Сука. Лживая маленькая сука. На пойманном кадре она упирается головой в угол моей вышивки, запрятанной под стекло, смешно прикрывая голую грудь рукой, за окном буйно цветет куст сирени, форточка распахнута, шторка невесомой дымкой пузырится от слабого дыхания майского ветра. Сейчас — ноябрь. Флешка, на которой куча папок в непонятной иерархии, принадлежит Максу.
Моему Максу.
Они трахались на моей кровати, когда я лежала в больнице. Моя любовь и моя подруга детства. Трахались, а потом фоткались.
Значит, понравилось. Им было весело, хотелось запечатлеть момент. Это не было помутнением рассудка, ошибкой пьяной выстраданной ночи. Это было отличное времяпрепровождение, когда оргазм исчерпывающе вытолкал из тел остатки похоти, и остались силы только на почти истерический хохот от тупейшего словосочетания или безумного выражения лица на экране телефона.
Блять.
Оля-Лёля. Макс. Ты говорил, что сделать мне больно, все равно что себя ударить, что я твое счастье, что ты задыхаешься от распирающей нежности, что… что…
Нет, это я сейчас задыхаюсь, преданная, проданная, променянная.
Ты целовал ее? Да, конечно, целовал, что за глупый вопрос.
Когда-то доказывал мне, что губами можно касаться только тех, кто дорог: любимых и родных. Манерные же поцелуи, типа тех, которыми обмениваются при встрече, состоят из фальши, следовательно, не имеют смысла, ибо фальшь — обман, прежде всего самого себя, своих представлений о жизни.
Милый, ты предал, получается, себя? Или Лёлька тебе дорога? А кто говорил, что она поверхностна и слишком много трещит?
Рука сжимает крышечку флешки и пластиковые края впиваются до боли в мясо ладони. Ни хрена не отрезвляет, только напоминает о собственной ничтожности. Самооценка рухнула через пол до девятого круга ада, где Сатана смеется над моими страданиями.
Говорят, все познается в сравнении: счастье чувствуешь, избавившись от мук. Когда-нибудь и это унижение перестанет разрывать мне сердце, но пока до финала далеко, хочется лечь на прогретые солнцем рельсы, ощущая голыми ляжками ниже ткани джинсовых шорт неподъемную тяжесть раскаленного металла, и слушать шумное пыхтение приближающегося товарняка.
Ах, да, ноябрь. Красиво уйти не получится. Дождь со снегом, слои льда, словно корки гноя на незаживающих ранах земной поверхности, общая атмосфера тотальной сонливости. Или суицидальности. Скорее второе.
Предал.
Почему?
Не была внимательна к нему? Бред. Бежала как собачонка (чуть ли не с тапками в зубах), куда бы ему ни захотелось, не надоедала бабскими разговорами и всегда слушала дурацкие анекдоты, смеясь над ними (да, порой натужно, но от чистого сердца, желая угодить).
Плохо выглядела? Запустила себя? Нет.
Не удовлетворяла? Ахаха.
Ты с Лелькой так же скулил будто щеночек, пока она облизывала головку члена? Так же смешно дергался, когда она сжимала твои яички своими маленькими пальчиками, не дойдя до той бесплотной границы, где запредельное наслаждение уже сменяется болью, всего тысячную долю миллиметра?
Я знаю твое тело как никто. Мы учились всему вместе, и я отчетливо помню, каким был наш первый поцелуй — никаким. До меня ты просто не умел этого делать, хотя первый опыт (и на тот момент последний) у тебя имелся.
Язык неторопливо пропускается в расслабленно-полусомкнутое кольцо губ, скользит между ними туда-обратно, касается другого языка, рецепторы активируются, бабочки обдалбываются амфетаминами и пляшут в безумном ритме на уровне пояса и ниже, рождая желание.
Настоящий поцелуй предшествует большему или обрывается на высокой ноте, оставляя послевкусие и полный вывих мозга — думать хочется только о тесно прижатых торсах и непроизвольном движении бедер.
До меня ты такого не испытывал. До меня ты умел лишь виртуозно дрочить обеими руками попеременно, вытираясь потом туалетной бумагой.
Захотел нового?
Все познается в сравнении, да, неплохо сказано. Все, кроме любви. Ее нельзя измерить, она не подлежит препарированию. Сплошная химия: ароматы кожи, которые нравятся и нет, вкус секретов слизистых оболочек, тембр голоса, глубина доверия и отражение в глазах — то, как ты себя сам ощущаешь рядом с этим человеком.
Я возле тебя была готова летать, я светилась изнутри до этого дня. Ты сломал меня. Разбил. Точка невозврата найдена, и от нее прочными лучами в сторону прошлого пошли ростки злобы к нам троим: к Лельке, тебе, Макс, ко мне.
Не было ничего хорошего, все разрушается, каждое воспоминание оценивается с другого, извращенного ракурса и воспринимается иначе.
Оказывается, я не была достойна твоей безоговорочной преданности и безусловной любви. Я не была той, которой себя считала.
Что ж, пора бы ей родиться. Может, прямо сейчас?
Униженная и оскорбленная. Униженная и оскорбленная хочет уколоть врагов и выковырять из них способность делать больно другим. Вряд ли Федор Михайлович стал писать о такой посредственной и повсеместной, должно быть, беде как у меня, но от этого легче не становится.
Я не способна спустить ситуацию на тормозах — в первую очередь я всегда думаю о себе, это инстинкт самосохранения. Стараюсь не показывать это и всегда быть внимательной к близким, но эгоистичную сущность не перекроить полностью, как ни старайся.
Ноябрьские праздники долгие — четыре выходных. Лелька уехала к маме в деревню. Вернется в понедельник утром и сразу отправится на учебу с остатками макияжа, щедро нанесенного накануне вечером перед посадкой в поезд. Она никогда не умела краситься: уголки стрелок опущены вечно вниз как у грустного хомяка, фрагменты туши на верхнем нависающем веке не вытерты ватной палочкой.
Некрасивая Лелька, если уж быть честными, недостаточно ухоженная, но обаятельная в такой степени, когда плевать, насколько забиты поры на лице и как сильно секутся темно-рыжие, иссушенные феном и покрасками, волосы.
У меня нет такой притягательности, хотя поклонников в разы больше — выгляжу лучше, но это я теперь с рогами.
Набираю номер Лельки и в последний момент бросаю трубку. Не могу сейчас говорить. Не могу сейчас отказаться от нее, что бы там между нами не произошло. Надо набраться сил, смелости, сгрести крошки самоуважения и нанести удар будучи готовой выпрямиться во весь рост, а не стоя по колено в соплях и слезах.
Макса я отпущу — слишком жалок. Не прощу, нет, ни в коем случае, а именно отпущу — на волю. Без унижения со своей стороны, он мне чужой и не достоин смотреть, как я болею им, как лихорадит меня при отторжении трансплантата — его лживых слов и чувств.
Общих знакомых у нас катастрофически мало — Лелька да моя мама, — потому лишних вопросов не будет.
Лельке скажу, что больше не люблю Макса (и это частично даже правда), что устала от его заносчивости и вообще двух солнц на небе быть не должно, а он меня затмевает… Если продолжу с ней общаться, поверит, подвоха не почувствует. Прежняя Лелька, моя Лелька, вытащила бы истину клещами, а этой засранке, беззастенчиво трясущей плоскими сиськами на камеру — все равно. Если не прогоняю от себя, значит, ничего не знаю об измене.
Максу скажу то же самое. Не будет он допытываться, скорее, облегченно вздохнет и предложит остаться друзьями. Неделю назад я была уверена, что на такой поворот событий он рассмеется, обнимет меня, и скажет:
— Дуреха. Давай съездим куда-нибудь, поедим шашлыка, и вся твоя хандра растает.
Сегодня я знаю точно: он уйдет. Стыд не позволит начать искать аргументы против, совесть прошепчет: «Вот и славный повод съебаться, не боясь спалиться».
Твою мать. Лелька звонит.
— Привет, пупс, как жизнь городская?.. — хриплый прокуренный голос радостно вещает из динамика. Интересно, смогу ли сыграть роль и не выдать тайну своей же постели?
— Привет, Лель, скучно как-то. Надо было тоже домой съездить…
Спектакль разыгран. Я — Офелия. Когда все кончится, либо утоплюсь в реке, либо смогу воскреснуть полноценной и очистившейся.
— …на большую часть состою из холодца и горчицы. А еще из маминых оладушек с яблоками… — трещит Леля, смачно закусывая прямо во время разговора.
Смогу ли воплотить задуманную шалость? Смогу ли переступить через себя?
— … кароч, не скучай, пупс, буду в понедельник. Отхватила, кстати, лифак без бретелек. Типа бра. Ну, знаешь, такие наклейки на сисяндры…
Лелька…
Ржачная ты.
Как я без тебя?..
— Все, погнала я в баню. Покеда.
— Пока, Оль.
Мы знакомы не просто давно — кажется, всегда. Лель, мы ж себя сестрами называли, помнишь? Нет, сестер так обижают только последние мрази, вроде тех, что у мам отбирают пенсии и пропивают в особо крупном масштабе, нигде не работая и не собираясь этого делать.
Так странно, вчера я могла рассказать тебе, как смешно у меня пачка прокладок вылетела из рук на кассе прямо в центр зала перед толпой парней, а сегодня твое лицо хочется расцарапать, загоняя под ногти кожу с тоналкой до кровавых линий. Макса я не простила, но поняла — он сам в себе запутался, веря долгое время, что я ему нужна, но ты, ты, моя родная?
Сколько пройдено дорог — рука в руке — тяжелых на старте и мучительных на финише? Враждебность однокурсниц-мажорок, травля стервой доцентшей, трудности с деканатом, моя чертова пневмония… Задержки стипендии, одна черная юбка на двоих и сладкий ликер из бутылки перед сессией…
Кстати. Лезу на верхнюю полку шкафа со стула, вытягиваюсь в струну из мяса и костей, цепляясь кончиками пальцев заветной бутылки «Моцарта», и рывками подтаскиваю к себе. Моя последняя радость…
Сладкое способствует выработке эндорфинов, шоколадный ликер — сладкое для детей внутри половозрелых, налитых силой тел. Кто меня осудит, а? Некому…
Я дорожила тобой, Лелька. Я ревновала тебя даже ко всем уличным котам, которых ты гладила и подкармливала, потому что по натуре являюсь абсолютным собственником. Мое — только мое. Все смешливые взгляды — мои, походы по магазинам за тряпками — мои. Сплетни из твоих уст — мои в первую очередь.
Кто ты, Лелька? Я тебя не знаю, оказывается. Я тебе не нужна, я не лучшая из твоих подруг, я так, девочка для подколок, злых шуток и розыгрышей на пределе допустимого нормами морали. Я — пробитое дно.
Ты перебила рыб в моем океане, загасила свечи в самой глубине огромной пещеры с заваленным входом, вывернула мир наизнанку и теперь он покрыт язвами от солнечных ожогов — нет доверия к людям, не знаю, где правда, где ложь.
Я никогда не считала себя правильной, святой простотой не отличалась с детского сада, потому, наверное, ярость и острая жажда отомстить за себя разъедают глаза — словно струи пота в жаркий день обманули защиту бровей и попали-таки на роговицу.
Будет тебе, Лель, холодец с горчицей от меня. Так много, сколько нужно, чтобы ты подавилась.
Сашка неплохой парень. Не хороший, не положительный по всем фронтам, а именно неплохой. Я ни разу за ним не замечала каких-то явных косяков типа нездорового интереса к насилию, склонностей к манипулированию или несусветного завирательства, но и ровным счетом ничего для себя интересного в нем не видела. Парень как парень с непонятными мне хобби, дурацким хохолком ржаных волос и глубокими познаниями отечественной мультипликации.
ч — «Я — свинья, и ты — свинья. Все мы братцы свиньи!..» — завывала Лелька, выпекая на скворчащей сковороде золотистые пышные сырники с ванилью и изюмом.
ч — «…Нынче дали нам, друзья, целый чан ботвиньи!» — продолжал Сашка, подходя к ней сзади и целуя в висок. Мне оставалось только морщиться, наблюдая их почти уже семейную идиллию. «Кошкин дом», конечно, вещь клевая, но не на третьем же десятке лет его пересматривать…
А они смотрели, цитировали, заканчивали друг за другом фразы. Они были влюблены и не видели ничего вокруг. Сашка нашел Лельку на беговой дорожке в апреле того года, что следовал за черным годом моего расставания с Максом.
Как ни странно, тот не хотел заканчивать наши отношения и даже плакал, что мне казалось совсем смешным. Я еле удержалась от пощечины и тошнотворного позыва выблевать на него истинную причину моего скоропалительного решения.
Установка «нельзя» маятником качалась во мне, напоминая: месть Лельке удастся, только если она ничего не будет знать о найденном фото и раскрытии тайны, а Макс мог все ей рассказать.
Черт с ним, с Максом. Ничтожество, не стоящее моего внимания. А вот Лельку мне хотелось помучить, хотелось свести с ума ее болью, выпотрошить весь ее позитив и засунуть ей в глотку, как суют огромные резиновые елдаки в рот порноактрисам, и чтобы она также задыхалась — потасканная и презираемая, используемая исключительно в потребительских целях…
Ах, это сладкое слово месть!
Почти два года я вынашивала в своем черепе план — двадцать месяцев и две недели. Сука, я ничего не забыла.
Конец июня, улицы напоминают духовку, солнце — гриль. Экзамены почти все сданы, кроме одного, последнего. Еще чуть-чуть и мы станем дипломированными специалистами. Еще немного и я сниму маску.
Лелька уехала домой, чтобы забрать красные туфли на высоченной шпильке для выпускного, но обещала вернуться к трем часам ночи, как раз перед экзаменом. Готовиться уже нет сил, да и все мы с ней давно разобрали по косточкам.
Одна проблема — Сашка. Этот лопух действительно влюблен в Лельку, он чуть ли не молиться на нее, но я ему нравлюсь. Как друг, что понятно, ведь я обрабатывала его не один день, но и как женщина — я красива, я сделала все, чтобы быть готовой к ответственному моменту.
Жаль парня. Пешка в моей игре, он, наверно, не заслужил с моей стороны ничего противоестественного в виде жесткой сексуальной атаки — уж очень неопытный и мягкий. Кажется, он был до Лельки вообще девственником в свои двадцать три.
Тело молодого мужчины способно в определенных обстоятельствах не слышать слабые протестующие попискивания мозга. Тело женщины слышит их всегда, в этом наше главное отличие.
Ладно, что не ломает нас, то делает нас сильнее. Лживая Лелька недостойна счастья, а Сашка непременно найдет себе кого-нибудь получше. Или нет, но, честно сказать, мне нет до него большого дела.
Четверг, половина девятого. По прежнему жарко, но воздух сухой и дышится свободно. Горячий воздух обволакивает ноги, залезая под свободное короткое платье, волосы разметались по плечам тугими пружинами черных кудряшек.
На меня все оборачиваются, я улыбаюсь. В объемной сумке «Black label» на семьсот миллилитров. Можно в хламину нахлестаться, можно даже голову помыть или продезинфицировать промежность при желании. Ха-ха, "мирамистин" двенадцатилетней выдержки…
— Привет, — удивленно приподнимает бровь Саша, открывая мне дверь.
— Привет, зайти можно?
— Да, конечно. Лелька уехала. Я думал, ты знаешь…
Осматривает меня с головы до ног и не может оторваться. Точнее, может, но не очень хочет, ибо ничего в разглядывании предосудительного нет, а значит, можно продолжать на законных основаниях.
— Приедет в субботу. Она мне говорила.
— Просила встретить завтра в три утра, — хмурится Саня, напрягая извилины. Жопой подвох чует.
— Не, у нас экзамен-то в субботу, она напутала, когда тебе сообщала…
Разуваюсь в прихожке, стаскивая с загорелых изящных ног босоножки на массивной платформе. Сразу становлюсь хрупче и меньше на вид, будто по-детски беззащитной. Саня нетерпеливо пытается разблокировать телефон, но ни хрена у него не получается. Впрочем, связи в поезде нет, Лельке не дозвониться.
Моему Максу.
Они трахались на моей кровати, когда я лежала в больнице. Моя любовь и моя подруга детства. Трахались, а потом фоткались.
Значит, понравилось. Им было весело, хотелось запечатлеть момент. Это не было помутнением рассудка, ошибкой пьяной выстраданной ночи. Это было отличное времяпрепровождение, когда оргазм исчерпывающе вытолкал из тел остатки похоти, и остались силы только на почти истерический хохот от тупейшего словосочетания или безумного выражения лица на экране телефона.
Блять.
Оля-Лёля. Макс. Ты говорил, что сделать мне больно, все равно что себя ударить, что я твое счастье, что ты задыхаешься от распирающей нежности, что… что…
Нет, это я сейчас задыхаюсь, преданная, проданная, променянная.
Ты целовал ее? Да, конечно, целовал, что за глупый вопрос.
Когда-то доказывал мне, что губами можно касаться только тех, кто дорог: любимых и родных. Манерные же поцелуи, типа тех, которыми обмениваются при встрече, состоят из фальши, следовательно, не имеют смысла, ибо фальшь — обман, прежде всего самого себя, своих представлений о жизни.
Милый, ты предал, получается, себя? Или Лёлька тебе дорога? А кто говорил, что она поверхностна и слишком много трещит?
Рука сжимает крышечку флешки и пластиковые края впиваются до боли в мясо ладони. Ни хрена не отрезвляет, только напоминает о собственной ничтожности. Самооценка рухнула через пол до девятого круга ада, где Сатана смеется над моими страданиями.
Говорят, все познается в сравнении: счастье чувствуешь, избавившись от мук. Когда-нибудь и это унижение перестанет разрывать мне сердце, но пока до финала далеко, хочется лечь на прогретые солнцем рельсы, ощущая голыми ляжками ниже ткани джинсовых шорт неподъемную тяжесть раскаленного металла, и слушать шумное пыхтение приближающегося товарняка.
Ах, да, ноябрь. Красиво уйти не получится. Дождь со снегом, слои льда, словно корки гноя на незаживающих ранах земной поверхности, общая атмосфера тотальной сонливости. Или суицидальности. Скорее второе.
Предал.
Почему?
Не была внимательна к нему? Бред. Бежала как собачонка (чуть ли не с тапками в зубах), куда бы ему ни захотелось, не надоедала бабскими разговорами и всегда слушала дурацкие анекдоты, смеясь над ними (да, порой натужно, но от чистого сердца, желая угодить).
Плохо выглядела? Запустила себя? Нет.
Не удовлетворяла? Ахаха.
Ты с Лелькой так же скулил будто щеночек, пока она облизывала головку члена? Так же смешно дергался, когда она сжимала твои яички своими маленькими пальчиками, не дойдя до той бесплотной границы, где запредельное наслаждение уже сменяется болью, всего тысячную долю миллиметра?
Я знаю твое тело как никто. Мы учились всему вместе, и я отчетливо помню, каким был наш первый поцелуй — никаким. До меня ты просто не умел этого делать, хотя первый опыт (и на тот момент последний) у тебя имелся.
Язык неторопливо пропускается в расслабленно-полусомкнутое кольцо губ, скользит между ними туда-обратно, касается другого языка, рецепторы активируются, бабочки обдалбываются амфетаминами и пляшут в безумном ритме на уровне пояса и ниже, рождая желание.
Настоящий поцелуй предшествует большему или обрывается на высокой ноте, оставляя послевкусие и полный вывих мозга — думать хочется только о тесно прижатых торсах и непроизвольном движении бедер.
До меня ты такого не испытывал. До меня ты умел лишь виртуозно дрочить обеими руками попеременно, вытираясь потом туалетной бумагой.
Захотел нового?
Все познается в сравнении, да, неплохо сказано. Все, кроме любви. Ее нельзя измерить, она не подлежит препарированию. Сплошная химия: ароматы кожи, которые нравятся и нет, вкус секретов слизистых оболочек, тембр голоса, глубина доверия и отражение в глазах — то, как ты себя сам ощущаешь рядом с этим человеком.
Я возле тебя была готова летать, я светилась изнутри до этого дня. Ты сломал меня. Разбил. Точка невозврата найдена, и от нее прочными лучами в сторону прошлого пошли ростки злобы к нам троим: к Лельке, тебе, Макс, ко мне.
Не было ничего хорошего, все разрушается, каждое воспоминание оценивается с другого, извращенного ракурса и воспринимается иначе.
Оказывается, я не была достойна твоей безоговорочной преданности и безусловной любви. Я не была той, которой себя считала.
Что ж, пора бы ей родиться. Может, прямо сейчас?
Униженная и оскорбленная. Униженная и оскорбленная хочет уколоть врагов и выковырять из них способность делать больно другим. Вряд ли Федор Михайлович стал писать о такой посредственной и повсеместной, должно быть, беде как у меня, но от этого легче не становится.
Я не способна спустить ситуацию на тормозах — в первую очередь я всегда думаю о себе, это инстинкт самосохранения. Стараюсь не показывать это и всегда быть внимательной к близким, но эгоистичную сущность не перекроить полностью, как ни старайся.
Ноябрьские праздники долгие — четыре выходных. Лелька уехала к маме в деревню. Вернется в понедельник утром и сразу отправится на учебу с остатками макияжа, щедро нанесенного накануне вечером перед посадкой в поезд. Она никогда не умела краситься: уголки стрелок опущены вечно вниз как у грустного хомяка, фрагменты туши на верхнем нависающем веке не вытерты ватной палочкой.
Некрасивая Лелька, если уж быть честными, недостаточно ухоженная, но обаятельная в такой степени, когда плевать, насколько забиты поры на лице и как сильно секутся темно-рыжие, иссушенные феном и покрасками, волосы.
У меня нет такой притягательности, хотя поклонников в разы больше — выгляжу лучше, но это я теперь с рогами.
Набираю номер Лельки и в последний момент бросаю трубку. Не могу сейчас говорить. Не могу сейчас отказаться от нее, что бы там между нами не произошло. Надо набраться сил, смелости, сгрести крошки самоуважения и нанести удар будучи готовой выпрямиться во весь рост, а не стоя по колено в соплях и слезах.
Макса я отпущу — слишком жалок. Не прощу, нет, ни в коем случае, а именно отпущу — на волю. Без унижения со своей стороны, он мне чужой и не достоин смотреть, как я болею им, как лихорадит меня при отторжении трансплантата — его лживых слов и чувств.
Общих знакомых у нас катастрофически мало — Лелька да моя мама, — потому лишних вопросов не будет.
Лельке скажу, что больше не люблю Макса (и это частично даже правда), что устала от его заносчивости и вообще двух солнц на небе быть не должно, а он меня затмевает… Если продолжу с ней общаться, поверит, подвоха не почувствует. Прежняя Лелька, моя Лелька, вытащила бы истину клещами, а этой засранке, беззастенчиво трясущей плоскими сиськами на камеру — все равно. Если не прогоняю от себя, значит, ничего не знаю об измене.
Максу скажу то же самое. Не будет он допытываться, скорее, облегченно вздохнет и предложит остаться друзьями. Неделю назад я была уверена, что на такой поворот событий он рассмеется, обнимет меня, и скажет:
— Дуреха. Давай съездим куда-нибудь, поедим шашлыка, и вся твоя хандра растает.
Сегодня я знаю точно: он уйдет. Стыд не позволит начать искать аргументы против, совесть прошепчет: «Вот и славный повод съебаться, не боясь спалиться».
Твою мать. Лелька звонит.
— Привет, пупс, как жизнь городская?.. — хриплый прокуренный голос радостно вещает из динамика. Интересно, смогу ли сыграть роль и не выдать тайну своей же постели?
— Привет, Лель, скучно как-то. Надо было тоже домой съездить…
Спектакль разыгран. Я — Офелия. Когда все кончится, либо утоплюсь в реке, либо смогу воскреснуть полноценной и очистившейся.
— …на большую часть состою из холодца и горчицы. А еще из маминых оладушек с яблоками… — трещит Леля, смачно закусывая прямо во время разговора.
Смогу ли воплотить задуманную шалость? Смогу ли переступить через себя?
— … кароч, не скучай, пупс, буду в понедельник. Отхватила, кстати, лифак без бретелек. Типа бра. Ну, знаешь, такие наклейки на сисяндры…
Лелька…
Ржачная ты.
Как я без тебя?..
— Все, погнала я в баню. Покеда.
— Пока, Оль.
Мы знакомы не просто давно — кажется, всегда. Лель, мы ж себя сестрами называли, помнишь? Нет, сестер так обижают только последние мрази, вроде тех, что у мам отбирают пенсии и пропивают в особо крупном масштабе, нигде не работая и не собираясь этого делать.
Так странно, вчера я могла рассказать тебе, как смешно у меня пачка прокладок вылетела из рук на кассе прямо в центр зала перед толпой парней, а сегодня твое лицо хочется расцарапать, загоняя под ногти кожу с тоналкой до кровавых линий. Макса я не простила, но поняла — он сам в себе запутался, веря долгое время, что я ему нужна, но ты, ты, моя родная?
Сколько пройдено дорог — рука в руке — тяжелых на старте и мучительных на финише? Враждебность однокурсниц-мажорок, травля стервой доцентшей, трудности с деканатом, моя чертова пневмония… Задержки стипендии, одна черная юбка на двоих и сладкий ликер из бутылки перед сессией…
Кстати. Лезу на верхнюю полку шкафа со стула, вытягиваюсь в струну из мяса и костей, цепляясь кончиками пальцев заветной бутылки «Моцарта», и рывками подтаскиваю к себе. Моя последняя радость…
Сладкое способствует выработке эндорфинов, шоколадный ликер — сладкое для детей внутри половозрелых, налитых силой тел. Кто меня осудит, а? Некому…
Я дорожила тобой, Лелька. Я ревновала тебя даже ко всем уличным котам, которых ты гладила и подкармливала, потому что по натуре являюсь абсолютным собственником. Мое — только мое. Все смешливые взгляды — мои, походы по магазинам за тряпками — мои. Сплетни из твоих уст — мои в первую очередь.
Кто ты, Лелька? Я тебя не знаю, оказывается. Я тебе не нужна, я не лучшая из твоих подруг, я так, девочка для подколок, злых шуток и розыгрышей на пределе допустимого нормами морали. Я — пробитое дно.
Ты перебила рыб в моем океане, загасила свечи в самой глубине огромной пещеры с заваленным входом, вывернула мир наизнанку и теперь он покрыт язвами от солнечных ожогов — нет доверия к людям, не знаю, где правда, где ложь.
Я никогда не считала себя правильной, святой простотой не отличалась с детского сада, потому, наверное, ярость и острая жажда отомстить за себя разъедают глаза — словно струи пота в жаркий день обманули защиту бровей и попали-таки на роговицу.
Будет тебе, Лель, холодец с горчицей от меня. Так много, сколько нужно, чтобы ты подавилась.
***
Сашка неплохой парень. Не хороший, не положительный по всем фронтам, а именно неплохой. Я ни разу за ним не замечала каких-то явных косяков типа нездорового интереса к насилию, склонностей к манипулированию или несусветного завирательства, но и ровным счетом ничего для себя интересного в нем не видела. Парень как парень с непонятными мне хобби, дурацким хохолком ржаных волос и глубокими познаниями отечественной мультипликации.
ч — «Я — свинья, и ты — свинья. Все мы братцы свиньи!..» — завывала Лелька, выпекая на скворчащей сковороде золотистые пышные сырники с ванилью и изюмом.
ч — «…Нынче дали нам, друзья, целый чан ботвиньи!» — продолжал Сашка, подходя к ней сзади и целуя в висок. Мне оставалось только морщиться, наблюдая их почти уже семейную идиллию. «Кошкин дом», конечно, вещь клевая, но не на третьем же десятке лет его пересматривать…
А они смотрели, цитировали, заканчивали друг за другом фразы. Они были влюблены и не видели ничего вокруг. Сашка нашел Лельку на беговой дорожке в апреле того года, что следовал за черным годом моего расставания с Максом.
Как ни странно, тот не хотел заканчивать наши отношения и даже плакал, что мне казалось совсем смешным. Я еле удержалась от пощечины и тошнотворного позыва выблевать на него истинную причину моего скоропалительного решения.
Установка «нельзя» маятником качалась во мне, напоминая: месть Лельке удастся, только если она ничего не будет знать о найденном фото и раскрытии тайны, а Макс мог все ей рассказать.
Черт с ним, с Максом. Ничтожество, не стоящее моего внимания. А вот Лельку мне хотелось помучить, хотелось свести с ума ее болью, выпотрошить весь ее позитив и засунуть ей в глотку, как суют огромные резиновые елдаки в рот порноактрисам, и чтобы она также задыхалась — потасканная и презираемая, используемая исключительно в потребительских целях…
Ах, это сладкое слово месть!
Почти два года я вынашивала в своем черепе план — двадцать месяцев и две недели. Сука, я ничего не забыла.
Конец июня, улицы напоминают духовку, солнце — гриль. Экзамены почти все сданы, кроме одного, последнего. Еще чуть-чуть и мы станем дипломированными специалистами. Еще немного и я сниму маску.
Лелька уехала домой, чтобы забрать красные туфли на высоченной шпильке для выпускного, но обещала вернуться к трем часам ночи, как раз перед экзаменом. Готовиться уже нет сил, да и все мы с ней давно разобрали по косточкам.
Одна проблема — Сашка. Этот лопух действительно влюблен в Лельку, он чуть ли не молиться на нее, но я ему нравлюсь. Как друг, что понятно, ведь я обрабатывала его не один день, но и как женщина — я красива, я сделала все, чтобы быть готовой к ответственному моменту.
Жаль парня. Пешка в моей игре, он, наверно, не заслужил с моей стороны ничего противоестественного в виде жесткой сексуальной атаки — уж очень неопытный и мягкий. Кажется, он был до Лельки вообще девственником в свои двадцать три.
Тело молодого мужчины способно в определенных обстоятельствах не слышать слабые протестующие попискивания мозга. Тело женщины слышит их всегда, в этом наше главное отличие.
Ладно, что не ломает нас, то делает нас сильнее. Лживая Лелька недостойна счастья, а Сашка непременно найдет себе кого-нибудь получше. Или нет, но, честно сказать, мне нет до него большого дела.
Четверг, половина девятого. По прежнему жарко, но воздух сухой и дышится свободно. Горячий воздух обволакивает ноги, залезая под свободное короткое платье, волосы разметались по плечам тугими пружинами черных кудряшек.
На меня все оборачиваются, я улыбаюсь. В объемной сумке «Black label» на семьсот миллилитров. Можно в хламину нахлестаться, можно даже голову помыть или продезинфицировать промежность при желании. Ха-ха, "мирамистин" двенадцатилетней выдержки…
— Привет, — удивленно приподнимает бровь Саша, открывая мне дверь.
— Привет, зайти можно?
— Да, конечно. Лелька уехала. Я думал, ты знаешь…
Осматривает меня с головы до ног и не может оторваться. Точнее, может, но не очень хочет, ибо ничего в разглядывании предосудительного нет, а значит, можно продолжать на законных основаниях.
— Приедет в субботу. Она мне говорила.
— Просила встретить завтра в три утра, — хмурится Саня, напрягая извилины. Жопой подвох чует.
— Не, у нас экзамен-то в субботу, она напутала, когда тебе сообщала…
Разуваюсь в прихожке, стаскивая с загорелых изящных ног босоножки на массивной платформе. Сразу становлюсь хрупче и меньше на вид, будто по-детски беззащитной. Саня нетерпеливо пытается разблокировать телефон, но ни хрена у него не получается. Впрочем, связи в поезде нет, Лельке не дозвониться.
