Там, где они встретились, клубилась гордость и ярость. Из них двадцать слепили для себя скакунов и начали вечную скачку, за которую их и зовут Дикими. В одну из ночей года, в шестьдесят первый день осени, они спускаются на землю и стучатся в дома, требуя выйти и посмотреть в их глаза, в глаза свободе. Это единственный день, когда мир видит их, а они – мир. Но цена уплачена, и это важнее всего».
Мельница встала. Золотистый жернов словно приклеился к своему собрату. Унн оторвал от рукоятки покрасневшую ладонь, потер ее и с удивлением понял, что чувствует себя хорошо, а не как обычно. Голова не болит, сердце не частит, и нет в груди холодной пустоты. Неизвестно, что помогло – мятежная сказка, голос Миле, или то, что он много думал о Панфе. Жив ли братец? Правда, теперь это уже не важно.
– Спасибо, – сказал Унн.
Никто не приходил за ними, и дети успели поболтать и даже поиграть в веревочку, пока не явился Берте. Увидев, что Унн в порядке (а иногда его приходилось нести на руках) Старший довольно кивнул. Стены начали меркнуть именно в этот миг. Присутствие Диких лишало силы намеленное. Матушка О наверняка сейчас в своей комнате. Она не захочет, чтобы кто–то видел ее старой.
Берте поднял и убирал в шкаф кружку с пыльцой. Наверное, если бы мог, использовал бы ее для себя. Но пыльца прибавляла лет и сил только хозяину мельницы, вырастившему ее из семечка. Закрыв дверцу шкафа, Старший толкнул детей к выходу из комнаты.
В коридоре было еще темнее. Миле обо что-то споткнулась, Берте налетел на нее, возникла свалка… Через минуту девочке пришлось спасаться бегством от саданувшегося из-за нее локтем о стену Старшего. Унн вышел в комнату вслед за ними.
Оказалось, он ошибся. Госпожа еще сидела в зале, и там же – полоумный Трун – в Бертевом кресле у окна, пристально вглядываясь в заколоченное. Берте, поймавший Миле за шкирку, предъявлял девочку хозяйке, как какой-то трофей. Матушка выглядела старше – на тридцать с хвостиком. А глаза – на все шестьдесят. При молодом теле тех, кто подпитывается намеленным, их глаза безнадежно-быстро стареют.
– Оставь ее, – приказала госпожа любимчику, тут же отпустившему Миле, – все равно послезавтра я продам обоих младших на Рынке Детей.
Всё. Вот это действительно было всё. Значит, не зря велела не калечить их, и вообще не трогать. Чтобы оставались целыми. Но Унн надеялся…
– Госпожа! – Миле подскочила к хозяйке, схватила за руку и тут же отпустила, напоровшись на жесткий взгляд. – Не надо! Я могу зарабатывать! Я умею читать священные стихи! – и тут же выпалила на одном дыхании:
– Всеотец прекрасный, чудный,
Век продли наш многотрудный,
Чтобы мельницу вертеть,
И тебе хваленья петь!
Унн мог только сжимать и разжимать кулаки. Рынок, на котором продают и покупают детей. Для чего? Для худшего, чем мельница. Пыльца намеленного позволяет прирастить калеке руку или ногу, или заменить гнилое легкое здоровым. Для этого просто надо найти того, кто поделится своими – конечностью или органом. Или купить этого кого-то. Некоторые любили экзотические развлечения – кровавые охоты на мальчишек и девчонок. Иногда детей покупали для жертвы храму, жутких ритуалов, перед которыми, говорят, жертве позволяют все. А потом в какой-то день кладут на алтарь и рассекают ребра… Дети из приюта имели душу, а потому и права. Продающиеся на рынке – балласт, оставшийся после работы на мельнице, лишившийся души, а потому лишенный и прав. Все, выставляемые там, считались таким балластом.
– От вас обоих никакого толку, – сухо сказала матушка О, – ваше намеленное на вкус как обычная пыль и действует слабо. Слишком много думаете о своем, когда работаете на мельнице. А ты, – она снова обожгла девочку взглядом, – еще и не учишься ничему, мне надоело с тобой возиться. Стишки? Кому нужны твои стишки?
Полоумный Трун словно вдруг очнулся ото сна, оторвался от окна. В синих глазах художника блеснул разум. Он что-то пробормотал себе под нос, встал, опираясь о кресло, и выговорил:
– И слово было сказано однажды,
Наверно, богом. Все напутал бог.
И в мире, где душой владеет каждый,
Бездушны все. Ведь важен лишь итог.
Словам найти б получше примененье,
Чем оправданье жизни вот такой!
Но мельница смолотит все сомненья,
И выдаст то, за что платил другой.
И если доживет, он станет тоже
Детей чужих на порошок менять.
Бездушья разные, но как они похожи....
И я не бог. Мне нечего сказать.
Свет мерк все больше, а топот копыт за стеной не стихал. Он стал продолжением странных стихов, таких же мятежных, как сказки из появлявшейся то тут, то там книги.
Унн ждал, что матушка О сделает с Труном. Она не сделала ничего.
– По комнатам, спать, – скомандовала она.
Унн поднимался в свою комнату медленно-медленно. У него больше нет будущего, даже тех нескольких лет, на которые он надеялся. Он мог бы привыкнуть или приспособиться, как Берте, которому осталось молоть всего только год. Почему, ну почему мельницу нельзя уничтожить? Сгори дом и рухни мир, она останется стоять. Иногда мельницы все-таки рассыпаются в прах, в пыль, и приходится брать семечко и сажать новую. На это уходит четыре года. И семена, появлявшиеся в Ночь Диких, чаще всего невсхожие, поэтому сажают сразу много…
Едва забрался в холодную, неуютную постель, как скрипнула дверь комнаты. Унн насторожился, спросил:
– Кто тут?
– Я, – зажегся маленький огонек – свеча в руке гостьи, Миле. – Сделай что-нибудь, пожалуйста!
Она подошла, поставила свечку на прикроватный столик и вдруг кинулась к Унну на кровать, упала, и, обняв колени, – его, а не свои, – зашлась в беззвучных рыданиях. Беззвучных – потому что нарушить покой матушки О ничуть не лучше, чем отправиться на мельницу.
– Что тут можно сделать?
Топот за окном, кажется, становился громче.
– Я прочла… есть… есть еще одна сказка… Она говорит, что если выйти наружу, и если сам ты горд, как Двадцать Всадников, то станешь одним из Диких и будешь вечно скакать по небу. – Девочка подняла заплаканные глаза: – Давай выйдем?
Она была на пять лет младше него, но жить хотела не меньше.
– Почему ты веришь именно этой сказке? – спросил Унн.
– Потому что я бы тоже сказала, что такой бог – не мой. «И все, кто выйдут и умрут от взгляда Диких, сделаются семенами для мельниц. Так они служат богу, которого отвергли». Разве это не подло? Ни у кого выбора нет. Но я такая злая, что точно не умру, если на меня поглядит кто-то злой! – тихо выкрикнула девочка. Пошарила в своем кармане и положила на одеяло, такое же лоскутное, как весь этот дом, кольцо с ключами. – Вот.
Унн узнал один из ключей – тот самый, который показал ему Берте, с бородкой-полумесяцем.
– Откуда?..
– Когда столкнулись в коридоре, из него выпало. А я подобрала. Это от…
– Знаю, – перебил Унн и посмотрел вопросительно.
Она вздохнула, словно устала объяснять очевидное.
– Подслушала разговор. Матушка говорила Берте, какой ключ от чего. Я много чего подслушиваю. И потом, сидеть в подвале, когда не холодно, скучно, я там все облазила и нашла дверцу.
Унн медлил.
– Панф снаружи, – напомнила девочка, – может, он еще жив. И он точно зол, значит, станет как мы!
«Как мы» – она сказала это так, будто их превращение в бессмертных всадников – дело решенное. Но кем лучше быть – мертвым или бессмертным?
– Идем, – сказал он, хватая ключи и откидывая одеяло.
Дверца в подвале нашлась быстро, круглая, как крышка от бочки. Только замочной скважины не было. Но девочка показала, где искать – сверху, на торце. Ключ подошел и повернулся, не скрипнув, дверца отворилась. И сразу же топот копыт стал громким, почти оглушительным. Унн ощутил, как слабеют ноги, сел на землю. Неизвестное зло было страшнее известного. Матушка может еще и передумать продавать их…
– Так, ладно, встал и пошел, – скомандовал голос от двери в подвал. Унн оглянулся. На ведущей в дом лестнице стоял Берте, в руке Старшего что-то блестело. Света одной свечи не хватало, чтобы рассмотреть. – И ты, девочка, тоже.
Не растерялась только Миле:
– А ты что? С нами?
– Ага, сейчас. Еще я с Дикими на свиданку не ходил. Кому сказал? Встали и пошли!
Он спустился на несколько ступенек и Унн, наконец, узнал предмет в руке Старшего. Болемёт, стреляющий шариками, сделанными из пыльцы. Ранит тебя такой, мелкая рана не больше ногтя, и начинаешь гнить заживо, испытывая жуткую боль.
Унн не понимал – зачем, но спросить не успел – Миле снова опередила:
– В чем твоя выгода?
– В семенах мельницы, конечно. Вы не первые, кого я выгоняю на улицу в Ночь Диких. Четвертые. Правда, дважды ничего не вышло, зато когда вышло… – Берте мечтательно улыбнулся. – Я неплохо продал семена. Надо же накопить для себя капитал. Через год матушка выбросит меня из своего дома, без медяка, лишней рубашки и куска хлеба. Она о нас не сильно беспокоится. Пропадете вы – и пропадете, меня же, может, и пошлет искать. И сама пойдет глянуть, не валяется ли где семян. Но я первый успею, потому что знаю, где смотреть.
Копыта грохотали, казалось, прямо у дома.
– Все, дверь открыта, валите на свободу! – приказал Берте. – Даром что ли старался, ключ терял?
Унн начал подниматься. Значит, все-таки нет надежды и сказка о злости, в которую поверила Миле, врет. Ну и ладно. Все равно лучше там, снаружи, чем тут. Он втянулся всем телом в узкий лаз, услышал, как девочка, сопя, лезет за ним.
Ночной мир, гулкий, полный топота копыт, звезд и свежего ветра принял их колючими объятиями старого, засохшего терна. Продравшись сквозь колючки, двое вышли во двор. У стены, под едва горящим фонарем, лежал Панф, мертвый. Сломался все-таки не козырек, а перекладина лестницы и, падая, парень попал головой на тот самый камень, который швырял в окно, и умер, расплескав по камню свою кровь и жизнь. Миле стиснула локоть Унна до боли. В полутьме ее глаза сверкали, отражая звезды и какой-то иной свет, которого он пока не видел.
Странно, но тут, снаружи, топот копыт казался частью тишины.
– Не бойся, – попросил Унн, – оставайся злой. Не важно, что там сказал Старший. Ведь у него два раза не получилось, верно? Может, те двое ушли с Дикими!
Она помолчала, потом произнесла неожиданное:
– Если бы я стала взрослой, у меня было бы много-много детей. А если нет, взяла бы из приюта, но не для мельницы, а чтобы любить.
Мир трясся от грохота копыт; и мир был тих и безмолвен так, что от тишины закладывало уши. Расплывалось перед глазами, словно Унн плакал. А еще мир пропитался каким-то особым запахом… Унн втянул его в себя, но не смог узнать. Только вспомнил другой, душный запах пыльцы. Ведь она в самом деле пахла! И противоположным ее аромату был этот – свежий, яркий, живой.
Туман перед глазами рассеялся. В невесть откуда берущимся свете перед ним и Миле стояли всадники. Один, темноволосый, с глазами совсем не злыми, не дикими, спешился. Остальные остались сидеть… кто на чем. Здесь были заморские звери с двумя длинными носами, крылатые кони, огромные кошки и псы, непонятные чудовища… Все они то тонули в свете, то появлялись из него, как из тумана, вылепляясь четкими, режущими взгляд фигурами. Их точно было больше двадцати.
– Здравствуйте, друзья, – сказал Дикий. – Хотите пойти с нами?
– А можно? – дрогнувшим голосом спросил Унн.
– Вам в эту ночь все можно, – улыбнулся Ойле, конечно это был он. – Только придумайте себе скакунов. Представьте их.
Миле отчаянно зажмурилась. Из воздуха и света соткалась перед ней огромная бабочка… нет, стрекоза, синяя, с блестящим глянцевым телом. Девочка не стала ждать – только раз посмотрела на Унна и немного неуклюже забралась на свою «лошадь».
А он не мог ничего придумать так сразу. Слишком был взволнован, испытал слишком много, перейдя от отчаянья к надежде и обратно. Но потом вспомнил рисунок, который сделал на двери полоумный Трун. Крылатого змея.
…Змей вышел не совсем таким – слегка пузатым, но с большими крыльями, одно из которых тут же опустил к ногам Унна. Двор словно раздвинулся, чтобы вместить это чудо.
– А еще, – Ойле подмигнул, – ты можешь мир изменить. Придумай сказку и она станет явью…
– Все мельницы рассыпались в прах! – тут же выпалил Унн.
– Не получится, – качнул головой всадник, – твоя сказка не сможет отменить придуманного другими. Если попытаешься, то просто потратишь силу даром и пополнишь сборник Диких сказок очередной побасенкой, в которой растворена почти без следа крупица правды.
– Но как…
– Не думай сейчас об этом. Просто знай, что мельницы тоже придумали мы. А после этого все может быть лишь так.
Унн осознал сказанное не сразу. А когда осознал – молча кинулся на Ойле. Тот позволил ударить себя, а потом поймал нападавшего за руки, заглянул ему в глаза.
– Да, – сказал он, – мы хотели как лучше для всех.
– Кто вы такие, чтобы решать за всех? – Унн вырвался, потом вдруг замер, поняв: слова Дикого не могут быть правдой. Сначала появились мельницы, потом случился бунт двадцати, ставших дикими. Не наоборот. Потом он вспомнил, что Ойле назвал «Дикие сказки» побасенками.
– Что случилось на самом деле? – спросил Унн, – против кого вы взбунтовались?
– Против мира, способного стереть в порошок любого человека. Поверь, у каждого из нас была веская причина. Мы хотели изменить мир, но не смогли, и отвергли его и так вышли… прочь. И только выйдя, получили возможность менять его, но поняли это не сразу.
Унн молчал. Ждал продолжения. Ждал объяснения…
– Мы… потеряли контроль над своим гневом и своими желаниями. Все хотели разного, и договориться не получалось. Тогда мы стали фантазировать и придумали мельницы, которые перемалывают лишнее.
Дикий не стал продолжать. Унн мысленно продолжил за него – лишней оказалась почему-то душа… А еще – те, кто боятся сильнее чем злятся, становятся семенами новых мельниц.
– Если бы не вы…
– Если бы не мы, мир был бы заполнен мельницами, – жестко сказал Ойле, кажется, его терпение закончилось. Или, может, кончалось время, которое он мог отдать разговорам.
– Мир и так ими заполнен! – выкрикнул Унн, ощущая, наверное, то же что и остальные – непреодолимое желание утолить в бешеной скачке свою ярость, улететь, умчаться, оставив на земле раненую правдой душу. Сбежать от себя.
– Но один из нас сумел сделать так, чтобы мельницы время от времени рассыпа?лись… А сейчас твой шанс что-то изменить. Подумай. Ты должен быть убедителен и твоя история должна лечь в общую, словно всегда там была. И тогда завтра люди проснутся в новом мире, – кажется Ойле просил. Это удивило и разожгло злость Унна.
– Если все так, то где тут бог? – Унн помолчал. – И есть ли он?
– Не знаю, – сказал Ойле, – мы никогда его не видели. Но некоторых вещей не выдумывали. Например, то, что у нас есть лишь одна ночь. Наверное, это все-таки сделал он.
Унн молчал. Ему все еще хотелось ударить Дикого.
– Ладно, – сказал он и влез по крылу на спину своего зверя, – я подумаю над своей историей.
Кавалькада взметнулась в небо, начиная новую скачку Диких, скачку неудачников, которые так и не смогли совладать со своей выдумкой. Но он постарается справиться. Унн отчаянно не хотел, чтобы его история стала еще одной печатью неудачи, лживой сказкой в книге, которая появляется под обложкой любой другой. Не для того он сохранил свою душу.
Мельница встала. Золотистый жернов словно приклеился к своему собрату. Унн оторвал от рукоятки покрасневшую ладонь, потер ее и с удивлением понял, что чувствует себя хорошо, а не как обычно. Голова не болит, сердце не частит, и нет в груди холодной пустоты. Неизвестно, что помогло – мятежная сказка, голос Миле, или то, что он много думал о Панфе. Жив ли братец? Правда, теперь это уже не важно.
– Спасибо, – сказал Унн.
Никто не приходил за ними, и дети успели поболтать и даже поиграть в веревочку, пока не явился Берте. Увидев, что Унн в порядке (а иногда его приходилось нести на руках) Старший довольно кивнул. Стены начали меркнуть именно в этот миг. Присутствие Диких лишало силы намеленное. Матушка О наверняка сейчас в своей комнате. Она не захочет, чтобы кто–то видел ее старой.
Берте поднял и убирал в шкаф кружку с пыльцой. Наверное, если бы мог, использовал бы ее для себя. Но пыльца прибавляла лет и сил только хозяину мельницы, вырастившему ее из семечка. Закрыв дверцу шкафа, Старший толкнул детей к выходу из комнаты.
В коридоре было еще темнее. Миле обо что-то споткнулась, Берте налетел на нее, возникла свалка… Через минуту девочке пришлось спасаться бегством от саданувшегося из-за нее локтем о стену Старшего. Унн вышел в комнату вслед за ними.
Оказалось, он ошибся. Госпожа еще сидела в зале, и там же – полоумный Трун – в Бертевом кресле у окна, пристально вглядываясь в заколоченное. Берте, поймавший Миле за шкирку, предъявлял девочку хозяйке, как какой-то трофей. Матушка выглядела старше – на тридцать с хвостиком. А глаза – на все шестьдесят. При молодом теле тех, кто подпитывается намеленным, их глаза безнадежно-быстро стареют.
– Оставь ее, – приказала госпожа любимчику, тут же отпустившему Миле, – все равно послезавтра я продам обоих младших на Рынке Детей.
Всё. Вот это действительно было всё. Значит, не зря велела не калечить их, и вообще не трогать. Чтобы оставались целыми. Но Унн надеялся…
– Госпожа! – Миле подскочила к хозяйке, схватила за руку и тут же отпустила, напоровшись на жесткий взгляд. – Не надо! Я могу зарабатывать! Я умею читать священные стихи! – и тут же выпалила на одном дыхании:
– Всеотец прекрасный, чудный,
Век продли наш многотрудный,
Чтобы мельницу вертеть,
И тебе хваленья петь!
Унн мог только сжимать и разжимать кулаки. Рынок, на котором продают и покупают детей. Для чего? Для худшего, чем мельница. Пыльца намеленного позволяет прирастить калеке руку или ногу, или заменить гнилое легкое здоровым. Для этого просто надо найти того, кто поделится своими – конечностью или органом. Или купить этого кого-то. Некоторые любили экзотические развлечения – кровавые охоты на мальчишек и девчонок. Иногда детей покупали для жертвы храму, жутких ритуалов, перед которыми, говорят, жертве позволяют все. А потом в какой-то день кладут на алтарь и рассекают ребра… Дети из приюта имели душу, а потому и права. Продающиеся на рынке – балласт, оставшийся после работы на мельнице, лишившийся души, а потому лишенный и прав. Все, выставляемые там, считались таким балластом.
– От вас обоих никакого толку, – сухо сказала матушка О, – ваше намеленное на вкус как обычная пыль и действует слабо. Слишком много думаете о своем, когда работаете на мельнице. А ты, – она снова обожгла девочку взглядом, – еще и не учишься ничему, мне надоело с тобой возиться. Стишки? Кому нужны твои стишки?
Полоумный Трун словно вдруг очнулся ото сна, оторвался от окна. В синих глазах художника блеснул разум. Он что-то пробормотал себе под нос, встал, опираясь о кресло, и выговорил:
– И слово было сказано однажды,
Наверно, богом. Все напутал бог.
И в мире, где душой владеет каждый,
Бездушны все. Ведь важен лишь итог.
Словам найти б получше примененье,
Чем оправданье жизни вот такой!
Но мельница смолотит все сомненья,
И выдаст то, за что платил другой.
И если доживет, он станет тоже
Детей чужих на порошок менять.
Бездушья разные, но как они похожи....
И я не бог. Мне нечего сказать.
Свет мерк все больше, а топот копыт за стеной не стихал. Он стал продолжением странных стихов, таких же мятежных, как сказки из появлявшейся то тут, то там книги.
Унн ждал, что матушка О сделает с Труном. Она не сделала ничего.
– По комнатам, спать, – скомандовала она.
Унн поднимался в свою комнату медленно-медленно. У него больше нет будущего, даже тех нескольких лет, на которые он надеялся. Он мог бы привыкнуть или приспособиться, как Берте, которому осталось молоть всего только год. Почему, ну почему мельницу нельзя уничтожить? Сгори дом и рухни мир, она останется стоять. Иногда мельницы все-таки рассыпаются в прах, в пыль, и приходится брать семечко и сажать новую. На это уходит четыре года. И семена, появлявшиеся в Ночь Диких, чаще всего невсхожие, поэтому сажают сразу много…
Едва забрался в холодную, неуютную постель, как скрипнула дверь комнаты. Унн насторожился, спросил:
– Кто тут?
– Я, – зажегся маленький огонек – свеча в руке гостьи, Миле. – Сделай что-нибудь, пожалуйста!
Она подошла, поставила свечку на прикроватный столик и вдруг кинулась к Унну на кровать, упала, и, обняв колени, – его, а не свои, – зашлась в беззвучных рыданиях. Беззвучных – потому что нарушить покой матушки О ничуть не лучше, чем отправиться на мельницу.
– Что тут можно сделать?
Топот за окном, кажется, становился громче.
– Я прочла… есть… есть еще одна сказка… Она говорит, что если выйти наружу, и если сам ты горд, как Двадцать Всадников, то станешь одним из Диких и будешь вечно скакать по небу. – Девочка подняла заплаканные глаза: – Давай выйдем?
Она была на пять лет младше него, но жить хотела не меньше.
– Почему ты веришь именно этой сказке? – спросил Унн.
– Потому что я бы тоже сказала, что такой бог – не мой. «И все, кто выйдут и умрут от взгляда Диких, сделаются семенами для мельниц. Так они служат богу, которого отвергли». Разве это не подло? Ни у кого выбора нет. Но я такая злая, что точно не умру, если на меня поглядит кто-то злой! – тихо выкрикнула девочка. Пошарила в своем кармане и положила на одеяло, такое же лоскутное, как весь этот дом, кольцо с ключами. – Вот.
Унн узнал один из ключей – тот самый, который показал ему Берте, с бородкой-полумесяцем.
– Откуда?..
– Когда столкнулись в коридоре, из него выпало. А я подобрала. Это от…
– Знаю, – перебил Унн и посмотрел вопросительно.
Она вздохнула, словно устала объяснять очевидное.
– Подслушала разговор. Матушка говорила Берте, какой ключ от чего. Я много чего подслушиваю. И потом, сидеть в подвале, когда не холодно, скучно, я там все облазила и нашла дверцу.
Унн медлил.
– Панф снаружи, – напомнила девочка, – может, он еще жив. И он точно зол, значит, станет как мы!
«Как мы» – она сказала это так, будто их превращение в бессмертных всадников – дело решенное. Но кем лучше быть – мертвым или бессмертным?
– Идем, – сказал он, хватая ключи и откидывая одеяло.
Дверца в подвале нашлась быстро, круглая, как крышка от бочки. Только замочной скважины не было. Но девочка показала, где искать – сверху, на торце. Ключ подошел и повернулся, не скрипнув, дверца отворилась. И сразу же топот копыт стал громким, почти оглушительным. Унн ощутил, как слабеют ноги, сел на землю. Неизвестное зло было страшнее известного. Матушка может еще и передумать продавать их…
– Так, ладно, встал и пошел, – скомандовал голос от двери в подвал. Унн оглянулся. На ведущей в дом лестнице стоял Берте, в руке Старшего что-то блестело. Света одной свечи не хватало, чтобы рассмотреть. – И ты, девочка, тоже.
Не растерялась только Миле:
– А ты что? С нами?
– Ага, сейчас. Еще я с Дикими на свиданку не ходил. Кому сказал? Встали и пошли!
Он спустился на несколько ступенек и Унн, наконец, узнал предмет в руке Старшего. Болемёт, стреляющий шариками, сделанными из пыльцы. Ранит тебя такой, мелкая рана не больше ногтя, и начинаешь гнить заживо, испытывая жуткую боль.
Унн не понимал – зачем, но спросить не успел – Миле снова опередила:
– В чем твоя выгода?
– В семенах мельницы, конечно. Вы не первые, кого я выгоняю на улицу в Ночь Диких. Четвертые. Правда, дважды ничего не вышло, зато когда вышло… – Берте мечтательно улыбнулся. – Я неплохо продал семена. Надо же накопить для себя капитал. Через год матушка выбросит меня из своего дома, без медяка, лишней рубашки и куска хлеба. Она о нас не сильно беспокоится. Пропадете вы – и пропадете, меня же, может, и пошлет искать. И сама пойдет глянуть, не валяется ли где семян. Но я первый успею, потому что знаю, где смотреть.
Копыта грохотали, казалось, прямо у дома.
– Все, дверь открыта, валите на свободу! – приказал Берте. – Даром что ли старался, ключ терял?
Унн начал подниматься. Значит, все-таки нет надежды и сказка о злости, в которую поверила Миле, врет. Ну и ладно. Все равно лучше там, снаружи, чем тут. Он втянулся всем телом в узкий лаз, услышал, как девочка, сопя, лезет за ним.
Ночной мир, гулкий, полный топота копыт, звезд и свежего ветра принял их колючими объятиями старого, засохшего терна. Продравшись сквозь колючки, двое вышли во двор. У стены, под едва горящим фонарем, лежал Панф, мертвый. Сломался все-таки не козырек, а перекладина лестницы и, падая, парень попал головой на тот самый камень, который швырял в окно, и умер, расплескав по камню свою кровь и жизнь. Миле стиснула локоть Унна до боли. В полутьме ее глаза сверкали, отражая звезды и какой-то иной свет, которого он пока не видел.
Странно, но тут, снаружи, топот копыт казался частью тишины.
– Не бойся, – попросил Унн, – оставайся злой. Не важно, что там сказал Старший. Ведь у него два раза не получилось, верно? Может, те двое ушли с Дикими!
Она помолчала, потом произнесла неожиданное:
– Если бы я стала взрослой, у меня было бы много-много детей. А если нет, взяла бы из приюта, но не для мельницы, а чтобы любить.
Мир трясся от грохота копыт; и мир был тих и безмолвен так, что от тишины закладывало уши. Расплывалось перед глазами, словно Унн плакал. А еще мир пропитался каким-то особым запахом… Унн втянул его в себя, но не смог узнать. Только вспомнил другой, душный запах пыльцы. Ведь она в самом деле пахла! И противоположным ее аромату был этот – свежий, яркий, живой.
Туман перед глазами рассеялся. В невесть откуда берущимся свете перед ним и Миле стояли всадники. Один, темноволосый, с глазами совсем не злыми, не дикими, спешился. Остальные остались сидеть… кто на чем. Здесь были заморские звери с двумя длинными носами, крылатые кони, огромные кошки и псы, непонятные чудовища… Все они то тонули в свете, то появлялись из него, как из тумана, вылепляясь четкими, режущими взгляд фигурами. Их точно было больше двадцати.
– Здравствуйте, друзья, – сказал Дикий. – Хотите пойти с нами?
– А можно? – дрогнувшим голосом спросил Унн.
– Вам в эту ночь все можно, – улыбнулся Ойле, конечно это был он. – Только придумайте себе скакунов. Представьте их.
Миле отчаянно зажмурилась. Из воздуха и света соткалась перед ней огромная бабочка… нет, стрекоза, синяя, с блестящим глянцевым телом. Девочка не стала ждать – только раз посмотрела на Унна и немного неуклюже забралась на свою «лошадь».
А он не мог ничего придумать так сразу. Слишком был взволнован, испытал слишком много, перейдя от отчаянья к надежде и обратно. Но потом вспомнил рисунок, который сделал на двери полоумный Трун. Крылатого змея.
…Змей вышел не совсем таким – слегка пузатым, но с большими крыльями, одно из которых тут же опустил к ногам Унна. Двор словно раздвинулся, чтобы вместить это чудо.
– А еще, – Ойле подмигнул, – ты можешь мир изменить. Придумай сказку и она станет явью…
– Все мельницы рассыпались в прах! – тут же выпалил Унн.
– Не получится, – качнул головой всадник, – твоя сказка не сможет отменить придуманного другими. Если попытаешься, то просто потратишь силу даром и пополнишь сборник Диких сказок очередной побасенкой, в которой растворена почти без следа крупица правды.
– Но как…
– Не думай сейчас об этом. Просто знай, что мельницы тоже придумали мы. А после этого все может быть лишь так.
Унн осознал сказанное не сразу. А когда осознал – молча кинулся на Ойле. Тот позволил ударить себя, а потом поймал нападавшего за руки, заглянул ему в глаза.
– Да, – сказал он, – мы хотели как лучше для всех.
– Кто вы такие, чтобы решать за всех? – Унн вырвался, потом вдруг замер, поняв: слова Дикого не могут быть правдой. Сначала появились мельницы, потом случился бунт двадцати, ставших дикими. Не наоборот. Потом он вспомнил, что Ойле назвал «Дикие сказки» побасенками.
– Что случилось на самом деле? – спросил Унн, – против кого вы взбунтовались?
– Против мира, способного стереть в порошок любого человека. Поверь, у каждого из нас была веская причина. Мы хотели изменить мир, но не смогли, и отвергли его и так вышли… прочь. И только выйдя, получили возможность менять его, но поняли это не сразу.
Унн молчал. Ждал продолжения. Ждал объяснения…
– Мы… потеряли контроль над своим гневом и своими желаниями. Все хотели разного, и договориться не получалось. Тогда мы стали фантазировать и придумали мельницы, которые перемалывают лишнее.
Дикий не стал продолжать. Унн мысленно продолжил за него – лишней оказалась почему-то душа… А еще – те, кто боятся сильнее чем злятся, становятся семенами новых мельниц.
– Если бы не вы…
– Если бы не мы, мир был бы заполнен мельницами, – жестко сказал Ойле, кажется, его терпение закончилось. Или, может, кончалось время, которое он мог отдать разговорам.
– Мир и так ими заполнен! – выкрикнул Унн, ощущая, наверное, то же что и остальные – непреодолимое желание утолить в бешеной скачке свою ярость, улететь, умчаться, оставив на земле раненую правдой душу. Сбежать от себя.
– Но один из нас сумел сделать так, чтобы мельницы время от времени рассыпа?лись… А сейчас твой шанс что-то изменить. Подумай. Ты должен быть убедителен и твоя история должна лечь в общую, словно всегда там была. И тогда завтра люди проснутся в новом мире, – кажется Ойле просил. Это удивило и разожгло злость Унна.
– Если все так, то где тут бог? – Унн помолчал. – И есть ли он?
– Не знаю, – сказал Ойле, – мы никогда его не видели. Но некоторых вещей не выдумывали. Например, то, что у нас есть лишь одна ночь. Наверное, это все-таки сделал он.
Унн молчал. Ему все еще хотелось ударить Дикого.
– Ладно, – сказал он и влез по крылу на спину своего зверя, – я подумаю над своей историей.
Кавалькада взметнулась в небо, начиная новую скачку Диких, скачку неудачников, которые так и не смогли совладать со своей выдумкой. Но он постарается справиться. Унн отчаянно не хотел, чтобы его история стала еще одной печатью неудачи, лживой сказкой в книге, которая появляется под обложкой любой другой. Не для того он сохранил свою душу.
