За дверью было тихо-тихо. Унн прижал ухо к двери – хотел бы оба, чтобы не слышать криков матушки О, распекавшей Труна, но так не вышло бы. Поэтому второе просто закрыл ладонью, под которой сразу возникла особенная внутренняя тишина, наполненная басовитым гудением, разбитым на доли стуком его собственного сердца. Ночь еще не началась, значит, ждать Диких рано. Но Унн хотел ждать, хотел бояться… Жаждал этого нового, иного страха, чтобы перекрыть им страх настоящий.
Говорят, когда привыкнешь – уже не так страшно. Вранье. Все как раз наоборот: как привыкнешь и станет полегче, начинаешь бояться другого – что твой хрупкий покой нарушат, вернут в состояние дрожащего кома, тростинки на ветру, которая вот-вот сломается.
Грубая рука дернула за волосы; пинок в бок – не сильный, а так, до хорошего синяка – пришел следом. Унн не заметил, как подкрался Берте, слишком глубоко ушел в себя, слишком вслушивался в то, что снаружи. Хорошо хоть у Старшего хватило ума уменьшить силу удара; если матушка не изменит решения, за сломанные ребра Унна крепко влетит даже любимчику. Все равно хорошего мало; вот он лежит на полу, привычно закрывая голову руками, а вот над ним стоит Старший, явно раздумывая, пнуть еще или уже хватит.
– А хочешь выйти наружу? – спросил вдруг Берте.
Это было неожиданно. С чего вдруг такая доброта?
– Не хочу, – на всякий случай сказал Унн, глядя на «братца» из-под собственного локтя.
– Ж-а-а-аль. Ну, смотри, если передумаешь, скажи. Ключик дам от тайного хода.
Старший вынул из кармана штанов (хорошие штаны, добротные. И чистые… Но трудно оставаться чистым, если тебя каждый день валяют по полу пинками) несколько ключей на кольце. Один, с похожей на полумесяц бородкой, показал младшему.
– Есть в подвале такая дверца, похожая на крышку от бочки, прислоненную к стене…
Берте всегда знал, чем подразнить Унна, но не в этот раз. Унн не думал бежать, тем более в Ночь Диких. Хотя страх подкарауливал его не снаружи – внутри.
Крики стихли. Скоро время вечернего Моления и матушка О выпустит из погреба наказанную за «лень» Миле. Потом, конечно, опять в погреб, в тот самый, где тайная дверца. А там холодно… как бы ухитриться скинуть младшей теплое? Ту шаль, например, которую Марциана подарила в прошлом году. Но если поймают, отберут, а у него не так много теплых вещей. Правда, скоро ярмарка. Если получится, Унн украдет что-нибудь, как те варежки, которые потом пришлось отдать толстому Ирле. А у Ирле их отобрали близнецы Тор с соседней улицы, да еще и по шее надавали, потому что отдавать не хотел. Поделом. Но все равно было немного жалко, когда толстяк умер.
Кажется, он опять «выпал из гнезда», как выражалась Марци. Задумался и перестал замечать, когда и куда ушел Берте. Наверное, надоело стоять над безмолвным и в таких случаях совершенно бесчувственным Унном. И «братец» знал: если младший ушел в себя – все, оттуда его не достанешь. Можно ударить, можно избить; но не увидишь в глазах жертвы желанного страха. Это Трун ничего не хочет, когда бьет. Он не умеет хотеть, просто «так положено», и в приюте, откуда его взяла матушка О, старшие всегда бутузили младших. Похоже, мозги они Труну окончательно отбутузили.
– Унн, ленивая тварь, сюда!
Всеотец, только не на мельницу!
Он поднялся, отряхнул штаны, чтобы не заработать подзатыльник за неряшливый вид, прошел по коридору в «рабочую» – большую и хорошо освещенную комнату. Не свечами освещенную, намеленным, которое Унн с Миле, разведя водой, наносили на стены по приказу машутки О. Когда светятся стены – это красиво, но такой свет режет глаза. Не всем. У Марцианы так же, а Миле нормально. Ну и Берте никогда ни на что не жаловался, да и полоумный Трун тоже.
В рабочей все занимались делом. Старший сгибал толстые лозы, из которых он делает отличные стулья, Марциана вышивала. Ее вышивки ценились высоко, а потому сестрицу никогда не гоняли на мельницу, одевалась и выглядела она лучше остальных.
Трун расписывал книжонку. Наверняка скверную. Их писал отец близнецов Торов и неплохо платил за украшение виньетками и картинки в тексте, для которых всегда оставлял место на листах. Глядя на тупое лицо Труна, никто бы не сказал, что этот семнадцатилетний идиот может так рисовать. Но вот же... сидит и водит тонкой-тонкой кисточкой по листу и в синих, как небо, глазах что-то такое.... что хочется смотреть и смотреть. Но нельзя. Если заметит, выйдет из себя и начнет все крушить. При мелком росте, силой полоумный обладал чудовищной, а контролировать себя не мог.
Панф еще не вернулся с работы. Но ведь уже темно, хотя окна заколочены и не видно. Скоро придут Дикие.
– Я с кем говорю? – услышал он окрик матушки и удивился - Унн был уверен, она ему до этого ничего не говорила.
Пробормотал:
– Да, матушка.
– Возьмешь молоток и гвозди, и доски из чулана. Вместе с Берте забьете двери. Выход на задний двор тоже.
– Но матушка, а Панф?
Светлые глаза женщины уставились на него в упор. Она не была старой, лет сорок всего. И выглядела почти девочкой, даже волосы носила распущенными, как подросток. Наверное, давно питается намеленным. Тех, кто начинает принимать его только после сорока, оно убивает.
– Марш работать, бездельники!
Это относилось и к Берте тоже. Любимчик или нет, всем полагается выполнять приказания. Берте не спорил, не имел привычки лезть на рожон, может потому и был любимчиком. Он оставил свои лозы, достал из ящика с инструментами - рабочая комната от пола до потолка заставлена шкафами, полками, комодами - два молотка, из другого – коробок с гвоздями и вышел в коридор, ведущий к кухне. Унн поплелся за ним.
Молоток упорно попадал мимо гвоздя, и ладно, если по доске – но чаще доставалось пальцам. После очередного удара Унн опустил инструмент и принялся дуть на них. Он старался замедлить работу и использовал подходящий повод вообще ничего не делать. Хорошо, что начали с задней двери. Может, Панф успеет вернуться раньше, чем они ее заколотят и отправятся забивать основную.
Но Берте не останавливался. Он быстро и умело вбивал гвозди в твердое сучковатое дерево… и улыбался. Через несколько минут Унну пришлось подхватить оставшиеся доски и тащиться ко второй двери. Он медлил, как мог, даже зацепился краями досок о косяк и долго перехватывал несомое так, чтоб вписаться в коридор. А у самой двери стал как вкопанный. Панф не был ему братом. Все они тут не являлись родственниками по крови. Только по судьбе. Приемыши госпожи О, «дети мельницы», которых не так давно было шестеро, а не пятеро.
– Чего застрял? – Берте вырвал из рук помощника одну из досок, поставил к двери, достал из коробки гвоздь – последний. Тут же скомандовал: – Бегом за гвоздями.
Унн не тронулся с места. Он не хотел помогать Старшему и отчаянно ждал стука с той стороны. Так и не успел толком подумать о Диких, испугаться. Словно сама жизнь отказывала ему в возможности бояться чего-то иного, чем бешеный взгляд Берте. Старший Панфа ненавидел – за бунт, который второй по старшинству приемыш устроил несколько лет назад госпоже О, отказавшись работать на мельнице. Побои не помогли. Юноша пообещал найти хорошую, денежную работу, и едва зарастив сломанные кости, отправился в город. Обещание Панф выполнил и каждую неделю приносил хозяйке немало денег, подтверждая свою ценность как добытчика. С тех пор в его очередь на мельнице работали другие, в том числе и Берте. У Старшего была веская причина для ненависти и к Панфу, и к Марциане, и даже к умершему, смоловшему себя в труху толстяку Ирле.
В этот миг, наконец, раздался долгожданный стук в дверь – словно в ответ на удары молотка по последнему гвоздю.
– Эй, открывайте! – крикнул стучащий голосом Панфа.
Берте проверил засов и снова обернулся на Унна.
– Гвозди, быстро!
Тот лишь отступил на шаг.
– Башку оторву, – прошипел Старший и поднял молоток, – ну?
Унн сделал еще шаг назад, но совсем не ушел. Панф снова потребовал с той стороны двери:
– Да откройте уже! – в голосе его звучал страх.
– Давай впустим! – умоляюще попросил Унн Берте, понимая – толку не будет. – Еще же ничего не…
В этот миг мир снаружи содрогнулся от нового звука – звона копыт по камням, звона, высекающего искры из мостовой и самой души. Берте отбросил молоток, подошел, взял Унна за плечи и сильным пинком направил его в коридор. Унн упал, ободрав о занозистый пол колени и локти.
– Гвозди, гаденыш!!
Этот вопль должна была слышать и матушка О. Если она явится разбираться, Унну придется несладко. Он готов был на это пойти, ради призрачной надежды, что Панфа все же впустят.
Но надежды уже не было; только звон копыт и крики «брата» снаружи, становящиеся все более паническими. Нет, госпожа не разрешит впустить опоздавшего. Если от Панфа что-то останется, утром она заберет это и сможет выгодно продать.
На самом деле гвозди были не нужны. Засов, обработанный пылью мельницы, приобрел крепость железа. И стекла в окнах, заколоченных за несколько дней до Ночи Диких, Панф не смог бы разбить.
Но он все-таки попытался именно с окнами – отодрать доски, а когда не вышло, ударил в них чем-то так, что дом содрогнулся. Наверное, камнем, торчавшим из земли посреди двора. Панф не такой сильный как бешеный Трун, но все-таки…
Берте надоело ждать. Он сам отправился за гвоздями, переступив через валявшегося на полу младшего.
Это был шанс. Унн быстро встал и подскочил к окну. Прижавшись к краю его, там, где в деревянной раме зияла щель, он громко, отчетливо произнес:
– Панф, лестница, чердак!
Чердак был заколочен обычными досками. Да, дверца совсем небольшая, но пролезь можно.
Он услышал звук подтаскивания чего-то тяжелого по земле и понял – «брат» услышал! Несильно ударило в стену где-то выше роста Унна. Застучали торопливые шаги. Панф поднимался. Он ступит на деревянный козырек, что под самой крышей, сорвет доски с дверцы чердака, протиснется…
Раздался треск и шум падения. Наверное, козырек, прогнивший в сезон дождей, не выдержал. А может, ступенька лестницы… Берте пользовался положением любимчика и вовсю ленился, когда мог, предпочитая шататься по улицам с девушками, а не чинить все деревянное старье в доме.
И снова настала тишина, разрезанная на ломти цокотом копыт, как раньше ее делил стук сердца прислушивавшегося к наружному Унна.
– Час Моления!! – завопила матушка О.
Унн, едва переставляя ноги, вернулся в рабочую комнату.
Миле и правда выпустили из подвала. Белая от холода, она сидела на своем стуле, обхватив колени руками, и отчаянно тряслась – вместе со стулом. Марцианы не было; девушка появилась из двери, ведущей в комнаты, с лоскутной шалью, накинула ее на плечи «сестры». Села на свое место, у окна. Трун устроился на полу рядом со своей подставкой для книги и бездумно растирал оставшееся на ладони пятно синей краски. Берте занял кресло.
В центре комнаты встала матушка О с большой книгой. Юная красавица с черными волосами без тени седины… Открыла том, заговорила нараспев, читая Первое Слово, а остальным пришлось повторять за ней:
– Великий Всеотец, мы дети твои, поступай с нами по желанию твоему, но и разреши нам поступать со своими детьми по твоему примеру. Ибо для каждого его родитель – бог и мир.
Слова, когда Унн пытался их повторить, застревали в горле колючим комом. Он не хотел верить в такого бога, думать о таком боге… Поэтому просто шевелил губами, делая вид, что произносит вместе со всеми:
– Для подтверждения наших прав над детьми ты дал нам Мельницу, чтобы было по справедливости, и не только дети жили с родителей, но и родители питались с детей. Потому души их и тела служат нам, пока Священная Мельница принимает их работу. После же пусть делают все, что хотят, выплатив до конца свой долг, как выплатили его мы. И судимы будем лишь по итогу, и сами судим так.
Моление закончилось. Теперь кто-то пойдет на мельницу, потому что после молитвы, из чистой души, пыльца намеленного выходит лучшего качества. Кто?
– Унн! Пошел молоть. Миле, возьми книгу с притчами Всеотца, почитаешь ему. Берте, проводишь, и запри дверь как следует.
Вот и все. Нет, не все. Если госпожа не выполнит позавчерашнее обещание, ради которого запретила трогать Унна, то может он все-таки как-нибудь доживет до двадцати двух лет, когда молоть уже нельзя – душа зачерствеет как камень и может повредить мельницу. А то случается, что детей отпускают раньше.
Миле взяла с полки книжку с потертым переплетом, глянула на друга виновато. «Ты ни при чем, – мысленно сказал Унн, – просто матушке известно, как я ненавижу притчи, а сильные чувства тоже улучшают качество пыльцы».
Короткий путь по коридору привел в особую комнату, какая есть почти в каждом доме. Тесная, маленькая, но украшена красивыми драпировками и ковриками. Без окон. Берте на удивление мягко впихнул их в комнату и запер дверь, наглядно громко клацнув засовом. Унн на деревянных ногах подошел к мельнице, сел на стул. Неохотно взялся за рукоятку на золотистом жернове. Двинул ее на себя.
Каменный круг пошел легко. Поначалу так и будет, круга до двадцатого. А потом тяжесть начнет прирастать с каждым поворотом рукоятки.
Унн старался не думать о том, что он перемалывает между двумя шершавыми золотистыми кругами. Смотрел на драпировки. Красивые, с вышивкой Марцианы, от которых у него почему-то всегда сладко щемило сердце. Больше нигде в доме не висят ее работы. Матушка О не бедна, но экономит на всем и не развешивает по дому то, что можно продать.
– Ой, – вдруг тихо сказала Миле.
Унн, не переставая молоть, посмотрел на нее. Девочка повернула к нему книгу, открыла обложку, давая прочесть надпись: «Дикие сказки».
– Ух ты… – только и смог сказать он. Книга Диких, которая могла появиться на месте любой другой, причем обложка оставалась прежней, а вот содержимое менялось совершенно.
Мягко шуршала, ссыпаясь из-под жернова, пыльца, заполняла маленькую стеклянную кружку без ручки. Пока еще на самом донышке – и удастся ли заполнить кружку? Пыльца текла еле-еле. А от работы освобождают только смерть или возраст.
Нет, не надо думать об этом.
– Почитаешь?
Девочка кивнула, полистала, ее зеленые глаза вдруг сделались удивленными, немного испуганными… И восхищенными. Миле красавица. Она будет чудесной женой, если доживет до свадьбы. Но они все тут не для этого, как и любые дети, взятые из приюта. Своих, говорят, редко заставляют молоть. Хотя считается, что душа ребенка восстанавливается после мельницы и пока не стукнуло двадцать два, эта работа не причиняет вреда.
Гладкая, твердая рукоятка словно впилась в ладонь тысячами иголочек. Не боль – просто ощущение слишком уж острых «мурашек». Слова помогали отвлечься, хотя, разрываясь между сказкой и мельницей, Унн слышал лишь часть слов:
– …И вот однажды дети восстали против добрых родителей и отказались молоть. Их было двадцать, сделавших это в одно время, а старший звался Ойле. Он сделал даже больше: стоя перед лицом отца, сказал: «Бог мельниц – не мой бог». И Всеотец ответил через отца Ойле: «Я не твой, но и ты – не мой. Иди, ты свободен жить, как хочешь и никто не помешает тебе». Бог не различает, кто виноват больше, а кто меньше; потому слова были для всех двадцати. Но Бог хорошо умеет превращать награду в наказание. Двадцать вышли из своих домов и уже никогда не смогли туда вернуться, потому что и дома, и люди, и все, что есть на свете, исчезло для них, и мир превратился в пустыню.
Говорят, когда привыкнешь – уже не так страшно. Вранье. Все как раз наоборот: как привыкнешь и станет полегче, начинаешь бояться другого – что твой хрупкий покой нарушат, вернут в состояние дрожащего кома, тростинки на ветру, которая вот-вот сломается.
Грубая рука дернула за волосы; пинок в бок – не сильный, а так, до хорошего синяка – пришел следом. Унн не заметил, как подкрался Берте, слишком глубоко ушел в себя, слишком вслушивался в то, что снаружи. Хорошо хоть у Старшего хватило ума уменьшить силу удара; если матушка не изменит решения, за сломанные ребра Унна крепко влетит даже любимчику. Все равно хорошего мало; вот он лежит на полу, привычно закрывая голову руками, а вот над ним стоит Старший, явно раздумывая, пнуть еще или уже хватит.
– А хочешь выйти наружу? – спросил вдруг Берте.
Это было неожиданно. С чего вдруг такая доброта?
– Не хочу, – на всякий случай сказал Унн, глядя на «братца» из-под собственного локтя.
– Ж-а-а-аль. Ну, смотри, если передумаешь, скажи. Ключик дам от тайного хода.
Старший вынул из кармана штанов (хорошие штаны, добротные. И чистые… Но трудно оставаться чистым, если тебя каждый день валяют по полу пинками) несколько ключей на кольце. Один, с похожей на полумесяц бородкой, показал младшему.
– Есть в подвале такая дверца, похожая на крышку от бочки, прислоненную к стене…
Берте всегда знал, чем подразнить Унна, но не в этот раз. Унн не думал бежать, тем более в Ночь Диких. Хотя страх подкарауливал его не снаружи – внутри.
Крики стихли. Скоро время вечернего Моления и матушка О выпустит из погреба наказанную за «лень» Миле. Потом, конечно, опять в погреб, в тот самый, где тайная дверца. А там холодно… как бы ухитриться скинуть младшей теплое? Ту шаль, например, которую Марциана подарила в прошлом году. Но если поймают, отберут, а у него не так много теплых вещей. Правда, скоро ярмарка. Если получится, Унн украдет что-нибудь, как те варежки, которые потом пришлось отдать толстому Ирле. А у Ирле их отобрали близнецы Тор с соседней улицы, да еще и по шее надавали, потому что отдавать не хотел. Поделом. Но все равно было немного жалко, когда толстяк умер.
Кажется, он опять «выпал из гнезда», как выражалась Марци. Задумался и перестал замечать, когда и куда ушел Берте. Наверное, надоело стоять над безмолвным и в таких случаях совершенно бесчувственным Унном. И «братец» знал: если младший ушел в себя – все, оттуда его не достанешь. Можно ударить, можно избить; но не увидишь в глазах жертвы желанного страха. Это Трун ничего не хочет, когда бьет. Он не умеет хотеть, просто «так положено», и в приюте, откуда его взяла матушка О, старшие всегда бутузили младших. Похоже, мозги они Труну окончательно отбутузили.
– Унн, ленивая тварь, сюда!
Всеотец, только не на мельницу!
Он поднялся, отряхнул штаны, чтобы не заработать подзатыльник за неряшливый вид, прошел по коридору в «рабочую» – большую и хорошо освещенную комнату. Не свечами освещенную, намеленным, которое Унн с Миле, разведя водой, наносили на стены по приказу машутки О. Когда светятся стены – это красиво, но такой свет режет глаза. Не всем. У Марцианы так же, а Миле нормально. Ну и Берте никогда ни на что не жаловался, да и полоумный Трун тоже.
В рабочей все занимались делом. Старший сгибал толстые лозы, из которых он делает отличные стулья, Марциана вышивала. Ее вышивки ценились высоко, а потому сестрицу никогда не гоняли на мельницу, одевалась и выглядела она лучше остальных.
Трун расписывал книжонку. Наверняка скверную. Их писал отец близнецов Торов и неплохо платил за украшение виньетками и картинки в тексте, для которых всегда оставлял место на листах. Глядя на тупое лицо Труна, никто бы не сказал, что этот семнадцатилетний идиот может так рисовать. Но вот же... сидит и водит тонкой-тонкой кисточкой по листу и в синих, как небо, глазах что-то такое.... что хочется смотреть и смотреть. Но нельзя. Если заметит, выйдет из себя и начнет все крушить. При мелком росте, силой полоумный обладал чудовищной, а контролировать себя не мог.
Панф еще не вернулся с работы. Но ведь уже темно, хотя окна заколочены и не видно. Скоро придут Дикие.
– Я с кем говорю? – услышал он окрик матушки и удивился - Унн был уверен, она ему до этого ничего не говорила.
Пробормотал:
– Да, матушка.
– Возьмешь молоток и гвозди, и доски из чулана. Вместе с Берте забьете двери. Выход на задний двор тоже.
– Но матушка, а Панф?
Светлые глаза женщины уставились на него в упор. Она не была старой, лет сорок всего. И выглядела почти девочкой, даже волосы носила распущенными, как подросток. Наверное, давно питается намеленным. Тех, кто начинает принимать его только после сорока, оно убивает.
– Марш работать, бездельники!
Это относилось и к Берте тоже. Любимчик или нет, всем полагается выполнять приказания. Берте не спорил, не имел привычки лезть на рожон, может потому и был любимчиком. Он оставил свои лозы, достал из ящика с инструментами - рабочая комната от пола до потолка заставлена шкафами, полками, комодами - два молотка, из другого – коробок с гвоздями и вышел в коридор, ведущий к кухне. Унн поплелся за ним.
Молоток упорно попадал мимо гвоздя, и ладно, если по доске – но чаще доставалось пальцам. После очередного удара Унн опустил инструмент и принялся дуть на них. Он старался замедлить работу и использовал подходящий повод вообще ничего не делать. Хорошо, что начали с задней двери. Может, Панф успеет вернуться раньше, чем они ее заколотят и отправятся забивать основную.
Но Берте не останавливался. Он быстро и умело вбивал гвозди в твердое сучковатое дерево… и улыбался. Через несколько минут Унну пришлось подхватить оставшиеся доски и тащиться ко второй двери. Он медлил, как мог, даже зацепился краями досок о косяк и долго перехватывал несомое так, чтоб вписаться в коридор. А у самой двери стал как вкопанный. Панф не был ему братом. Все они тут не являлись родственниками по крови. Только по судьбе. Приемыши госпожи О, «дети мельницы», которых не так давно было шестеро, а не пятеро.
– Чего застрял? – Берте вырвал из рук помощника одну из досок, поставил к двери, достал из коробки гвоздь – последний. Тут же скомандовал: – Бегом за гвоздями.
Унн не тронулся с места. Он не хотел помогать Старшему и отчаянно ждал стука с той стороны. Так и не успел толком подумать о Диких, испугаться. Словно сама жизнь отказывала ему в возможности бояться чего-то иного, чем бешеный взгляд Берте. Старший Панфа ненавидел – за бунт, который второй по старшинству приемыш устроил несколько лет назад госпоже О, отказавшись работать на мельнице. Побои не помогли. Юноша пообещал найти хорошую, денежную работу, и едва зарастив сломанные кости, отправился в город. Обещание Панф выполнил и каждую неделю приносил хозяйке немало денег, подтверждая свою ценность как добытчика. С тех пор в его очередь на мельнице работали другие, в том числе и Берте. У Старшего была веская причина для ненависти и к Панфу, и к Марциане, и даже к умершему, смоловшему себя в труху толстяку Ирле.
В этот миг, наконец, раздался долгожданный стук в дверь – словно в ответ на удары молотка по последнему гвоздю.
– Эй, открывайте! – крикнул стучащий голосом Панфа.
Берте проверил засов и снова обернулся на Унна.
– Гвозди, быстро!
Тот лишь отступил на шаг.
– Башку оторву, – прошипел Старший и поднял молоток, – ну?
Унн сделал еще шаг назад, но совсем не ушел. Панф снова потребовал с той стороны двери:
– Да откройте уже! – в голосе его звучал страх.
– Давай впустим! – умоляюще попросил Унн Берте, понимая – толку не будет. – Еще же ничего не…
В этот миг мир снаружи содрогнулся от нового звука – звона копыт по камням, звона, высекающего искры из мостовой и самой души. Берте отбросил молоток, подошел, взял Унна за плечи и сильным пинком направил его в коридор. Унн упал, ободрав о занозистый пол колени и локти.
– Гвозди, гаденыш!!
Этот вопль должна была слышать и матушка О. Если она явится разбираться, Унну придется несладко. Он готов был на это пойти, ради призрачной надежды, что Панфа все же впустят.
Но надежды уже не было; только звон копыт и крики «брата» снаружи, становящиеся все более паническими. Нет, госпожа не разрешит впустить опоздавшего. Если от Панфа что-то останется, утром она заберет это и сможет выгодно продать.
На самом деле гвозди были не нужны. Засов, обработанный пылью мельницы, приобрел крепость железа. И стекла в окнах, заколоченных за несколько дней до Ночи Диких, Панф не смог бы разбить.
Но он все-таки попытался именно с окнами – отодрать доски, а когда не вышло, ударил в них чем-то так, что дом содрогнулся. Наверное, камнем, торчавшим из земли посреди двора. Панф не такой сильный как бешеный Трун, но все-таки…
Берте надоело ждать. Он сам отправился за гвоздями, переступив через валявшегося на полу младшего.
Это был шанс. Унн быстро встал и подскочил к окну. Прижавшись к краю его, там, где в деревянной раме зияла щель, он громко, отчетливо произнес:
– Панф, лестница, чердак!
Чердак был заколочен обычными досками. Да, дверца совсем небольшая, но пролезь можно.
Он услышал звук подтаскивания чего-то тяжелого по земле и понял – «брат» услышал! Несильно ударило в стену где-то выше роста Унна. Застучали торопливые шаги. Панф поднимался. Он ступит на деревянный козырек, что под самой крышей, сорвет доски с дверцы чердака, протиснется…
Раздался треск и шум падения. Наверное, козырек, прогнивший в сезон дождей, не выдержал. А может, ступенька лестницы… Берте пользовался положением любимчика и вовсю ленился, когда мог, предпочитая шататься по улицам с девушками, а не чинить все деревянное старье в доме.
И снова настала тишина, разрезанная на ломти цокотом копыт, как раньше ее делил стук сердца прислушивавшегося к наружному Унна.
– Час Моления!! – завопила матушка О.
Унн, едва переставляя ноги, вернулся в рабочую комнату.
Миле и правда выпустили из подвала. Белая от холода, она сидела на своем стуле, обхватив колени руками, и отчаянно тряслась – вместе со стулом. Марцианы не было; девушка появилась из двери, ведущей в комнаты, с лоскутной шалью, накинула ее на плечи «сестры». Села на свое место, у окна. Трун устроился на полу рядом со своей подставкой для книги и бездумно растирал оставшееся на ладони пятно синей краски. Берте занял кресло.
В центре комнаты встала матушка О с большой книгой. Юная красавица с черными волосами без тени седины… Открыла том, заговорила нараспев, читая Первое Слово, а остальным пришлось повторять за ней:
– Великий Всеотец, мы дети твои, поступай с нами по желанию твоему, но и разреши нам поступать со своими детьми по твоему примеру. Ибо для каждого его родитель – бог и мир.
Слова, когда Унн пытался их повторить, застревали в горле колючим комом. Он не хотел верить в такого бога, думать о таком боге… Поэтому просто шевелил губами, делая вид, что произносит вместе со всеми:
– Для подтверждения наших прав над детьми ты дал нам Мельницу, чтобы было по справедливости, и не только дети жили с родителей, но и родители питались с детей. Потому души их и тела служат нам, пока Священная Мельница принимает их работу. После же пусть делают все, что хотят, выплатив до конца свой долг, как выплатили его мы. И судимы будем лишь по итогу, и сами судим так.
Моление закончилось. Теперь кто-то пойдет на мельницу, потому что после молитвы, из чистой души, пыльца намеленного выходит лучшего качества. Кто?
– Унн! Пошел молоть. Миле, возьми книгу с притчами Всеотца, почитаешь ему. Берте, проводишь, и запри дверь как следует.
Вот и все. Нет, не все. Если госпожа не выполнит позавчерашнее обещание, ради которого запретила трогать Унна, то может он все-таки как-нибудь доживет до двадцати двух лет, когда молоть уже нельзя – душа зачерствеет как камень и может повредить мельницу. А то случается, что детей отпускают раньше.
Миле взяла с полки книжку с потертым переплетом, глянула на друга виновато. «Ты ни при чем, – мысленно сказал Унн, – просто матушке известно, как я ненавижу притчи, а сильные чувства тоже улучшают качество пыльцы».
Короткий путь по коридору привел в особую комнату, какая есть почти в каждом доме. Тесная, маленькая, но украшена красивыми драпировками и ковриками. Без окон. Берте на удивление мягко впихнул их в комнату и запер дверь, наглядно громко клацнув засовом. Унн на деревянных ногах подошел к мельнице, сел на стул. Неохотно взялся за рукоятку на золотистом жернове. Двинул ее на себя.
Каменный круг пошел легко. Поначалу так и будет, круга до двадцатого. А потом тяжесть начнет прирастать с каждым поворотом рукоятки.
Унн старался не думать о том, что он перемалывает между двумя шершавыми золотистыми кругами. Смотрел на драпировки. Красивые, с вышивкой Марцианы, от которых у него почему-то всегда сладко щемило сердце. Больше нигде в доме не висят ее работы. Матушка О не бедна, но экономит на всем и не развешивает по дому то, что можно продать.
– Ой, – вдруг тихо сказала Миле.
Унн, не переставая молоть, посмотрел на нее. Девочка повернула к нему книгу, открыла обложку, давая прочесть надпись: «Дикие сказки».
– Ух ты… – только и смог сказать он. Книга Диких, которая могла появиться на месте любой другой, причем обложка оставалась прежней, а вот содержимое менялось совершенно.
Мягко шуршала, ссыпаясь из-под жернова, пыльца, заполняла маленькую стеклянную кружку без ручки. Пока еще на самом донышке – и удастся ли заполнить кружку? Пыльца текла еле-еле. А от работы освобождают только смерть или возраст.
Нет, не надо думать об этом.
– Почитаешь?
Девочка кивнула, полистала, ее зеленые глаза вдруг сделались удивленными, немного испуганными… И восхищенными. Миле красавица. Она будет чудесной женой, если доживет до свадьбы. Но они все тут не для этого, как и любые дети, взятые из приюта. Своих, говорят, редко заставляют молоть. Хотя считается, что душа ребенка восстанавливается после мельницы и пока не стукнуло двадцать два, эта работа не причиняет вреда.
Гладкая, твердая рукоятка словно впилась в ладонь тысячами иголочек. Не боль – просто ощущение слишком уж острых «мурашек». Слова помогали отвлечься, хотя, разрываясь между сказкой и мельницей, Унн слышал лишь часть слов:
– …И вот однажды дети восстали против добрых родителей и отказались молоть. Их было двадцать, сделавших это в одно время, а старший звался Ойле. Он сделал даже больше: стоя перед лицом отца, сказал: «Бог мельниц – не мой бог». И Всеотец ответил через отца Ойле: «Я не твой, но и ты – не мой. Иди, ты свободен жить, как хочешь и никто не помешает тебе». Бог не различает, кто виноват больше, а кто меньше; потому слова были для всех двадцати. Но Бог хорошо умеет превращать награду в наказание. Двадцать вышли из своих домов и уже никогда не смогли туда вернуться, потому что и дома, и люди, и все, что есть на свете, исчезло для них, и мир превратился в пустыню.
