону не продолжалось. Будто мир заканчивался на этой линии.
– Просто прыгай, – обернулась к нему Василиса.
Пожалуй, Василисе он доверял настолько, что если она скажет прыгать в пропасть — значит, надо прыгать. Роман разве что потерял пару секунд, переминаясь с ноги на ногу. Внутри этой самой расщелины было просто темно. Если прислушаться, где-то там журчала вода, но неравномерно, не под ними, а будто сбоку, в сторону. Поэтому где они окажутся и куда упадут, Роман предположить не мог.
Но Василиса уже шагнула. Она крепко сжала его ладонь, и Роман не собирался её отпускать. Он разве что в последний момент не удержался и всё-таки закричал:
– А-а!
Его крик оказался очень коротким — они упали в мягкую траву. Василиса быстро перекатилась на бок, залезла на него сверху и обеими руками зажала ему рот.
– Тш-ш-ш-ш, – велела она.
Потом спешно повертела головой, кажется, убедилась, что всё в порядке, и слезла с него.
Роман медленно сел, моргая. Его глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Сейчас отчётливо он видел только седые волосы Василисы. Воздух здесь был сырым, пахло мхом, землёй и ещё чем-то — Роман не знал, чем именно, что-то между грибным и травяным запахом.
