Глава 1. Вспышка
1.
Он запрокинул голову, взглянул на небо.
Звезды мерцали, равнодушные, далекие. И чужие – где очертания, знакомые с детства, где указывающие на север вехи?
Но он всмотрелся, узнал.
Узор созвездий изменился. Колесница вытянулась, изогнула дышло. Птица распластала крылья, Змей раскинулся, окунулся в сияющие воды небесной реки. А других и вовсе было не различить, и не поймешь теперь, где север, где юг. Звезды сместились, исказили свой ход, – сколько же времени прошло? Сотни или тысячи лет?
Он глубоко вздохнул, пробуя воздух на вкус. Сумрачные запахи зелени и хвои, – кругом чаща, нехоженая, древняя. Тень влаги – неподалеку озеро или река. Он не помнил ни леса, ни озера, но последние дни болезни были подернуты темным маревом, он мало что видел и понимал тогда.
Он повернулся, пошел обратно к гробнице. Земля под босыми ногами была сухой и теплой, молила о дождях, отзывалась на шаги. Звезды сдвинулись с места, но земля осталась прежней, помнила его.
Не могло быть иначе.
У входа в гробницу остановился, прикоснулся к стене. Он помнил пирамиду, лазоревые и зеленые ступени, бесконечную лестницу, качающиеся носилки, пение заклинателей, развевающиеся молитвенные ленты. И небо – полуденное, ослепительное. Глаза жгло, боль разрывала грудь, но он смотрел вверх, в синеву, и знал – на вершине пирамиды его похоронят, закроют в гробнице. Там его ждет сон, а во сне – исцеление или гибель.
Но здесь не было пирамиды, лишь скала, расколовшаяся, чтобы выпустить его на свободу. И три ступени, ведущие в глубину. Он помедлил мгновение и спустился, вернулся в чертог, скрывавший его все эти годы.
Здесь еще не угасла сила заклятий. Дрожала в льдистом свете кристаллов, холодила дыхание. Было тихо, но чудилось, что со всех сторон доносится его имя, беззвучно, неумолчно: Чарена, Чарена.
В глубине бронзового зеркала качнулось отражение.
Он изменился сильнее, чем звезды. Черные волосы побелели, лишь одна прядь осталась прежней. Темные глаза стали почти прозрачными, будто морская вода. Даже ресницы и брови побледнели, болезнь украла весь цвет.
Никто не узнает меня. Чарена замер, вглядываясь в отражение. Но все умерли, те, кто меня знал.
Слишком долгий срок – даже небо иное. Но он жив, а значит жива и империя.
Но что с ней было, пока его скрывала гробница? Спала ли империя вместе с ним или крепла, росла и сражалась? Кто правил после него? Или никто не осмелился занять его трон, не решился надеть тяжелые браслеты и медальоны? Может быть, в страхе перед проклятьем и болезнью знаки власти замуровали здесь?
Чарена огляделся, ища их.
С каждым мгновением чертог казался все тесней. Воздух наливался затхлостью, свет кристаллов то затухал, то разгорался, волшебство таяло. Молитвенные ленты, висевшие под потолком, одна за одной провисали, с шуршанием падали на каменное ложе. Еще немного – и рассыпятся на нити.
Пора уходить, пока все здесь не превратилось в пыль.
Возле зеркала он заметил сверток, придавленный тускнеющим кристаллом. Наклонился, осторожно взял – был почти уверен, что сейчас ткань распадется в руках. Но она оказалась прочной, прохладной и скользкой. Широкие штаны и рубаха, сине-зеленый переливающийся шелк, узор по краю рукавов, вышитый пояс. Облачение императора.
Чарена оделся и в последний раз окинул взглядом гробницу, но не увидел ни браслетов, ни медальонов. Значит, они там, где и должны быть – в сердце империи, в столице. И его путь лежит туда.
Снаружи донесся шелест шагов, знакомая звериная поступь. Едва веря, Чарена поднялся по ступеням, вынырнул из тесной духоты в теплую ночь. И замер – перед ним стоял волк. Смотрел внимательно, глаза отливали желтым, густая шерсть серебрилась в звездном свете. Время словно застыло, – всего на миг, – а потом волк принюхался, подбежал, ткнулся носом в протянутую ладонь.
Чарена наклонился, коснулся его головы. Рука утонула в белой шерсти.
– Кьони, – тихо проговорил Чарена, – я думал, вы все умерли.
С ранних лет, сколько он себя помнил, белые волки, кьони, следовали за ним. Приходили без зова, приветствовали как вожака и друга, исчезали и возвращались. В годы процветания империи сбегались в столицу, лунными тенями проносились по садам и верандам дворца. А потом, – когда болезнь пожирала Чарену, отравляя небо и землю, – выли и умирали на ступенях широкой лестницы, на пороге его дома и в тронном зале. Казалось, все они погибли, все до единого, и в мире не осталось больше ни одного белого волка.
Но вот кьони – как и прежде, рядом.
И как прежде в глубине земли переливались незримые жилы. Сила, кровь мира неслась по ним, билась в такт с ударами сердца, таящегося в недрах. Пути, дороги земли. Чарена закрыл глаза, прислушиваясь к ним.
И только теперь понял, что все еще слаб. Он различал лишь сияющие тени потоков, звенящий отголосок волшебства. Их отсветы пронзали воздух, тянулись на юг и восток.
– Пора, – сказал Чарена.
Словно соглашаясь, кьони повернулся и побежал вперед.
Вместе они дошли до озера. Земля под ногами сменилась песком, лес расступился, открыл темный простор. Вода тихо плескалась, дышала прохладой и запахом ила. До рассвета еще было далеко, и Чарена понял, что устал. Едва очнулся, прошел краткий путь – и уже не в силах ступить ни шага.
– Завтра, – сказал Чарена и лег на землю. – Завтра пойдем дальше.
Кьони вытянулся рядом. С ним было спокойно, ничто не страшило: ни усталость, ни память о болезни, ни дремота, неотвратимо накатывающая под плеск волн. Она была прозрачной, легкой, так непохожей на забытье во мраке гробницы.
Чарена вновь взглянул на звезды, на вытянутые очертания Колесницы, на Птицу, раскинувшую крылья, – и позволил душе ускользнуть из яви.
Он заснул, и впервые за тысячи лет к нему слетелись сны. Они парили, мерцали ночными огнями, глазами волков и нитями дорог, а утром растаяли без следа.
2.
– Где же мы, кьони? – спросил Чарена.
Волк глянул на него и приник к земле, будто ища потерянный след.
Чарена проснулся на рассвете, но не сразу отправился в путь. Сперва медлил, собирался с силами, прислушивался к себе и к миру вокруг. Смотрел, как светлеет, розовеет небо над лесом, как вьется над водой мошкара и мальки снуют на мелководье. Слушал, как шуршит тростник и перекликаются птицы, встречая утро. И пытался различить, не прячется ли в груди тень болезни, не притаилась ли она возле сердца. Искал тлеющую лихорадку и не находил. Тело было слабым, но легким, голод тихо скребся внутри, – словно Чарена не болел, а постился в уединении и теперь, очистившись, и возвращался к людям.
Но как найти к ним дорогу?
Места казались дикими, необжитыми. Лес подступал к берегам озера, а оно изгибалось, тянулось вдаль. Ни домов, ни причала, ни сушащихся сетей и рыбачьих лодок, – лишь водная гладь и темные сосны. Чарена попытался вспомнить, где была возведена его гробница, но как довериться памяти о днях, полных жаром и бредом? «У западных рубежей, там, где место покоя», – подсказал давно умолкший родной голос.
Быть может, и правда. За западным рубежом почти не было селений, лишь охотники бродили в чащах. А дальше к северу исчезали и леса, земля, бесплодная и твердая, не успевала прогреться за короткое лето. Такую не вспашешь, не дождешься всходов.
Но здесь было жарко.
Когда солнце показалось над верхушками деревьев, Чарена поднялся, пошел вдоль берега. Волк то неслышно ступал рядом, то нырял в заросли тростника или убегал в лес, петлял среди стволов. Но возвращался, раз за разом, словно его тянуло к Чарене.
Сколько осталось белых волков, есть ли у этого кьони стая? Так легко поверить, что по лесу скользят бесшумные тени. Множество волков, а среди них один – огромный, с косматой мордой и широкими лапами. Мчится по следу, все ближе, ближе.
Чарена зажмурился, тряхнул головой, прогоняя мечты. Ки-Ронг – его верный спутник, кьони, с которым он прошел дороги империи от края до края, – давно мертв. Приблизился к подножию трона, рухнул и не поднялся, и тогда Чарена не смог больше обманывать себя. Понял, что смертельно болен.
Ни к чему обманываться и сейчас. Как бы он ни хотел увидеть Ки-Ронга, Карионну, друзей и помощников – это невозможно. Их унесла река времени, и здесь теперь другие люди и другие волки.
Словно соглашаясь, кьони выпрыгнул из зарослей, подбежал ближе.
С каждым шагом становилось все жарче. Песок обжигал ступни, капли пота ползли по спине. Чарена снял рубаху, обвязал вокруг пояса, но легче не стало. Солнце резало глаза, гулом отзывалось в голове. Если не укрыться в тени, скоро этот гул превратится в боль. Чарена то и дело оглядывался на лес, искал тропы, следы охотников или лесорубов, но видел лишь чащу. Спрятаться бы в ее сумраке – но незримый путь, звенящий в глубине земли, тянулся вдоль озера. Не стоило сходить с пути.
Ведь люди были где-то рядом, этот край лишь притворялся диким. Даже если здесь дальний рубеж, должны быть селения и дороги. Сам воздух говорил об этом: стоило сделать глубокий вдох, и сквозь запахи хвои и речного ила проступал привкус гари, горной смолы и дегтя. И небо – безоблачное, чистое – казалось тусклым, подернутым дымкой. Так бывает возле больших печей и плавилен и возле погребальных костров на поле битвы.
Чарена прищурился, заслонился от солнца. Лес на другом берегу был светлее, реже. Там могут быть тропы, ведущие к людям. Но сколько идти в обход? Озеро изгибалось, терялось в зеленом мареве. Прежде так легко было бы переплыть широкую водную гладь, но сейчас не стоило думать об этом. Слишком мало сил.
Кьони замер, насторожено глядя вперед. Чарена остановился рядом и сперва не понял, на что тот смотрит. А потом различил вдалеке среди прибрежных зарослей темный горб перевернутой лодки. Две фигуры склонились над ней – смолили борта или правили планки? Не разобрать.
– Вот и люди, – сказал Чарена.
Кьони метнулся к лесу. Обернулся на миг, глянул с мольбой.
Чарена покачал головой.
– Прости, – сказал он. – Мне нужно к ним.
Волк исчез среди зеленых теней, растворился бесследно.
3.
Потом Мари пыталась вспомнить, почему же согласилась в этот день помочь брату. Сегодня у них обоих был выходной – но разве это повод? В выходной лучше выспаться. А вместо этого она встала затемно, помогла Кени собрать инструменты и вместе с ним отправилась к озеру. Сколько раз уже обсуждали, что проще забыть про эту лодку: продать ее все равно не удастся, будет стоять без дела, может пару раз ее спустят на воду и все. Но Кени спорил, напоминал, что это лодка отца. Что как только смогут ее починить, Кени вытащит из сарая удочки. Рыба ведь не помешает, особенно, если снова станет хуже с продуктами. А хуже наверняка станет – на фронте у пролива нас опять теснят, и… Мари слушала, вздыхала и кивала.
А если бы она осталась дома этим утром, то не встретила бы Рени.
Может, так было бы лучше.
Он застал их врасплох. Мари не услышала шагов, – вздрогнула, когда на лодку упала чужая тень. Кени выпрямился, вытирая пот со лба, и вдруг нахмурился, крикнул:
– Эй, ближе не подходи!
Тогда Мари обернулась.
Метрах в трех, у кромки воды, стоял парень. Едва ли старше, чем Кени, – лет двадцать пять, не больше, – а волосы белые, белее, чем бывает седина. И длинные, ниже плеч, ниже лопаток, так никто не носит. Босой, без рубашки, руки и грудь в красных пятнах солнечных ожогов. Кожа такая бледная, словно он все лето не выходил на солнце.
Он из лаборатории, поняла Мари. Больше такому неоткуда взяться. Значит, там правда ставят опыты на людях.
Мари знала, что должна бы испугаться, но страха не было, лишь любопытство.
– Беги в поселок, – сказал Кени. Голос его едва слушался – вот-вот снова сорвется на крик. – Звони военным, пусть заберут его.
– С чего ты взял, что он им нужен, – ответила Мари и улыбнулась.
Пришлый встретился с ней взглядом и заговорил.
Его речь была странной, напевной, – гортанные слоги, протяжные гласные. И ни одного знакомого слова.
– Я не понимаю. – Мари покачала головой. И только сейчас заметила, какие у него чудные глаза. Прозрачные, с сине-зеленым отливом. – Ты не здешний?
Тот не ответил. Подошел к лодке и, не слушая окриков Кени, уселся в тени. Скрестил ноги, зажмурился и замер. Над его головой зудела мошкара, а он даже не отмахивался.
Сколько отсюда до лаборатории? Несколько часов пешком, не меньше. Даже по дороге – а если идти через лес, босиком… И неизвестно еще, что с ним делали. Говорят, там испытывают особые стимуляторы, вколют тебе такой – и будешь бегать без устали, а потом упадешь замертво.
– Он даже по-нашему не говорит, – сказал Кени.
Осторожно обогнул лодку, встал за спиной чужака. Смотрел так, будто тот был диким зверем, от которого непонятно чего ждать. Мари едва не рассмеялась: Кени, широкоплечий, загорелый, был на голову выше этого пришлого – еще и измученного экспериментами и дорогой. Такого надо жалеть, а не бояться.
– Наверняка военнопленный, – продолжал брат. – Сбежал из лаборатории, надо сообщить…
Чужак открыл глаза, взглянул на Кени, произнес что-то на своем языке.
– Из лаборатории нельзя сбежать, – возразила Мари. Кени мотнул головой, но не нашелся, что ответить. – Может, он доброволец, откуда-нибудь из Шанми, там люди на любую работу согласны и язык у них свой. Наверняка оттуда! Отработал контракт, и его отпустили.
Кени нахмурился, но ничего не сказал. Мари почти слышала его невысказанную мысль, звенящую в жарком воздухе: конечно, отпустили, без ботинок, без вещей, в странной одежде. Или беглец, или это часть эксперимента, и неизвестно, что хуже.
А может, брат ни о чем таком не думал. Может, это были ее собственные мысли.
Кени вздохнул. Взглянул на сваленные возле лодки планки, на мотки пакли и банки с олифой. И устало спросил:
– А что с ним делать-то?
Ждал ее ответа. Сколько бы Кени не спорил, решение всегда принимала она. Все-таки, она была старшей.
– Ну нельзя же его тут бросить.
Мари опустилась на корточки перед пришлым, и тот повернулся к ней. Тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица, – Мари заметила черную прядь и невпопад подумала: чаще наоборот, седая прядь среди темных волос. А тут будто негатив, старинная стеклянная пластинка, на которой белое с черным поменялись местами.
Чужак смотрел спокойно, ни настороженности, ни испуга. Зрачки затопили почти всю радужку, глаза уже не казались такими прозрачными, странными. Стали почти обычными. Но необычным был сам воздух рядом с ним – как в преддверии грозы или под проводами, гудящими от тока.
Мари зажмурилась на миг, и наваждение пропало. Слишком жаркое солнце сегодня, уже напекло, и мерещится всякое.
– Отведем его к нам, – решила она. – Если его ищут, то в поселке будут военные, отдадим им. А если нет, то поживет у нас, пока не оклемается. А звонить никуда не будем, конечно.
– К нам? – повторил Кени. Так обреченно и устало, что было ясно – станет ругаться, но ничего не сделает. – Ты такая неразборчивая. Мало тебе было того последнего придурка, ему плевать на тебя было, уехал не попрощавшись! А у этого ты даже имя узнать не сможешь.
– Это почему же? Смогу. – Мари засмеялась, а потом вновь повернулась к пришлому, ткнула себя пальцем в лоб и сказала: – Меня зовут Мари. А тебя?
И указала на него.
Он взглянул на ее руку и ответил:
