Ведьма порешает! 2 сезон » Андре (сезон 2, эпизод 8)

Оказавшись в пазике, Воронцов сразу занял место у окна и отодвинулся как можно дальше, будто хотел прижаться к стеклу. Я заметила, как его брат — Андре — рванул вперёд, но успела протиснуться между ними и плюхнулась на сиденье так, что места рядом с Воронцовым больше не осталось. Ну… почти. Если быть честной, оно было рассчитано на двоих, но втроём туда при желании можно было впихнуться. Вон, кикиморы ведь как-то втиснулись втроём на сиденье впереди — и ничего, живы.
       Андре огляделся, явно проверяя, не осталось ли свободных мест позади. Но там, где, по идее, должны были быть сиденья, лежали корзинки — видимо, само сиденье отвалилось или его сами отломали. Так что он сел через проход от нас. Я, впрочем, только предполагала, что этот парень – Андре, потому что Воронцов никого не представил.
       Я украдкой разглядывала его. Парень выглядел совершенно обычно: короткие волосы, коричневые, но с явной рыжиной. Хотя рыжим я бы его всё-таки не назвала. Такой… странный оттенок — не рыжий, не каштановый, не пойми какой. Да и какая, в самом деле, разница, как он называется? Меня такие мелочи никогда особенно не волновали. Что-то или синее, или красное, или, если честно, всё равно.
       Кикиморы запихали сопротивлявшегося Савельича за нами, туда, где сиденья уже не было, но зато стояла подозрительная армия корзинок. Короб они ловко подняли и посадили Савельича на его место. Тот рядом поставил свой чемодан, но чтобы одной рукой придерживать, будто боялся, что мы сопрём. И короб кикиморы всучили Савельичу прямо в руки.
       Короб, между прочим, выглядел крайне подозрительно — прыгал, дрожал и пока ещё не матерился, но уже рычал угрожающе. Мы-то про Митрофана забыть не успели, а вот дядька Савельич смотрел на него с недоумением. К слову, надо же! Он ведь всегда всё знал наперёд, но что-то сегодня с ним не так.
       Из-под нашего сиденья показался Борька. Он не вылез, только высунул морду и нос. Савельич рассеяно глянул на короб, будто предполагал, что там щенок. Интересно, они Борьку тоже регистрировали? Впрочем, это же Савельич — у него каждая мёртвая белка с документами. Если именно мёртвая.
       Из горы корзинок осторожно выбрался домовой Евфимий, устроился рядом с Савельичем и стал наблюдать за ним с неподдельным интересом. Савельича из-за короба на коленях почти не было видно, но держал он его так крепко, будто тот мог укусить. Ну, мы-то знали, что мог.
       Тем временем кикиморы уже под руки подняли пожилого мужчину со сломанной ногой и торжественно втащили его внутрь вместе с костылями. Места ему, конечно, не нашлось — они подвинули Андре к стеклу (чему я, признаться, обрадовалась), но тот каким-то чудом успел поменяться местами, и теперь дедушка сидел у окна, а Андре снова тянулся через проход к нам.
       Пазик рванул с места так резко, что все вздрогнули. Борька залился лаем. Кикимора за рулём громко крякнула, выкручивая руль, и нас понесло — кажется, на полном ходу мы развернулись вокруг собственной оси.
       — Свет уходящего солнца! — завывала музыка из новеньких колонок.
       Я вцепилась в поручень, чувствуя, как дрожит металл. Музыку почти не было слышно — она тонула в скрипе кузова и гуле колёс, сливаясь с хриплым дыханием старого пазика, который, кажется, ехал исключительно на упрямстве.
       Андре с Воронцовым и правда были похожи. Только если у самого Воронцова всё в лице было резче — подбородок, скулы, взгляд, — то у Андре черты были мягче, почти детские. Это придавало ему выражение какой-то наивности. Посмотришь — и ни за что не подумаешь, что этот человек способен даже помыслить о том, чтобы убить собственного брата. Посмотришь на него и усомнишься, что он муху убьёт!
       У Воронцова волосы были тёмные, прямые, всегда аккуратно зачёсанные. У Андре — светлые, и на концах упрямо вились. У старшего — угловатые, тяжёлые черты лица; у младшего — мягкие линии и даже едва заметные веснушки на переносице. Если бы кто-то сказал, что один из них способен убить другого, я бы не сомневаясь подумала на Воронцова. Впрочем, обычно убийца именно пухлый рыжий младший с веснушками и детской улыбкой. Такова ирония жизни.
       Пазик налетел на люк и подпрыгнул так, что все чуть не вылетели с мест. Борька тявкнул, вылез из-под сиденья и с запрыгнул к нам — на колени ко мне, но перелез по мне к Воронцову.
       Тем не менее я решительно удерживалась между Воронцовыми, как будто именно от этого что-то зависело. Андре наклонился в проход, вытягивая шею и явно стараясь привлечь внимание брата, оказаться поближе. Воронцов прижался к стеклу, глядя на него осуждающе — или, может, просто слишком устало, чтобы отвечать. Я заслоняла его почти полностью, так что им обоим приходилось смотреть через меня.
       И вот я столкнулась взглядом с Андре. Это было… неприятно. Даже не потому, что он сделал что-то не так — просто в его лице было слишком много от Воронцова, и оттого… Да вот не знаю. Стрёмно, ну, не знала я слова получше!
       Георгий Фёдорович заметил, как Воронцов напрягся, потом перевёл взгляд на меня, завис в воздухе на секунду, ничего не понял, удивлённо приподнял брови — и всё-таки переплыл на нашу сторону пазика, будто решил, что так будет лучше для всех.
       Пазик снова влетел в люк — так, что нас всех подбросило на сиденьях. Я редко куда-то ездила по городу. Да что там, я вообще редко в городе бывала — стоило с этого начать мысль. Когда я жила в Архангельске с Олегом, я успела запомнить: люков на дорогах было больше, чем самих дорог. А потом, когда из леса приходилось добираться в Архангельск по делам, я всегда шла пешком.
       Но вот, например, я запомнила, что в районе улицы Выучейского был один особенно примечательный люк. Он гордо возвышался прямо на лежачем полицейском, асфальтовом и давно пережившем свои лучшие времена. Это я запомнила. Кикиморы как раз на него на полной скорости сейчас взлетели. Не удивилась бы, если бы полицейский оказался просто лежачий, но вовсе не асфальтовый. С их стилем вождения поражаюсь, как они ещё никого не сбили. Впрочем, может, я не сегодня, и я не знала всех их похождений.
       Так вот: если в музей мы ехали по свежему, недавно залатанному асфальту, то из больницы, кажется, выбрали обратный маршрут — через все “лучшие” дороги города, где люки располагались с плотностью десять штук на квадратный метр. На каждом из них Борька истошно тявкал — ровно один раз, от души.
       Савельич подпрыгивал вместе с чемоданом, который, конечно же, не выпускал из рук, но теперь ему добавили забот — он держал ещё и короб. Внутри Митрофан орал и выл, но на удивление не говорил ничего связного. Возможно, к лучшему — его матерные тирады по дороге в музей я запомнила слишком хорошо, и второй раз слушать не хотелось.
       Куда ехали кикиморы, знали только сами кикиморы. Мы ехали просто потому, что ехали.
       Андре несколько раз пытался заговорить — открывал рот, делал вдох, но тут же нас бросало в новый поворот, и он захлопывал рот обратно, пару раз прикусив язык. Буквально. Или стоило ему поймать мой взгляд — ледяной, прямой, — как слова тут же у него застревали. Надо признать, чувство самосохранения у него всё же было. Небольшое, но присутствовало.
       Правда, эффект длился от силы минуту. Потом очередной люк внезапно настигал его, и из Андре вылетало короткое, громкое:
       — …! — я догадывалась, что это по-французски, и по интонации могла предположить, что ругательство.
       Правда, поняли его только Воронцов и их прадедушка — но я сидела к ним спиной, и реакции не видела. Я не спускала с Андре глаз, не могла повернуться к нему затылком — как будто стоило моргнуть, и он обязательно сделает что-нибудь. Ну, что-нибудь глупое.
       – Роман, ты в порядке?! – как-то даже слишком озабоченно для потенциального убийцы спросил Андре.
       Вернее, это была моя вторая мысль. Первая была: “Боги, у него акцент ещё хуже, чем у Воронцова, когда мы впервые встретились”. Что, между прочим, о многом говорило, потому что в тот день, когда кикиморы привезли ко мне “утопленничка”, тот картавил так, что у меня глаз дёрнулся.Видимо, влияние среды — за месяц со мной он говорил почти без акцента, а вот за неделю во Франции снова немного нахватался.
       – Ты ещё спрашиваешь?! – рявкнул Воронцов.
       Надо же. Я ещё не видела его злым. По крайней мере, настолько злым. Искренне злым.
       Георгий Фёдорович удивился, но благоразумно молчал, зависнув чуть выше, словно стараясь не вмешиваться, пока не понимал, что к чему и кто за кого.
       – А вы… кто такое? – с интересом, но очень робко подал голос Евфимий, осторожно разглядывая Савельича.
       Ну, разумно, что спросил именно “кто такое”, а не “что такое”. За второе мог бы и огрести. И, честно говоря, я с ним была готова согласиться — дядька Савельич домовым ближайшая родня. Просто размером с человека. Очень непонятная, “кто такое” родня.
       – А-а-а-а! Рахубники! – внезапно заорал Митрофан из короба.
       Это стало его первым словом в присутствии новой компании. Зато громким. И, надо признать, впечатляющим — даже дед с гипсом на ноге обернулся, посмотрел на короб с живым интересом.
       А вот Андре, как ни странно, кричащую корзинку умудрился не заметить. На этот раз.
       Савельич, похоже, прекрасно понял значение этого ругательства — губы у него презрительно поджались, и он слишком резко тряхнул короб. Но, как ни странно, не выпустил: на следующем повороте по салону прокатились другие корзинки, а вот и короб, и свой потертый чемодан дядька Савельич удержал.
       – Да?.. – растерянно выдал Андре, озираясь. – Я могу… начать с того, как я здесь оказался?
       Воронцов закатил глаза. Как-то очень знакомо… Точно! Я так же делаю, когда кто-то меня раздражает. Забавно, выходит, Воронцов за месяц у меня это перенял.
       – Можешь начать с того, как ты пытался меня убить! – сорвался на крик Воронцов.
       – Поддерживаю. Отличное место для начала, – не скрывая сарказма, вставила я.
       – Он пытался… что?! – изумлённо воскликнул Георгий Фёдорович, зависая чуть выше сидений.
       – Убить меня, – спокойно, будто это само собой разумеется, повторил прадедушке Воронцов.
       Георгий Фёдорович замер прямо над ним, и Воронцов вынужден был запрокинуть голову, чтобы смотреть на него.
       – Нет! – вспыхнул Андре.
       – А вот и да! – резко бросил Воронцов, но на полуслове будто поперхнулся — голос сорвался, а глаза на миг метнулись в сторону, словно он вспомнил что-то неприятное.
       Я не чувствовала, что он лгал. По крайней мере, он сам верил в то, что говорил.
       – Это была случайность, погоди, – попытался оправдаться Андре.
       – Случайность?! – взорвался Георгий Фёдорович.
       – Мне он тоже так сказал, – мрачно вставил дядька Савельич, осторожно высовываясь из-за короба у себя на коленях.
       – Душегубы! – с каким-то торжественным злорадством выкрикнул Митрофан изнутри. Он даже попал в тему разговора.
       Савельич приподнял крышку, но Митрофан едва не цапнул его за пальцы. Савельич со вздохом закрыл короб обратно и крепче прижал его к себе, пробурчав сквозь зубы что-то нецензурное, но уже без звука.
       Воронцов резко отвернулся к окну, поднял плечи и скрестил руки на груди.
       – У нас дело есть. Потом… поговорим, – бросил он коротко.
       Судя по его тону, разговаривать с Андре он вовсе не собирался. Ни потом, ни вообще. Но насчёт дела он был прав — оно действительно было.
       – Так куда мы едем? – крикнула я вперёд, перекрикивая визг мотора и грохот подвески.
       Пазик с ужасающим “врум” подпрыгнул на лежачем полицейском, не вошёл до конца в поворот и зацепил бордюр.
       – А этот… – начала первая кикимора, кивая в сторону дядьки Савельича.
       – Вы, – быстро поправила вторая.
       По лицам всех троих было видно: им ужасно не нравилось выкать Савельичу, но они не смели иначе. Надо же, каким авторитетом он среди них пользовался? Ведь лишить прав он их не мог — водительских удостоверений у кикимор не было.
       – Вы как с ними оказались? – наконец спросила третья кикимора, не выдержав паузы.
       Дядька Савельич отвернулся к окну и демонстративно промолчал.
       – У него дом сгорел, – вмешался тот самый дед со сломанной ногой, не дождавшись ответа. – Я, к слову, Попов. Николай Геннадьевич, – добавил он и чуть приподнял подбородок, будто представлялся на официальной встрече, а не в трясущемся пазике, полном мёртвой и пока не очень нечисти.
       Кикимора за рулём внезапно вжала тормоз в пол. Пазик взвыл, завалился вперёд, все в салоне дружно качнулись, а корзинки с глухим грохотом поехали к носу машины. Водительница обернулась, не выпуская руль, — три другие кикиморы синхронно кивнули ей в ответ. И тогда пазик, визжа шинами, развернулся почти на месте на сто восемьдесят градусов и рванул в противоположную сторону.
       Борька обиженно тявкнул, едва не скатившись с колен Воронцова, но тут же уткнулся носом ему в грудь. Тот машинально прижал пса к себе, будто защищая от всего происходящего.
       – Да им насрать, как тебя зовут, Пожиратель! – огрызнулся Савельич, сверкнув глазами.
       Евфимий, сидевший рядом, подпрыгнул от неожиданности.
       – Ащеул! – торжественно выкрикнул из короба Митрофан, будто в подтверждение.
       Савельич раздражённо стукнул по крышке ладонью — короб возмущённо дрогнул, но притих. Похоже, дядька Савельич сегодня был в одном из своих худших настроений.
       Если подумать, то “Пожиратель” – слишком редкий вид нечисти, чтобы им обзываться. Значит, дедуля тоже Пожиратель, как и все Воронцовы в салоне.
       – Уважаемый, – вежливо подал голос Георгий Фёдорович, – напротив, нам как раз очень интересно. Георгий Фёдорович Воронцов. К слову, – он чуть кашлянул, словно стесняясь, – совсем недавно я узнал, что я тоже, как бы это сказать… Пожиратель.
       Николай Геннадьевич, то есть самый дед с костылями, буквально расцвёл от восторга. Он уставился на призрака с таким неподдельным восхищением, что, кажется, полностью пропустил смысл сказанного.
       – Извините, – пробормотал он, чуть покраснев и будто отводя взгляд, но потом снова не удержался и принялся рассматривать Георгия Фёдоровича. – Просто… я впервые вижу мёртвого настолько чётко. Иногда только силуэты, иногда тени, но никогда до таких деталей!
       Он с интересом оглядел салон, переводя взгляд с одного на другого, будто искал ещё кого-то из по ту сторону.
       Я устало вздохнула и вяло подняла руку:
       – Это из-за меня. Вы… с меня дар одолжили.
       Николай Геннадьевич задержал взгляд на мне, будто ожидая, что я назову своё имя.
       – Василиса, – буркнула я, больше ничего не добавляя.
       Вон, даже Воронцов до сих пор не знал ни мою фамилию, ни отчество, и меня это более чем устраивало. Скрывать имя не было смысла: Воронцов в любую секунду мог бы назвать меня по имени, а конспирация или тайны — это не про него.
       – Куда мы теперь едем? – крикнула я кикиморам.
       Они явно посоветовались между собой, перед тем как свернуть. Андре, вон, открывал и закрывал рот, но наша компания его успешно дезориентировала.
       – К тебе! – крикнули кикиморы в четыре голоса.
       – В смысле, ко мне?! – возмутилась я, вскакивая с места.
       Они закряхтели, хихикнули, и пазик резко повернул направо, проезжая буквально по газону. Я почти упала, но Воронцов поймал меня и усадил обратно.
       – Спасибо, – буркнула я.
       Я вздохнула и закатила глаза. У меня было два варианта: прыгнуть из пазика в окно — но тогда компания всё равно нарушила бы покой моего лесного гектара, или ехать с ними, зная, что покой нарушат не только леса, но и мой личный.