Аннотация к эпизоду
Некий бизнесмен Воронцов Р.Г. теряется на байдарке где-то по течению Северной Двины. После нескольких часов в лесу он выходит на дорогу, где встречает "призрачный" пазик, который увезет его к избушке ведьмы. Пазик угнали (не) добрые бабулечки с когтистыми лапами. Ведьма (не) добрая.Роман Георгиевич Воронцов верил в удачу. Он верил в удачу, когда отстал от группы, верил в удачу, когда его байдарка зацепилась за подводные корни какого-то раскидистого дерева и, покачнувшись, эффектно перевернулась, пробивая ещё и борт. Роман наглотался воды, попал в какие-то водоросли, запутался, выбрался, промок с головы до пят, но всё ещё верил — в удачу.
Воронцов продолжал верить в удачу, когда выкарабкался на берег, когда брёл по лесу, промозглому, северному, вовсе забывшему про солнце. Когда застревал в мшистых низинах, и ботинки хлюпали так, будто это уже не обувь, а два маленьких болотца. Когда у него один ботинок остался. Когда его куртка прилипла к телу, а в кармане шлёпала вода, и когда желудок с урчанием напомнил, что сегодня был только кофе и хот-дог на заправке, и печенье, которое он пожевал на старте.
Даже когда на лес опустился туман — плотный, белый, и стало так холодно, что зубы у Романа начали стучать совершенно буквально, он никогда не думал, что так бывает, и это не фигура речи в книжках, — даже тогда он продолжал надеяться на какую-то нелепую, абсурдную, но такую свою удачу. Воронцову всегда везло. Он родился везунчиком. Даже если он задыхался от сырости и хвои, а голова кружилась.
И вот — удача. Роман вышел на дорогу. Она была земляная, местами колея настолько глубоко уходила под грязь, что там можно было утонуть. Слева тянулся лес — ёлки, не-ёлки, но с иголками, берёзы, не березы, но с полосками, какие-то колючие кусты… Роман не разбирался в деревьях русского Севера. Справа тоже не-ёлки, но под ними начиналась топь, чуть дальше жутко поскрипывали кривые деревья. Влажный туман стелился по дороге, клубился у кочек и оставлял на ресницах росу.
В этой сырости вдруг замелькали огни. Фары. Старые, покрытые пыльной плёнкой, фары выглянули из тумана, как глаза зверя. Машина ехала медленно. Роман прищурился и всмотрелся в её очертания: ага, ехала она максимально быстро, как только могла.
Это был пазик.
Роман видел такой первые сегодня утром — мельком — когда коллеги, вчера вдохновлённые успешно заключённой сделкой, решили устроить корпоративный "поход на байдарках". Заказали вертолёт, полетели куда-то севернее, там, где они приземлились гордо стояла накренившаяся табличка “Васьково”. Там их ждала буханка, Роману коллеги гордо показали это “чудо советского автопрома”, которое “везде проедет”, и “у вас такого точно нет”. И, когда они садились, по этому, как Воронцов посудил, маленькому аэропорту, проехал пазик. Роман заметил его в окно и пошутил, мол, тоже чудо советской инженерии? “Пазик” ехал, хотя выглядел настолько старым, что давно должен был развалиться на детали. Весь в грязи, с облупленной краской.
– Динозавр эпохи СССР! – пошутил один из его коллег.?– … который всё никак не хочет вымереть, – закатил глаза второй.
И вот теперь — второе чудо-ветеран, тоже на ходу, и ехал прямо к нему.
Мимо него.
— Эй! Погодите! — заорал Роман и бросился следом. Голос был севший, но отчаянный. Роман размахивал руками, ногу пронзило болью, всё-таки подвернул, но не замечал, пока шёл медленно. – Подождите!
Пазик проехал ещё пару метров, фыркнул вонючим выхлопом и затормозил. Скрип тормозов был такой, что у Романа по спине пробежал холодок. Или дело было в выпавшем болте, который брякнул на дорогу?.. Воронцов подбежал, открыл дребезжащую дверь, влез внутрь и замер.
Автобус был древний. Настолько древний, что казалось — он не просто помнил советские времена, но и царей мог застать, если бы только его пораньше изобрели. Потолок местами провис, в окнах трепетали остатки занавесок, цвет которых угадывался только по упрямой памяти ткани. В цветочек. Металлические поручни были облезлыми, с облупленной краской, и липли к рукам. Внутри воняло бензином — густым, тяжелым, который, казалось, въедался в кожу. Где-то в глубине салона пыль буквально заменяла воздух. Пахло ржавчиной, бензином, болотом и… тухлой рыбой?
Роман, ничего не говоря, пошарил по карманам и сунул водителю всё, что у него было. Он даже не смотрел, сколько. Какие-то мятые мокрые купюры, мелочь, может, один евроцент случайно попал. Всё равно он плохо понимал в рублях. Он снял вчера немного с банкомата в отеле, разменял в автомате с кофе — просто чтобы был запас "на сувениры". Его семья где-то в глубине души, наверное, по родине скучала. Пускай даже дед Воронцова в России никогда не был, а сам Роман впервые ступил на эту землю – когда вчера вышел из самолёта.
Но теперь эти “сувениры” уехали к водителю, на которого Роман даже не глянул. Потом поймёт, что зря, и посмотреть на водителя стоило. Потом.
В салоне сидели три бабульки. Сутулые, в пёстрых выцветших платках, одежде, тоже пёстрой, не по размеру. У каждой — по огромной корзине, как будто они перевозили половину урожая всего региона. Каждая корзина была покрыта ещё одной пёстрой тряпкой, так что Роман не мог догадаться, что внутри. На последнем ряду, сопел дед. Рядом с ним стоял деревянный короб, обтянутый верёвками и тоже прикрытый, но не закрытый до конца. В нём что-то постукивало — может, банки, может, камни, может, детали. А, может, души предков.
Бабульки двигались как одна и сверлили Романа взглядами.
Воронцов кивнул и рассеянно:?— З-здравствуйте… — сказал он по-русски, пускай и с акцентом. Коллеги смеялись, назвав его акцент "шармант". Сам Роман этой шутки не понимал, но кивнул.
Бабульки перестали пожирать его глазами и, снова синхронно, как по команде, отвернулись к окнам. Пазик фыркнул снова, дёрнулся назад, будто собирался передумать ехать вовсе, но тронулся с места.
Пазик въехал обратно в туман, который тут же сожрал его целиком. За окнами пополз пейзаж, уныл и безнадёжный. Ёлки, не-ёлки, некоторые были кривыми, не-ёлки пониже, не-ёлки повыше с костлявыми ветками-руками. Они бились в стекло пазика, но тот упрямо пыхтел и ехал дальше. Роман всё еще ничего не понимал в местной флоре, но начинал радоваться, что не встретил фауну, пока брёл по лесу. Что ж, Воронцов верил в удачу, и она снова его не подводила!
За окнами было тоскливо. Лес стал ещё гуще и темнее. Деревья росли неровно. Много сломанных елей и не-елей — то ли бурей поломало, то ли… Роман глянул на бабулек, но передумал спрашивать, какие тут водились звери. Они только-только потеряли к нему всякий интерес.
Медведи, скорее всего. Воронцов усмехнулся: ему французские коллеги наставляли, мол, едешь в Россию, обязательно сфотографируй медведя. Лучше двух. Роман отмахивался тогда, мол, что за стереотипы. Теперь, смотря на погнутые деревья, Роман как-то даже начинал надеяться, что это были медведи. Целое стадо! Стая?.. Группа?.. Да уж, Воронцов не разбирался не только в местных деревьях.
Пазик упрямо пробирался сквозь туман. Роман продолжал смотреть в окно. Под деревьями лежали кучки веток, клочья мха, кое-где торчали пни. Неба не было видно вообще — всё закрывал серый туман и лапы не-ёлок. Ничего живого. Ни домов, ни людей, ни зверья. Только мрачный, мокрый лес. Воронцов старался не думать, ищут его или нет. Не найдут.
В салоне было хоть чуть теплее, чем снаружи. Роман сидел в мокрой одежде и одном ботинке, подумывая избавиться от него вовсе. Всё тело ныло, особенно плечи и спина. Холод въелся под одежду, забрался под кожу. Зубы перестали стучать, и на том спасибо.
Роман глубоко вдохнул — запах бензина резал нос, но хотя бы напоминал, что он не один. Вокруг были люди. Молчаливые, странные, непонятные — но люди. И пазик ехал. Значит, всё ещё могло быть нормально. Хотя бы теоретически.
Пазик трясся на каждой кочке. Скрипел всеми деталями сразу. Где-то под полом гремело железо, в правом окне дребезжала рама, а в районе потолка постоянно что-то постукивало и иногда капало непонятно чем. На поворотах автобус кренился, как лодка. Здесь их было много, Роман не понимал, почему дорогу через лес нельзя было проложить напрямую, но пазик входил в новый резкий поворот буквально каждые три минуты. Хотя бы весь пейзаж был абсолютно плоским, а то Роман сомневался, что это чудо на колесах заберется даже в небольшую горку.
На каждой кочке или ямке пассажиров чуть подбрасывало вверх. Воронцов сначала держался за поручень. Крепко, обеими руками. На одном особенно резком повороте его качнуло, и он стукнулся виском о стекло. Получилось довольно громко — глухой “тук”. Бабульки никак не отреагировали, только дедок на заднем ряду всхрапнул.
Роман потёр лоб, огляделся и заметил, что бабульки вообще не держатся. Они просто сидели себе, как сидели. Когда автобус подпрыгивал, они тоже чуть подпрыгивали и тут же спокойно плюхались обратно на сиденья. Без крика, без страха. Словно катались так с детства. Хотя. Нет, не “словно”, этот пазик явно с детства их и катал.
Воронцов тоже решил попробовать. Отпустил поручень, выпрямился. В этот момент автобус снова налетел на какую-то кочку. Романа подбросило, и он тут же вывалился в проход между сиденьями. Шлёпнулся боком, задел чью-то корзину. Та издала странный звук — там, кажется, был живой… петух?
Роман зажмурился.
— Извините, — буркнул он, пытаясь встать.
Одна из бабушек хмыкнула, но не сказала ни слова. Петух тоже промолчал, только из-под пёстрых платков уставился на Романа, как будто запомнил его в лицо. Воронцов осторожно устроился обратно на край сиденья и больше экспериментов не проводил.
Только. Э-э-э? У петухов горели глаза в темноте?! Или Роман насколько плохо разбирался в животных? Или ему показалось? Воронцов покосился на корзинку: но она больше не шевелилась.
Прошёл ещё, наверное, час. Роман не был уверен — сначала он считал до ста, потом в обратном порядке, потом снова вперёд. Согреться не выходило. Холод добрался до костей и остался под кожей. Запах бензина стал невыносимым. Тошнота подкатывала к горлу волнами, особенно на поворотах, когда пазик кренился и подпрыгивал. Роман зажмурился, уткнулся в рукав и постарался не думать. Как-то само собой пришло полудремотное состояние — что-то между обмороком и сном. Всё тело ныло, пальцы на ногах уже не чувствовались. В ушах шумела безмолвная река.
Ему снилось, что он снова на том самом берегу. Там, где он выбрался из воды — мокрый, уставший, сразу зацепился и упал, став ещё и хромающим. Только теперь всё было невыносимо громко. Ни ветра, ни звуков. Но будто сам воздух взрывался и кричал, давил на уши. Роман зажал их ладонями, но не помогло: на барабанные перепонки давило, что именно? – он понять не мог.
На камнях стояла девочка. Маленькая, лет шести, в не то чёрном, не то тёмно-коричневом платье. Платье висело мешком, рукав был подран. Она стояла и смотрела на реку.
Роман обернулся. В туман, прочь от неё, медленно и беззвучно, уплывала лодка.
В этот момент пазик резко затормозил. Роман дёрнулся вперёд и с глухим “бум” врезался лбом в спинку сиденья. Он не успел даже вскрикнуть.
— Вставай, утопленничек, приехали, — захихикали бабульки, как по команде. Три скрипучих голоса слились в один.
Воронцов приподнялся, ошарашено оглядываясь. Автобус больше не трясся. Всё стихло — мотор замер, только где-то под капотом ещё щёлкало остывающее железо.
Шторка между салоном и водителем отъехала вбок. Её отодвинула рука — длинная, как ветка, с узкими пальцами, сухими, будто деревянными, и когтями, как у птицы. Роман застыл.
Две бабульки перед ним вдруг залезли с ногами на сиденья. Они нависли над ним — крохотные, но… Роман только теперь понял, насколько они были... ну, странные. Мягко говоря. Ни одна не дотягивала до метра ростом, все скрюченные, сгорбленные, все три прихрамывали. Одеты они были в старые, пыльные одежды, цветастые, но давно выцветшие платки. Пёстрые шали. Резиновые ботинки.
И вот они сняли платки. Под ними были лица. Сухие, морщинистые, с заваленными внутрь щеками, отвисшими подбородками. Но самое главное — глаза. Мёртвые, впалые глаза, что остались лишь глазницы, а белков больше не было. И они светились. Красным, тусклым, светом.
Роман подавился собственным криком.
— Твоя остановочка, утопленничек, — сказала другая бабулечка.
Голоса у них был шершавыми. Сухими, как бы скрипели ногтем по стеклу. Они прищурились. Улыбнулись. Зубы были острые. Мелкие, неровные, как у щуки. Грязно-жёлтые. Подходящие для такого лица.
Роман догадывался, что совершает ошибку. Но он закричал и потерял сознание.
Роман приходил в себя медленно. Сначала перед глазами была только темнота. Всё кружилось, его поташнивало, голова гудела. Он не понимал, где находится, но слышал голоса, они пробивались к нему будто через толщу воды. Русскому Романа с детства учили прадедушка и дедушка, но обрывки слов собирались во французские слова, не имевшие смысла.
Но голоса всё громче, слова разобрать было всё проще.
— …так это, вон, внучка подобрали, — сказал скрипучий старческий голос.?— … так мы думали, он мёртвый, — поддакнула другая.?— Совсем холодный был, — подтвердила третья.
Кто-то крикнул — резко, зло, — но слов Роман не разобрал. Следом звук будто разбили что-то.
— Мы и решили, утопленничек… — продолжала первая.?— Мокрый весь внучок был, — вторая.?— Он ведь сам нас остановил, — третья.
Голоса были одинаковые. Точно! Это ведь те бабульки из автобуса, Роман не сразу их узнал, но спутать было сложно.
Повисла пауза. Где-то тикали старые часы — не громко, но глухо, будто из другой комнаты.
— То есть как это, сам остановил? — спросил женский голос. Совсем другой. Ровный, уставший, раздражённый. Воронцов его совершенно не узнавал.
В нос ударил запах трав и живого огня: дымный с хвойными нотами.
— Мы поэтому и решили, что он мёртвый уже, Василисушка, — торопливо заговорила одна из бабулек.
— Мёртвый, мёртвый, Василисушка, мы бы к тебе живого не привезли, — вторая.?— Не привезли бы, Василисушка, — подтвердила третья, жалобно. — А он мёртвый совсем, синющий, точно утопленничек.
— А ну тихо! — рявкнула та женщина. В голосе металл.
Послышались шаги. Пол под ней скрипел, коротко и неприятно.
— Ещё раз, — сказала она тише. — С начала.
— Мы с города ехали, — заговорила бабка.
— С архангельского города, — поддакнула вторая.?— Пакости делали, на рынок забежали, ну как всегда, Василисушка, — третья.
— А там он, — сказала первая.?— А там он! — вторая.
Женщина снова тяжело вздохнула. Почти застонала.
— Да объясните вы мне нормально, откуда он взялся?! — крикнула она.
— Едем мы, — снова бабулька. — А он на обочине стоит. Думаем, не увидит.?— Он и не должен бы, кали бы живой был, — вставила другая.?— А он замахал, закричал, чтоб мы остановились. Мы и остановились. Решили — точно утопленничек, — сказала третья.?— Он ещё с нами поздоровался, и Борьку нашего видел! — добавила первая.
Борьку? Роман вспомнил корзинку и светящиеся глаза. Значит, в корзинке был “Борька”. Кто “Борька”? Что такое “Борька”?..
Слово “утопленничек” кольнуло. Сначала просто мелькнуло, как что-то странное, потом зацепилось. Роман поморщился, приоткрыл глаза, но снова закрыл — тьма резала. Или не тьма… просто стало как-то…слишком.
Он лежал на чём-то жёстком. Под спиной — доски. Неровные, местами шероховатые, точно не кровать. Голова всё ещё гудела. А в голове всё крутилось: утопленничек… утопленничек…
Он попробовал подумать. Если бы он действительно утонул… ну, допустим.
Воронцов продолжал верить в удачу, когда выкарабкался на берег, когда брёл по лесу, промозглому, северному, вовсе забывшему про солнце. Когда застревал в мшистых низинах, и ботинки хлюпали так, будто это уже не обувь, а два маленьких болотца. Когда у него один ботинок остался. Когда его куртка прилипла к телу, а в кармане шлёпала вода, и когда желудок с урчанием напомнил, что сегодня был только кофе и хот-дог на заправке, и печенье, которое он пожевал на старте.
Даже когда на лес опустился туман — плотный, белый, и стало так холодно, что зубы у Романа начали стучать совершенно буквально, он никогда не думал, что так бывает, и это не фигура речи в книжках, — даже тогда он продолжал надеяться на какую-то нелепую, абсурдную, но такую свою удачу. Воронцову всегда везло. Он родился везунчиком. Даже если он задыхался от сырости и хвои, а голова кружилась.
И вот — удача. Роман вышел на дорогу. Она была земляная, местами колея настолько глубоко уходила под грязь, что там можно было утонуть. Слева тянулся лес — ёлки, не-ёлки, но с иголками, берёзы, не березы, но с полосками, какие-то колючие кусты… Роман не разбирался в деревьях русского Севера. Справа тоже не-ёлки, но под ними начиналась топь, чуть дальше жутко поскрипывали кривые деревья. Влажный туман стелился по дороге, клубился у кочек и оставлял на ресницах росу.
В этой сырости вдруг замелькали огни. Фары. Старые, покрытые пыльной плёнкой, фары выглянули из тумана, как глаза зверя. Машина ехала медленно. Роман прищурился и всмотрелся в её очертания: ага, ехала она максимально быстро, как только могла.
Это был пазик.
Роман видел такой первые сегодня утром — мельком — когда коллеги, вчера вдохновлённые успешно заключённой сделкой, решили устроить корпоративный "поход на байдарках". Заказали вертолёт, полетели куда-то севернее, там, где они приземлились гордо стояла накренившаяся табличка “Васьково”. Там их ждала буханка, Роману коллеги гордо показали это “чудо советского автопрома”, которое “везде проедет”, и “у вас такого точно нет”. И, когда они садились, по этому, как Воронцов посудил, маленькому аэропорту, проехал пазик. Роман заметил его в окно и пошутил, мол, тоже чудо советской инженерии? “Пазик” ехал, хотя выглядел настолько старым, что давно должен был развалиться на детали. Весь в грязи, с облупленной краской.
– Динозавр эпохи СССР! – пошутил один из его коллег.?– … который всё никак не хочет вымереть, – закатил глаза второй.
И вот теперь — второе чудо-ветеран, тоже на ходу, и ехал прямо к нему.
Мимо него.
— Эй! Погодите! — заорал Роман и бросился следом. Голос был севший, но отчаянный. Роман размахивал руками, ногу пронзило болью, всё-таки подвернул, но не замечал, пока шёл медленно. – Подождите!
Пазик проехал ещё пару метров, фыркнул вонючим выхлопом и затормозил. Скрип тормозов был такой, что у Романа по спине пробежал холодок. Или дело было в выпавшем болте, который брякнул на дорогу?.. Воронцов подбежал, открыл дребезжащую дверь, влез внутрь и замер.
Автобус был древний. Настолько древний, что казалось — он не просто помнил советские времена, но и царей мог застать, если бы только его пораньше изобрели. Потолок местами провис, в окнах трепетали остатки занавесок, цвет которых угадывался только по упрямой памяти ткани. В цветочек. Металлические поручни были облезлыми, с облупленной краской, и липли к рукам. Внутри воняло бензином — густым, тяжелым, который, казалось, въедался в кожу. Где-то в глубине салона пыль буквально заменяла воздух. Пахло ржавчиной, бензином, болотом и… тухлой рыбой?
Роман, ничего не говоря, пошарил по карманам и сунул водителю всё, что у него было. Он даже не смотрел, сколько. Какие-то мятые мокрые купюры, мелочь, может, один евроцент случайно попал. Всё равно он плохо понимал в рублях. Он снял вчера немного с банкомата в отеле, разменял в автомате с кофе — просто чтобы был запас "на сувениры". Его семья где-то в глубине души, наверное, по родине скучала. Пускай даже дед Воронцова в России никогда не был, а сам Роман впервые ступил на эту землю – когда вчера вышел из самолёта.
Но теперь эти “сувениры” уехали к водителю, на которого Роман даже не глянул. Потом поймёт, что зря, и посмотреть на водителя стоило. Потом.
В салоне сидели три бабульки. Сутулые, в пёстрых выцветших платках, одежде, тоже пёстрой, не по размеру. У каждой — по огромной корзине, как будто они перевозили половину урожая всего региона. Каждая корзина была покрыта ещё одной пёстрой тряпкой, так что Роман не мог догадаться, что внутри. На последнем ряду, сопел дед. Рядом с ним стоял деревянный короб, обтянутый верёвками и тоже прикрытый, но не закрытый до конца. В нём что-то постукивало — может, банки, может, камни, может, детали. А, может, души предков.
Бабульки двигались как одна и сверлили Романа взглядами.
Воронцов кивнул и рассеянно:?— З-здравствуйте… — сказал он по-русски, пускай и с акцентом. Коллеги смеялись, назвав его акцент "шармант". Сам Роман этой шутки не понимал, но кивнул.
Бабульки перестали пожирать его глазами и, снова синхронно, как по команде, отвернулись к окнам. Пазик фыркнул снова, дёрнулся назад, будто собирался передумать ехать вовсе, но тронулся с места.
Пазик въехал обратно в туман, который тут же сожрал его целиком. За окнами пополз пейзаж, уныл и безнадёжный. Ёлки, не-ёлки, некоторые были кривыми, не-ёлки пониже, не-ёлки повыше с костлявыми ветками-руками. Они бились в стекло пазика, но тот упрямо пыхтел и ехал дальше. Роман всё еще ничего не понимал в местной флоре, но начинал радоваться, что не встретил фауну, пока брёл по лесу. Что ж, Воронцов верил в удачу, и она снова его не подводила!
За окнами было тоскливо. Лес стал ещё гуще и темнее. Деревья росли неровно. Много сломанных елей и не-елей — то ли бурей поломало, то ли… Роман глянул на бабулек, но передумал спрашивать, какие тут водились звери. Они только-только потеряли к нему всякий интерес.
Медведи, скорее всего. Воронцов усмехнулся: ему французские коллеги наставляли, мол, едешь в Россию, обязательно сфотографируй медведя. Лучше двух. Роман отмахивался тогда, мол, что за стереотипы. Теперь, смотря на погнутые деревья, Роман как-то даже начинал надеяться, что это были медведи. Целое стадо! Стая?.. Группа?.. Да уж, Воронцов не разбирался не только в местных деревьях.
Пазик упрямо пробирался сквозь туман. Роман продолжал смотреть в окно. Под деревьями лежали кучки веток, клочья мха, кое-где торчали пни. Неба не было видно вообще — всё закрывал серый туман и лапы не-ёлок. Ничего живого. Ни домов, ни людей, ни зверья. Только мрачный, мокрый лес. Воронцов старался не думать, ищут его или нет. Не найдут.
В салоне было хоть чуть теплее, чем снаружи. Роман сидел в мокрой одежде и одном ботинке, подумывая избавиться от него вовсе. Всё тело ныло, особенно плечи и спина. Холод въелся под одежду, забрался под кожу. Зубы перестали стучать, и на том спасибо.
Роман глубоко вдохнул — запах бензина резал нос, но хотя бы напоминал, что он не один. Вокруг были люди. Молчаливые, странные, непонятные — но люди. И пазик ехал. Значит, всё ещё могло быть нормально. Хотя бы теоретически.
Пазик трясся на каждой кочке. Скрипел всеми деталями сразу. Где-то под полом гремело железо, в правом окне дребезжала рама, а в районе потолка постоянно что-то постукивало и иногда капало непонятно чем. На поворотах автобус кренился, как лодка. Здесь их было много, Роман не понимал, почему дорогу через лес нельзя было проложить напрямую, но пазик входил в новый резкий поворот буквально каждые три минуты. Хотя бы весь пейзаж был абсолютно плоским, а то Роман сомневался, что это чудо на колесах заберется даже в небольшую горку.
На каждой кочке или ямке пассажиров чуть подбрасывало вверх. Воронцов сначала держался за поручень. Крепко, обеими руками. На одном особенно резком повороте его качнуло, и он стукнулся виском о стекло. Получилось довольно громко — глухой “тук”. Бабульки никак не отреагировали, только дедок на заднем ряду всхрапнул.
Роман потёр лоб, огляделся и заметил, что бабульки вообще не держатся. Они просто сидели себе, как сидели. Когда автобус подпрыгивал, они тоже чуть подпрыгивали и тут же спокойно плюхались обратно на сиденья. Без крика, без страха. Словно катались так с детства. Хотя. Нет, не “словно”, этот пазик явно с детства их и катал.
Воронцов тоже решил попробовать. Отпустил поручень, выпрямился. В этот момент автобус снова налетел на какую-то кочку. Романа подбросило, и он тут же вывалился в проход между сиденьями. Шлёпнулся боком, задел чью-то корзину. Та издала странный звук — там, кажется, был живой… петух?
Роман зажмурился.
— Извините, — буркнул он, пытаясь встать.
Одна из бабушек хмыкнула, но не сказала ни слова. Петух тоже промолчал, только из-под пёстрых платков уставился на Романа, как будто запомнил его в лицо. Воронцов осторожно устроился обратно на край сиденья и больше экспериментов не проводил.
Только. Э-э-э? У петухов горели глаза в темноте?! Или Роман насколько плохо разбирался в животных? Или ему показалось? Воронцов покосился на корзинку: но она больше не шевелилась.
Прошёл ещё, наверное, час. Роман не был уверен — сначала он считал до ста, потом в обратном порядке, потом снова вперёд. Согреться не выходило. Холод добрался до костей и остался под кожей. Запах бензина стал невыносимым. Тошнота подкатывала к горлу волнами, особенно на поворотах, когда пазик кренился и подпрыгивал. Роман зажмурился, уткнулся в рукав и постарался не думать. Как-то само собой пришло полудремотное состояние — что-то между обмороком и сном. Всё тело ныло, пальцы на ногах уже не чувствовались. В ушах шумела безмолвная река.
Ему снилось, что он снова на том самом берегу. Там, где он выбрался из воды — мокрый, уставший, сразу зацепился и упал, став ещё и хромающим. Только теперь всё было невыносимо громко. Ни ветра, ни звуков. Но будто сам воздух взрывался и кричал, давил на уши. Роман зажал их ладонями, но не помогло: на барабанные перепонки давило, что именно? – он понять не мог.
На камнях стояла девочка. Маленькая, лет шести, в не то чёрном, не то тёмно-коричневом платье. Платье висело мешком, рукав был подран. Она стояла и смотрела на реку.
Роман обернулся. В туман, прочь от неё, медленно и беззвучно, уплывала лодка.
В этот момент пазик резко затормозил. Роман дёрнулся вперёд и с глухим “бум” врезался лбом в спинку сиденья. Он не успел даже вскрикнуть.
— Вставай, утопленничек, приехали, — захихикали бабульки, как по команде. Три скрипучих голоса слились в один.
Воронцов приподнялся, ошарашено оглядываясь. Автобус больше не трясся. Всё стихло — мотор замер, только где-то под капотом ещё щёлкало остывающее железо.
Шторка между салоном и водителем отъехала вбок. Её отодвинула рука — длинная, как ветка, с узкими пальцами, сухими, будто деревянными, и когтями, как у птицы. Роман застыл.
Две бабульки перед ним вдруг залезли с ногами на сиденья. Они нависли над ним — крохотные, но… Роман только теперь понял, насколько они были... ну, странные. Мягко говоря. Ни одна не дотягивала до метра ростом, все скрюченные, сгорбленные, все три прихрамывали. Одеты они были в старые, пыльные одежды, цветастые, но давно выцветшие платки. Пёстрые шали. Резиновые ботинки.
И вот они сняли платки. Под ними были лица. Сухие, морщинистые, с заваленными внутрь щеками, отвисшими подбородками. Но самое главное — глаза. Мёртвые, впалые глаза, что остались лишь глазницы, а белков больше не было. И они светились. Красным, тусклым, светом.
Роман подавился собственным криком.
— Твоя остановочка, утопленничек, — сказала другая бабулечка.
Голоса у них был шершавыми. Сухими, как бы скрипели ногтем по стеклу. Они прищурились. Улыбнулись. Зубы были острые. Мелкие, неровные, как у щуки. Грязно-жёлтые. Подходящие для такого лица.
Роман догадывался, что совершает ошибку. Но он закричал и потерял сознание.
***
Роман приходил в себя медленно. Сначала перед глазами была только темнота. Всё кружилось, его поташнивало, голова гудела. Он не понимал, где находится, но слышал голоса, они пробивались к нему будто через толщу воды. Русскому Романа с детства учили прадедушка и дедушка, но обрывки слов собирались во французские слова, не имевшие смысла.
Но голоса всё громче, слова разобрать было всё проще.
— …так это, вон, внучка подобрали, — сказал скрипучий старческий голос.?— … так мы думали, он мёртвый, — поддакнула другая.?— Совсем холодный был, — подтвердила третья.
Кто-то крикнул — резко, зло, — но слов Роман не разобрал. Следом звук будто разбили что-то.
— Мы и решили, утопленничек… — продолжала первая.?— Мокрый весь внучок был, — вторая.?— Он ведь сам нас остановил, — третья.
Голоса были одинаковые. Точно! Это ведь те бабульки из автобуса, Роман не сразу их узнал, но спутать было сложно.
Повисла пауза. Где-то тикали старые часы — не громко, но глухо, будто из другой комнаты.
— То есть как это, сам остановил? — спросил женский голос. Совсем другой. Ровный, уставший, раздражённый. Воронцов его совершенно не узнавал.
В нос ударил запах трав и живого огня: дымный с хвойными нотами.
— Мы поэтому и решили, что он мёртвый уже, Василисушка, — торопливо заговорила одна из бабулек.
— Мёртвый, мёртвый, Василисушка, мы бы к тебе живого не привезли, — вторая.?— Не привезли бы, Василисушка, — подтвердила третья, жалобно. — А он мёртвый совсем, синющий, точно утопленничек.
— А ну тихо! — рявкнула та женщина. В голосе металл.
Послышались шаги. Пол под ней скрипел, коротко и неприятно.
— Ещё раз, — сказала она тише. — С начала.
— Мы с города ехали, — заговорила бабка.
— С архангельского города, — поддакнула вторая.?— Пакости делали, на рынок забежали, ну как всегда, Василисушка, — третья.
— А там он, — сказала первая.?— А там он! — вторая.
Женщина снова тяжело вздохнула. Почти застонала.
— Да объясните вы мне нормально, откуда он взялся?! — крикнула она.
— Едем мы, — снова бабулька. — А он на обочине стоит. Думаем, не увидит.?— Он и не должен бы, кали бы живой был, — вставила другая.?— А он замахал, закричал, чтоб мы остановились. Мы и остановились. Решили — точно утопленничек, — сказала третья.?— Он ещё с нами поздоровался, и Борьку нашего видел! — добавила первая.
Борьку? Роман вспомнил корзинку и светящиеся глаза. Значит, в корзинке был “Борька”. Кто “Борька”? Что такое “Борька”?..
Слово “утопленничек” кольнуло. Сначала просто мелькнуло, как что-то странное, потом зацепилось. Роман поморщился, приоткрыл глаза, но снова закрыл — тьма резала. Или не тьма… просто стало как-то…слишком.
Он лежал на чём-то жёстком. Под спиной — доски. Неровные, местами шероховатые, точно не кровать. Голова всё ещё гудела. А в голове всё крутилось: утопленничек… утопленничек…
Он попробовал подумать. Если бы он действительно утонул… ну, допустим.
