Варьке было двенадцать, когда она впервые влюбилась. Просто в какой-то момент орган с аортой сжался в груди и будто замер, а потом, словно перезарядившись для новой жизни в неизвестном прежде ритме, вновь заработал.
Ей было двенадцать, десять из которых она жила в детдоме — так сложилось, так бывает. Ей приходилось прежде привязываться к людям — воспитателям, учителям, друзьям, ревновать до одури и, несомненно, даже любить чистой детской любовью, но это… Это было чем-то иным.
Она умудрилась заболеть пневмонией в самом центре лета — жарком июле, когда пот струился по телам, асфальт плавился под ногами, а трава вспыхивала от малейшей искры. Варька простыла, поначалу шмыгая курносым носом, а потом и кашляя, а затем, через целую неделю, изошлась вся лихорадкой, пребывая в бреду и путая день с ночью.
Ее увезли в ЦРБ — своего рода муравейник, где люди в белых халатах, цветных костюмах и шапочках сновали туда-сюда, с важным видом писали на сотнях разных бумажек непонятные слова и говорили на каком-то неведанном языке.
— Цефтриаксон! Магнезия! На диализ в областную! Тропонины повысились!
Варьку положили в палату с четырьмя бабками, помнившими, должно быть, всемирный потоп, мучили бесконечными капельницами, зато кормили вкусными вещами и подкармливали дополнительно шоколадками, бананами и печеньками, правда, все ей поначалу казалось пресным, да и не хотелось ничего.
Молодой организм боролся активно, потому жизнь стремительно набирала обороты и совсем скоро Варька практически ожила, с удовольствием поедая сникерсы, втихаря купленные бабой Шурой с соседней койки, смотрела по телевизору в холле сериалы и слушала сплетни медсестер на скамеечке возле поста.
Одним днем ее размеренное существование подпрыгнуло до небес и перешло в другую плоскость: на практику в захудалую больничку своего родного райцентра прибыл студент второго курса медицинского университета Дмитрий Владимирович Краснов, обязанный в течение сладкого для молодежи месяца июля работать в качестве медицинской сестры. Пардон, брата.
Ему было целых девятнадцать лет, и он был на целых две головы выше любого из местных докторов. И симпатичнее, конечно.
— Доброе утро! — приветствовал будущий доктор пациенток пятой палаты терапевтического отделения. Его низкий голос вибрациями разошелся по залитому солнцем помещению, а белоснежный халат молодого человека засверкал своей безупречной отутюженностью и свежестью.
— Доброе утро, красавицы! — не так эффектно вторил ему Пал Михалыч, являвшийся лечащим доктором «красавиц за восемьдесят» и одной «красавицы доджульеттного возраста», как он сам их называл. Варька, к слову, числилась за педиатрической койкой, но ее врач крайне несвоевременно сама оказалась на операционном столе с аппендицитом. Впрочем, Пал Михалыч неплохо справлялся и с кадром из «чужой аудитории», то бишь, почти еще ребенком.
— Доброе утро! — радостно запричитали бабки, готовясь вывалить аж на двойную порцию докторов все свои нескончаемые жалобы. — Мы вас ждали!
— Я и не сомневался, — заулыбался Пал Михалыч, тут же, без всякого предисловия ввиду экономии времени, накладывая манжету на плечо Елизаветы Сергеевны. — Знакомьтесь. Мой коллега, Дмитрий Владимирович. На будущий год придет к нам уже в качестве помощника врача, а пока будет помощником медсестры. Прошу любить, жаловать, но сильно уж ему не жаловаться, чтоб не спугнуть прежде времени, а так же подставлять вены и пятые точки, когда потребует.
— Обязательно, — потирая ладоши, согласились бабульки, и только Варька, обычно бойкая и общительная, молчала. Особенно ей не понравилась фраза про пятую точку.
— Варвара Николаевна, — подмигнул ей Пал Михалыч. — Не обижайте коллегу. Я знаю, у вас язык острый.
Варька хмыкнула, упорно не глядя на практиканта. Обижать его? Обидишь такого громилу, как же!
— Ну вот, сто тридцать на семьдесят. Живем, Елизавета Сергеевна, — закончил измерение врач.
— Живем, — согласилась бабка, незаметно запихивая ему в карман «Аленку». Вторая, про запас, уже была мысленно отдана Краснову, в обозримом будущем именуемом пациентками как «наш Димочка Владимирович».
— Вопросы? Предложения? — окидывая взглядом палату, поинтересовался Пал Михалыч.
— А можно меня на выходные отпустить? Меня Марфуша заждалась, — тут же заявила бабулька, чья кровать была возле двери.
— Это корова, что ли?
— Да.
— Ну, Елена Афанасьева, сейчас мы на ваш сахар посмотрим, а вообще мы же капаться собирались… Дмитрий Владимирович, вы давление умеете мерить? Понимаю, сестринская практика, но все же…
— Умею! — гаркнул Краснов, точно честь отдавая.
— Отлично. Сбегайте до поста, возьмите тонометр и присоединяйтесь к обходу. Процедурами после займетесь, успеется.
Парень пулей вылетел в коридор и практически через мгновение вернулся, подскакивая к Варьке. Она сидела на кровати по-турецки, скрестив руки, и упрямо делала вид, что студент ее нисколько не интересует.
— Можно вашу руку? — улыбаясь, поинтересовался Дима, с адским хрустом отделяя одну липкую часть манжеты от другой.
— Хм, — только и ответила Варька, протягивая худющую ручонку с исколотыми от капельниц венами. Теперь-то ей было значительно лучше, и антибиотики кололи в злополучную пятую точку.
— И прямо сядьте, пожалуйста.
— Хм?
— Ноги на пол опустите, — все так же улыбаясь, пояснил Дима. — Иначе показания исказятся.
— Правильно-правильно! — поддержал его Павел Михалыч. — Варвара Николаевна у нас умница, на поправку идет. Скоро и на выписку, а там еще чуть-чуть и на речку ходить можно будет. Да, Варвара Николаевна?
— Угу.
— Что-то вы сегодня необщительны. Температура-то сколько была?
— Тридцать семь и пять, — произнесла-таки фразу длиннее многозначительного «хм» Варька. — Ай!
— Пережал? — извиняющимся тоном спросил Дима, все это время накачивающий воздух дряблой от многочисленного использования резиновой грушей.
— Да.
— Сто десять на шестьдесят. Прости.
— Не прощу! — выдавила из себя шутку Варька, однако прозвучала она отнюдь не иронично, а как-то по-злому, по-вредному, будто всерьез.
Дима улыбаться не перестал, но уголки рта его едва заметно опустились. Теперь это была не радость от доверенной врачебной процедуры, а вежливое сохранение достоинства.
— С меня шоколадка.
— Две! С орехами!
— Хорошо, — воспрял духом Дима, облегченно поняв, что обиды на него действительно нет.
— По рукам?
Варька, наконец, посмотрела ему в глаза и тут же в них утонула — синие, бездонные, должно быть, похожие на море, которого она никогда не видела. Она вложила свою ладошку в его большую протянутую руку и ответила на пожатие уверенно и смело.
Обход продолжался, Пал Михалыч слушал всем легкие и сердце, что-то спрашивал у бабулек, пояснял Диме, каждый раз говоря «что, конечно, тебе еще непонятно, потому что только второй курс», делал пометки себе на бумажке.
Дима активно помогал с измерениями, бегал за таблеткой каптоприла для Дарьи Михайловны до поста, слушал с самым серьезным видом и пытался выглядеть как можно строже, правда, бесполезно — улыбка все равно не сходила с его лица.
— Ну-с, Варвара Николаевна, ваша очередь, — подошел к ее кровати Пал Михалыч.
— Сколько намерили давление?
— Сто десять на шестьдесят! — стройным хором ответили Варька и Дима, так и не разобравшиеся, а к кому, собственно, доктор обращался.
— Так, майку поднимаем…
Варька, багровая от стыда, задрала футболку, повторяя про себя как заклинание «онжеврачонжеврачонжеврач».
Осмотр закончился, Пал Михалыч ушел, а Дима, уже в сопровождении Ксении Андреевны, опытной, доброй, но совершенно бестактной медсестры, вернулся с капельницами и бобовидными лотками, на которых лежали наполненные шприцы.
— Тэк, бабули-девчули, с кого начнем? Елена Афанасьевна, попу вверх! С вас пусть доктор и начнет.
— Пожалуйста-пожалуйста! С удовольствием! Пусть учится, пусть тренируется!
Движения Димы показались Варьке отточенными, выверенными. Шприц вонзился аккурат в наружный верхний квадрант, лекарство вошло почти мгновенно, Елена Афанасьевна даже ахнуть не успела.
— Держите ватку, — строго сказал студент.
— Что, уже? А я и не почувствовала ничего! Ой, руки золотые…
«Золотые» руки в перчатках оказались хороши и во внутривенных инъекциях, и во внутримышечных, чем привели бабок в полный восторг и вызвали одобрение у Ксении Андреевны, за всем следившей и все поясняющей (чисто на всякий случай).
— Варенька осталась…
Варенька сжалась вся до предела, чувствуя, как пот заструился у нее между лопаток.
— Упс! Перчатка порвалась… — расстроенно заметил Дима, демонстрируя всему миру и обитателям палаты в частности дефект на резине.
— Ладно, иди в процедурку, меняй перчатки, набирай на шестую палату, а я тут сама доделаю, — дала указания Ксения Андреевна. Дима, потерявший по его собственному мнению ценнейший опыт инъекций у детей, понуро удалился. Варька облегченно вздохнула, мысленно пожелав, чтобы перчатка рвалась каждый раз именно тогда, когда на очереди была ее задница.
Все утро бабки обсуждали Диму, хвалили, пытались вспомнить, чей же он сын (в маленьком поселке все друг друга знали или по крайне мере видели в лицо хоть единожды за жизнь), Варька слушала, но ничего не понимала — детдом вообще находился в другой части района.
— Да точно он внук Райки Прокутинской…
— Да нет же, того Антон зовут и он на шестом курсе уже, а этот на третьем…
— На втором, — робко кашлянула Варька.
Ее никто не слышал. Споры продолжались. Варька достала из тумбочки блокнот и стала рисовать котов — она всегда их рисовала, когда нервничала.
Ближе к обеду ей совершенно надоело сидеть на кровати, тем более что солнце нещадно палило, а занавески на окнах отсутствовали, раскаляя атмосферу донельзя.
Больница — это ад во многих смыслах. Эмоциональном, физическом и даже в элементарном плане комфорта, когда горячая вода отключена, когда зимой дует со всех сторон, когда в палате человек больше, чем положено, и кто-то из них непременно болен тяжелее прочих и готовится умирать.
Варька вышла в коридор и стала прохаживаться из одного его конца в другой, каждый раз возле процедурки заглядывая в распахнутую дверь, и тут же отворачивалась, встречаясь взглядом с Димой.
Было без пятнадцати час, когда по отделению разнесся запах борща и свежего хлеба. Раздатчица покатила тележку с кастрюльками, а юный доктор только закончил со склянками и уселся за стол на сестринском посту.
Варька, невозмутимо следившая одним глазом за раздатчицей, подходившей уже к палате номер три, другим за Красновым (нет, у нее не было косоглазия, это все я образно говорю), стояла непосредственно у поста, подпирая стойку с телефоном.
Дима с минуту просматривал что-то в мобильном, хмурил русые брови и облизывал губы. Он явно забегался в течение дня и, в принципе, готовился уже в скором времени отчалить из отделения домой.
Студент засунул мобильник в карман, откинулся на спинку стула и в упор посмотрел на Варьку.
— Варвара Николаевна, значит, предпочитает шоколад с орехами, — задумчиво произнес Дима.
— Угу. Горький.
— Горький? Неожиданно. Девчонки обычно предпочитают молочный.
— А кто сказал, что я обычная? — встрепенулась Варька.
— Никто. Я даже и не сомневался. Может, «сникерс» лучше или что-то другое из этой оперы?
— Нет. Горький шоколад. «Бабаевский». А вообще я мечтаю с перцем попробовать, — призналась Варька, с сожалением обнаружив, что раздатчица уже покинула зону четвертой палаты. — Но он, наверное, дорогой и редкий…
— Да уж, честно говоря, первый раз о таком слышу, — согласился Дима. — Попытаюсь что-нибудь придумать. Надо же вину загладить… Хм, а если я укол завтра сделаю тебе больно, тогда с меня торт?
— Возможно. Мне пора, — гордо заявила Варька и двинулась к пятой палате.
— От мартышка! — присвистнула ей вслед Ксения Андреевна, выглянувшая из сестринской как раз на последней фразе. — Бедный ребенок!
— Да, пневмонию хватануть на каникулах обидно, — ответил Дима, уступая ей место за рабочим столом. — В учебное время чего только я не плел, чтоб в школу не ходить, а тут такая болячка в самый разгар лета…
— В том-то и дело, что она детдомовская. Нет у нее никого. А если и есть, то никому она не сдалась в этой пьющей дыре дегенератов…
— Детдомовская… — эхом прошептал Дима, ощущая, как что-то рухнуло в груди, точно бетонная плита сорвалась с тросов на большой высоте и ударилась о землю.
На следующий день Дима сам умудрился заболеть. Он рвался пойти на практику в маске, но мама, являвшаяся, к слову сказать, гинекологом в той же больнице, попросила «чтобы он не маялся дурью, пил побольше жидкости и смотрел поменьше своих чертовых сериалов».
Дима согласился, рассудив, что его заразность ни к чему хорошему не приведет.
Вернулся он в отделение через три дня, когда Варьку уже полностью перевели на таблетки к огромному ее облегчению.
— Болели, Дмитрий Владимирович? — сочувственно спросила она у доктора, околачиваясь возле поста после завтрака. Обход еще не начался, процедуры должны были быть позднее. Будущий доктор был в маске, выглядел уставшим и изможденным. За период вынужденного безделья он прочитал чуть ли не половину цикла «Песнь Льда и Пламени», чем и был обусловлен «вурдалачный» вид (читал-то он и днем и ночью).
— Болел. Сейчас уже как огурчик.
— Малосольный, наверное? На свежий не тянете.
— Но и не так плох, как маринованный, — рассмеялся Дима. — Слушай, я без шоколадок…
— Я так и поняла. Все вы мужчины такие: наобещаете с три короба и ничего не выполните, — комично строя из себя взрослую барышню, умудренную опытом, протянула Варька. — Я даже не удивлена…
Дима расхохотался, наблюдая за выпендривающейся малявкой в розовой футболке и голубых бриджиках. Тощая, с рыжеватой пышной челкой и курносым носом, высокая для своих лет, она напоминала кузнечика — еще такая же нескладная, а в некотором смысле и зеленая.
— Будет тебе шоколад. Обещаю.
— Так я и поверила… — манерно растягивая слова, заявила Варька. Она все еще чуточку робела перед ним, но лишь чуточку.
Он казался ей ужасно взрослым, но таким близким и все понимающим. Он был моложе воспитателей, но старше самых старших детей из интерната, такой умный, образованный, интеллигентный… От него веяло спокойствием дома, которого у нее не было, и защищенностью. Если бы он только мог догадываться о той противоречивой гамме чувств, что она испытывала к нему — она провалилась бы сквозь землю.
На следующий день ее совершенно неожиданно выписали, машина с сопровождающим приехала еще до восьми утра, и Варька просто давилась от рыданий и невозможности попрощаться с Димой.
Ее душило это ощущение несбыточности, безысходности. Вероятность, что они увиделись бы вновь, равнялась нулю.
Пролетел год. Варька подросла, похорошела, чуть-чуть поскромнела. Дима не покидал ее мыслей, поселившись там прочно и, кажется, готов был остаться там навечно.
Случилось чудо: она не заболела в тот июль, как ни старалась. Не помогли ни обертывания в мокрые полотенца, ни стояние на сквозняке, ни купание в реке. Иммунитет ее укрепился, здоровье расшатываться не собиралось.
Прошел еще год. Варька окончательно превратилась из несуразного подростка в симпатичную юную девушку, получила первый в жизни паспорт и продолжала мечтать о Диме, правда, уже не в том детском невинном свете: ей хотелось любви, а не просто внимания, доверия и тепла.
Ей было двенадцать, десять из которых она жила в детдоме — так сложилось, так бывает. Ей приходилось прежде привязываться к людям — воспитателям, учителям, друзьям, ревновать до одури и, несомненно, даже любить чистой детской любовью, но это… Это было чем-то иным.
Она умудрилась заболеть пневмонией в самом центре лета — жарком июле, когда пот струился по телам, асфальт плавился под ногами, а трава вспыхивала от малейшей искры. Варька простыла, поначалу шмыгая курносым носом, а потом и кашляя, а затем, через целую неделю, изошлась вся лихорадкой, пребывая в бреду и путая день с ночью.
Ее увезли в ЦРБ — своего рода муравейник, где люди в белых халатах, цветных костюмах и шапочках сновали туда-сюда, с важным видом писали на сотнях разных бумажек непонятные слова и говорили на каком-то неведанном языке.
— Цефтриаксон! Магнезия! На диализ в областную! Тропонины повысились!
Варьку положили в палату с четырьмя бабками, помнившими, должно быть, всемирный потоп, мучили бесконечными капельницами, зато кормили вкусными вещами и подкармливали дополнительно шоколадками, бананами и печеньками, правда, все ей поначалу казалось пресным, да и не хотелось ничего.
Молодой организм боролся активно, потому жизнь стремительно набирала обороты и совсем скоро Варька практически ожила, с удовольствием поедая сникерсы, втихаря купленные бабой Шурой с соседней койки, смотрела по телевизору в холле сериалы и слушала сплетни медсестер на скамеечке возле поста.
Одним днем ее размеренное существование подпрыгнуло до небес и перешло в другую плоскость: на практику в захудалую больничку своего родного райцентра прибыл студент второго курса медицинского университета Дмитрий Владимирович Краснов, обязанный в течение сладкого для молодежи месяца июля работать в качестве медицинской сестры. Пардон, брата.
Ему было целых девятнадцать лет, и он был на целых две головы выше любого из местных докторов. И симпатичнее, конечно.
— Доброе утро! — приветствовал будущий доктор пациенток пятой палаты терапевтического отделения. Его низкий голос вибрациями разошелся по залитому солнцем помещению, а белоснежный халат молодого человека засверкал своей безупречной отутюженностью и свежестью.
— Доброе утро, красавицы! — не так эффектно вторил ему Пал Михалыч, являвшийся лечащим доктором «красавиц за восемьдесят» и одной «красавицы доджульеттного возраста», как он сам их называл. Варька, к слову, числилась за педиатрической койкой, но ее врач крайне несвоевременно сама оказалась на операционном столе с аппендицитом. Впрочем, Пал Михалыч неплохо справлялся и с кадром из «чужой аудитории», то бишь, почти еще ребенком.
— Доброе утро! — радостно запричитали бабки, готовясь вывалить аж на двойную порцию докторов все свои нескончаемые жалобы. — Мы вас ждали!
— Я и не сомневался, — заулыбался Пал Михалыч, тут же, без всякого предисловия ввиду экономии времени, накладывая манжету на плечо Елизаветы Сергеевны. — Знакомьтесь. Мой коллега, Дмитрий Владимирович. На будущий год придет к нам уже в качестве помощника врача, а пока будет помощником медсестры. Прошу любить, жаловать, но сильно уж ему не жаловаться, чтоб не спугнуть прежде времени, а так же подставлять вены и пятые точки, когда потребует.
— Обязательно, — потирая ладоши, согласились бабульки, и только Варька, обычно бойкая и общительная, молчала. Особенно ей не понравилась фраза про пятую точку.
— Варвара Николаевна, — подмигнул ей Пал Михалыч. — Не обижайте коллегу. Я знаю, у вас язык острый.
Варька хмыкнула, упорно не глядя на практиканта. Обижать его? Обидишь такого громилу, как же!
— Ну вот, сто тридцать на семьдесят. Живем, Елизавета Сергеевна, — закончил измерение врач.
— Живем, — согласилась бабка, незаметно запихивая ему в карман «Аленку». Вторая, про запас, уже была мысленно отдана Краснову, в обозримом будущем именуемом пациентками как «наш Димочка Владимирович».
— Вопросы? Предложения? — окидывая взглядом палату, поинтересовался Пал Михалыч.
— А можно меня на выходные отпустить? Меня Марфуша заждалась, — тут же заявила бабулька, чья кровать была возле двери.
— Это корова, что ли?
— Да.
— Ну, Елена Афанасьева, сейчас мы на ваш сахар посмотрим, а вообще мы же капаться собирались… Дмитрий Владимирович, вы давление умеете мерить? Понимаю, сестринская практика, но все же…
— Умею! — гаркнул Краснов, точно честь отдавая.
— Отлично. Сбегайте до поста, возьмите тонометр и присоединяйтесь к обходу. Процедурами после займетесь, успеется.
Парень пулей вылетел в коридор и практически через мгновение вернулся, подскакивая к Варьке. Она сидела на кровати по-турецки, скрестив руки, и упрямо делала вид, что студент ее нисколько не интересует.
— Можно вашу руку? — улыбаясь, поинтересовался Дима, с адским хрустом отделяя одну липкую часть манжеты от другой.
— Хм, — только и ответила Варька, протягивая худющую ручонку с исколотыми от капельниц венами. Теперь-то ей было значительно лучше, и антибиотики кололи в злополучную пятую точку.
— И прямо сядьте, пожалуйста.
— Хм?
— Ноги на пол опустите, — все так же улыбаясь, пояснил Дима. — Иначе показания исказятся.
— Правильно-правильно! — поддержал его Павел Михалыч. — Варвара Николаевна у нас умница, на поправку идет. Скоро и на выписку, а там еще чуть-чуть и на речку ходить можно будет. Да, Варвара Николаевна?
— Угу.
— Что-то вы сегодня необщительны. Температура-то сколько была?
— Тридцать семь и пять, — произнесла-таки фразу длиннее многозначительного «хм» Варька. — Ай!
— Пережал? — извиняющимся тоном спросил Дима, все это время накачивающий воздух дряблой от многочисленного использования резиновой грушей.
— Да.
— Сто десять на шестьдесят. Прости.
— Не прощу! — выдавила из себя шутку Варька, однако прозвучала она отнюдь не иронично, а как-то по-злому, по-вредному, будто всерьез.
Дима улыбаться не перестал, но уголки рта его едва заметно опустились. Теперь это была не радость от доверенной врачебной процедуры, а вежливое сохранение достоинства.
— С меня шоколадка.
— Две! С орехами!
— Хорошо, — воспрял духом Дима, облегченно поняв, что обиды на него действительно нет.
— По рукам?
Варька, наконец, посмотрела ему в глаза и тут же в них утонула — синие, бездонные, должно быть, похожие на море, которого она никогда не видела. Она вложила свою ладошку в его большую протянутую руку и ответила на пожатие уверенно и смело.
Обход продолжался, Пал Михалыч слушал всем легкие и сердце, что-то спрашивал у бабулек, пояснял Диме, каждый раз говоря «что, конечно, тебе еще непонятно, потому что только второй курс», делал пометки себе на бумажке.
Дима активно помогал с измерениями, бегал за таблеткой каптоприла для Дарьи Михайловны до поста, слушал с самым серьезным видом и пытался выглядеть как можно строже, правда, бесполезно — улыбка все равно не сходила с его лица.
— Ну-с, Варвара Николаевна, ваша очередь, — подошел к ее кровати Пал Михалыч.
— Сколько намерили давление?
— Сто десять на шестьдесят! — стройным хором ответили Варька и Дима, так и не разобравшиеся, а к кому, собственно, доктор обращался.
— Так, майку поднимаем…
Варька, багровая от стыда, задрала футболку, повторяя про себя как заклинание «онжеврачонжеврачонжеврач».
Осмотр закончился, Пал Михалыч ушел, а Дима, уже в сопровождении Ксении Андреевны, опытной, доброй, но совершенно бестактной медсестры, вернулся с капельницами и бобовидными лотками, на которых лежали наполненные шприцы.
— Тэк, бабули-девчули, с кого начнем? Елена Афанасьевна, попу вверх! С вас пусть доктор и начнет.
— Пожалуйста-пожалуйста! С удовольствием! Пусть учится, пусть тренируется!
Движения Димы показались Варьке отточенными, выверенными. Шприц вонзился аккурат в наружный верхний квадрант, лекарство вошло почти мгновенно, Елена Афанасьевна даже ахнуть не успела.
— Держите ватку, — строго сказал студент.
— Что, уже? А я и не почувствовала ничего! Ой, руки золотые…
«Золотые» руки в перчатках оказались хороши и во внутривенных инъекциях, и во внутримышечных, чем привели бабок в полный восторг и вызвали одобрение у Ксении Андреевны, за всем следившей и все поясняющей (чисто на всякий случай).
— Варенька осталась…
Варенька сжалась вся до предела, чувствуя, как пот заструился у нее между лопаток.
— Упс! Перчатка порвалась… — расстроенно заметил Дима, демонстрируя всему миру и обитателям палаты в частности дефект на резине.
— Ладно, иди в процедурку, меняй перчатки, набирай на шестую палату, а я тут сама доделаю, — дала указания Ксения Андреевна. Дима, потерявший по его собственному мнению ценнейший опыт инъекций у детей, понуро удалился. Варька облегченно вздохнула, мысленно пожелав, чтобы перчатка рвалась каждый раз именно тогда, когда на очереди была ее задница.
Все утро бабки обсуждали Диму, хвалили, пытались вспомнить, чей же он сын (в маленьком поселке все друг друга знали или по крайне мере видели в лицо хоть единожды за жизнь), Варька слушала, но ничего не понимала — детдом вообще находился в другой части района.
— Да точно он внук Райки Прокутинской…
— Да нет же, того Антон зовут и он на шестом курсе уже, а этот на третьем…
— На втором, — робко кашлянула Варька.
Ее никто не слышал. Споры продолжались. Варька достала из тумбочки блокнот и стала рисовать котов — она всегда их рисовала, когда нервничала.
Ближе к обеду ей совершенно надоело сидеть на кровати, тем более что солнце нещадно палило, а занавески на окнах отсутствовали, раскаляя атмосферу донельзя.
Больница — это ад во многих смыслах. Эмоциональном, физическом и даже в элементарном плане комфорта, когда горячая вода отключена, когда зимой дует со всех сторон, когда в палате человек больше, чем положено, и кто-то из них непременно болен тяжелее прочих и готовится умирать.
Варька вышла в коридор и стала прохаживаться из одного его конца в другой, каждый раз возле процедурки заглядывая в распахнутую дверь, и тут же отворачивалась, встречаясь взглядом с Димой.
Было без пятнадцати час, когда по отделению разнесся запах борща и свежего хлеба. Раздатчица покатила тележку с кастрюльками, а юный доктор только закончил со склянками и уселся за стол на сестринском посту.
Варька, невозмутимо следившая одним глазом за раздатчицей, подходившей уже к палате номер три, другим за Красновым (нет, у нее не было косоглазия, это все я образно говорю), стояла непосредственно у поста, подпирая стойку с телефоном.
Дима с минуту просматривал что-то в мобильном, хмурил русые брови и облизывал губы. Он явно забегался в течение дня и, в принципе, готовился уже в скором времени отчалить из отделения домой.
Студент засунул мобильник в карман, откинулся на спинку стула и в упор посмотрел на Варьку.
— Варвара Николаевна, значит, предпочитает шоколад с орехами, — задумчиво произнес Дима.
— Угу. Горький.
— Горький? Неожиданно. Девчонки обычно предпочитают молочный.
— А кто сказал, что я обычная? — встрепенулась Варька.
— Никто. Я даже и не сомневался. Может, «сникерс» лучше или что-то другое из этой оперы?
— Нет. Горький шоколад. «Бабаевский». А вообще я мечтаю с перцем попробовать, — призналась Варька, с сожалением обнаружив, что раздатчица уже покинула зону четвертой палаты. — Но он, наверное, дорогой и редкий…
— Да уж, честно говоря, первый раз о таком слышу, — согласился Дима. — Попытаюсь что-нибудь придумать. Надо же вину загладить… Хм, а если я укол завтра сделаю тебе больно, тогда с меня торт?
— Возможно. Мне пора, — гордо заявила Варька и двинулась к пятой палате.
— От мартышка! — присвистнула ей вслед Ксения Андреевна, выглянувшая из сестринской как раз на последней фразе. — Бедный ребенок!
— Да, пневмонию хватануть на каникулах обидно, — ответил Дима, уступая ей место за рабочим столом. — В учебное время чего только я не плел, чтоб в школу не ходить, а тут такая болячка в самый разгар лета…
— В том-то и дело, что она детдомовская. Нет у нее никого. А если и есть, то никому она не сдалась в этой пьющей дыре дегенератов…
— Детдомовская… — эхом прошептал Дима, ощущая, как что-то рухнуло в груди, точно бетонная плита сорвалась с тросов на большой высоте и ударилась о землю.
На следующий день Дима сам умудрился заболеть. Он рвался пойти на практику в маске, но мама, являвшаяся, к слову сказать, гинекологом в той же больнице, попросила «чтобы он не маялся дурью, пил побольше жидкости и смотрел поменьше своих чертовых сериалов».
Дима согласился, рассудив, что его заразность ни к чему хорошему не приведет.
Вернулся он в отделение через три дня, когда Варьку уже полностью перевели на таблетки к огромному ее облегчению.
— Болели, Дмитрий Владимирович? — сочувственно спросила она у доктора, околачиваясь возле поста после завтрака. Обход еще не начался, процедуры должны были быть позднее. Будущий доктор был в маске, выглядел уставшим и изможденным. За период вынужденного безделья он прочитал чуть ли не половину цикла «Песнь Льда и Пламени», чем и был обусловлен «вурдалачный» вид (читал-то он и днем и ночью).
— Болел. Сейчас уже как огурчик.
— Малосольный, наверное? На свежий не тянете.
— Но и не так плох, как маринованный, — рассмеялся Дима. — Слушай, я без шоколадок…
— Я так и поняла. Все вы мужчины такие: наобещаете с три короба и ничего не выполните, — комично строя из себя взрослую барышню, умудренную опытом, протянула Варька. — Я даже не удивлена…
Дима расхохотался, наблюдая за выпендривающейся малявкой в розовой футболке и голубых бриджиках. Тощая, с рыжеватой пышной челкой и курносым носом, высокая для своих лет, она напоминала кузнечика — еще такая же нескладная, а в некотором смысле и зеленая.
— Будет тебе шоколад. Обещаю.
— Так я и поверила… — манерно растягивая слова, заявила Варька. Она все еще чуточку робела перед ним, но лишь чуточку.
Он казался ей ужасно взрослым, но таким близким и все понимающим. Он был моложе воспитателей, но старше самых старших детей из интерната, такой умный, образованный, интеллигентный… От него веяло спокойствием дома, которого у нее не было, и защищенностью. Если бы он только мог догадываться о той противоречивой гамме чувств, что она испытывала к нему — она провалилась бы сквозь землю.
На следующий день ее совершенно неожиданно выписали, машина с сопровождающим приехала еще до восьми утра, и Варька просто давилась от рыданий и невозможности попрощаться с Димой.
Ее душило это ощущение несбыточности, безысходности. Вероятность, что они увиделись бы вновь, равнялась нулю.
Пролетел год. Варька подросла, похорошела, чуть-чуть поскромнела. Дима не покидал ее мыслей, поселившись там прочно и, кажется, готов был остаться там навечно.
Случилось чудо: она не заболела в тот июль, как ни старалась. Не помогли ни обертывания в мокрые полотенца, ни стояние на сквозняке, ни купание в реке. Иммунитет ее укрепился, здоровье расшатываться не собиралось.
Прошел еще год. Варька окончательно превратилась из несуразного подростка в симпатичную юную девушку, получила первый в жизни паспорт и продолжала мечтать о Диме, правда, уже не в том детском невинном свете: ей хотелось любви, а не просто внимания, доверия и тепла.
