I
Вампир Елистрат служил трагиком под псевдонимом Горин-Гореваньев в театре уездного города N.
Теперь же он сидел в ресторации «Пухов и сыновья» и свирепо глядел в ледяную ботвинью – благодаря кровавому цвету, то была единственная пища смертных, которую он приучился есть в видах конспирации.
Правда, таким манером Гореваньев упрочивал в обществе свою репутацию пьяницы и la boheme, - кто же другой станет на святочной неделе, с мороза, угощаться ботвиньей.
Впрочем, репутация эта крепла за Елистратом сама собой, что бы он ни делал.
Против трагика сидел, оплетя ножки стула своими ножками, собственный его, Елистрата, фамильяр – театральный портной, сапожник и парикмахер Игнатий Качмарек.
- Что со мною, брат Игнатий? – в тоске вопрошал ботвинью Елистрат. - Неужели я теряю хватку?
Фамильяр помалкивал и подкреплялся холодной водкой и грибками, для чего ему, подлецу, не требовалось никаких усилий.
Сам он был то ли упырем, то ли оборотнем, не разберешь: перекидывался в нетопыря и высасывал по ночам беспризорных кошек. Елистрат подобрал его в Праге под Карловым мостом, а там какой только не водится чертовщины.
- Ведь то ли дело прежде, а? – бормотал Елистрат. - Помню, была у меня одна… невеста дожа венецианского. Что за женщина! Как спелый плод граната. «Amore mio! Addio per sempre!» – и так и брызнет… Палаццо, знаешь, этакая фата-моргана… лепестки... закат багровый…
Качмарек вздыхал:
- Да! Нет! Нет в этих новых женщинах ни тонкости, ни страсти.
История с невестой дожа была сомнительной. Дело в том, что для сцены Елистрат убавлял себе от человечьего возраста пять лет, а в своем кругу – прибавлял пятьсот. Вообще, многое прибавлял, но зато и сам себе верил.
В действительности он был укушен сорок лет назад в Бессарабии некоей Милицей Урбановной Закржевской - вдовой двухсот двадцати ротмистров, начиная с Ливонской войны. Помимо ротмистров, у Милицы Урбановны случались легкие увлечения, не относящиеся к кавалерии.
Елистрат, до того как сделаться вампиром, был простым и славным пехотным капитаном, охотником до виста и жженки. Но острый приступ байронизма, который переживают все новообращенные вурдалаки, закружил его и завертел, и выбросил, как обломок кораблекрушения, на берег дикий.
Очнувшись однажды в нумере третьеразрядной гостиницы, Елистрат недоверчиво подвигал свежевыбритой верхней губой, охлопал щеки – и осознал себя актером. Трагиком. С подписанным контрактом.
Служение Мельпомене оказалось подходящим занятием для вампира. Чтобы не привлекать к себе внимания, нужно было всего лишь не задерживаться в одном городе больше одного-двух сезонов, вовремя менять сценические имена да не слишком нравиться публике.
До сих пор всё это вполне ему удавалось.
Бледность и потусторонний огонь в очах сами по себе составили Елистрату трагическое амплуа и некоторое инфернальное обаяние. Но, будучи принужден всякий день до волчьих сумерек отсыпаться при занавешенных окнах, он никогда не репетировал, страшно врал текст и путал входы и выходы, отчего прослыл среди актерской братии заносчивым ослом, а между антрепренерами – человеком ненадёжным.
«Русский талант не может не пить!» - пылко соглашались, сами не зная с чем, сволочи рецензенты, которых трагик иной раз брал за пуговицу в буфетах, но потом всё равно норовили в печати обругать его побольнее.
В сущности, фельетонный образ заносчивого осла-трагика, пьющего горькую, долгое время целиком держался на одном Елистрате – подобно тому, как в одном театре римские легионы в «Цимбелине» изображал один-единственный пожарный, которому наказали начистить шлем и бегать побыстрее.
Излишне говорить, что ни водки, ни воды вампир в рот не брал.
Да и актер из Елистрата был не такой уж плохой. Он имел воображение, за тридцать лет в искусстве составил на искусство кое-какие взгляды и много добра сделал уж тем, что, произнося: «Олень подстреленный хрипит, лань, уцелев, резвится» - не пытался изобразить ни лань, ни оленя.
II
Женщинам Елистрат нравился чрезвычайно, - и они ему тоже, хоть и несколько по-другому.
В лучшие времена дамы и барышни, выпитые Елистратом, тотчас рассыпались в серебристую пыль, как смятые бабочки-капустницы. Но в последние годы испепеляющая сила его проклятого дара пошла на убыль, и Елистрату приходилось уже беспокоиться о сокрытии бренных останков, что было весьма досадно.
А недавно с Гориным-Гореваньевым произошло сокрушительное, невообразимое фиаско: последняя выпитая им жертва совсем не умерла, а, похворав с неделю, уехала в Петербург и поступила на Высшие женские курсы.
Что бы там ни говорили о вампирах, Елистрат не был бессердечен и потому не мог ее с этим не поздравить. Но неудача раздирала его грудь так, как не сумел бы осиновый кол.
В тот вечер Елистрат не поехал к себе на квартиру и охотиться тоже не мог. Вместо этого он вернулся в театр, напугал там старичка сторожа, отослал фамильяра величественным жестом, напоминавшим убиение комара роялем, и заночевал в декорациях Парфенона.
- На кур-р-рсы поступила! – рычал вампир неразборчиво, как издыхающий лев, если бы львы могли рычать ямбом. - Как могла она со мной так поступить! Девчонка!..
III
Но забыться сном вампиру было не суждено, равно как и сторожу. Не прошло и получаса, как шаркающий старичок с лампой отыскал Елистрата в его гнезде из императорского пурпура и, весь дрожа от негодования, произнес:
- Мусью Гореваньев! Вас спрашивают-с!
Волоча императорский пурпур за собой, смурной Елистрат прошел за сцену – и увидел в темноте коридора закутанного до ушей незнакомца в черном плаще и треугольной шляпе. На боку его болталась шпажонка, а общий вид был зловещий – или просто окоченелый.
Елистрат поморщился.
- Ну? - спросил он.
Вместо ответа незнакомец отвесил поклон, подал трагику черный конверт, украшенный серебряной звездой, и пятясь шмыгнул в пожарный выход.
После одного приключения в Самарканде, и еще одного – в Самаре, Елистрат не очень-то любил получать конверты от замаскированных посланцев. Но тут он вспомнил о зимнем бале-маскараде, который устраивал у себя N-ский крез - лесопромышленник и бумажный фабрикант Чертохватов.
Богач Савва Чертохватов был филармон и театрал, часто устраивал в своем доме увеселения то во французском, то в итальянском вкусе, и приглашал на них артистов и музыкантов - задавать тон.
На нынешнем маскараде делали к тому же благотворительный базар и подписку в пользу Воспитательного дома. Елистрат с горечью вспомнил минуту слабости, в которую он, не желая считаться врагом человечества, взял у актрисы Ратмировой подписной лист, выложил двадцать пять рублей и пообещал участвовать в каких-то шарадах.
Собственно, вампир полагал, что он уже благополучно отделался от бала, но это оказалось не так просто.
У Чертохватова были три дочки на возрасте – Лидочка, Липочка и Лизочка, тоже артистки, музыкантши и покровительницы искусств. Вампир страстно ненавидел их всех.
Конверт со звездой был от старшей, Лидочки.
«Что это Ратмирова говорит, вы к нам не едете? – сердилась в присланной записке она. - Без вас всё развалится. Бросьте эти штучки, иначе мы с вами враги на всю жизнь!».
«Ну вас к чорту! Не поеду», - подумал трагик. Но уют пурпурового гнезда был разрушен мыслями о женских курсах. Махнув рукой, Елистрат восстал, кликнул фамильяра и через полчаса уже поворачивался перед зеркалом, запахнувшись в широчайшую альмавиву. Ибо вампиры отражаются в зеркалах, как и всякая другая материя, только получаются в них неважно.
- Вот и славно, вот и развейтесь, - приговаривал Качмарек, оглаживая щеткой лионское сукно. - Барышни эти – пфуй, сущее зелье, а все-таки пригодятся про черный день.
- Ты все об одном, - отмахнулся повеселевший Елистрат. - А впрочем, пусть трепещут! Подай-ка треуголку да маску венецианскую, бауту. На маскараде я сойду за Казанову. Да извозчика мне, братец, сыщи не облезлого!
IV
Почти все балы и вечера в доме Чертохватова носили звание «домашних» и «семейных», что обыкновенно означало не более двухсот человек гостей.
Горин-Гореваньев, а также Ратмирова и первый любовник Левкоев попали в этот избранный кружок благодаря тому, что каждый вечер изображали на сцене знатных особ.
К тому же вне сцены Елистрат был увлекательный кавалер - куда там Левкоеву, бывшему семинаристу.
Дом, разубранный для маскарада, встретил вампира бездной роскоши и вкуса, какую только может явить чертог провинциального набоба. Воздух был насыщен влажными тропическими испарениями. Парадная лестница уставлена была антиподическими растениями в кадках; в их зарослях тут и там притаились цветные фонарики. Бронзовые люстры освещали бальную залу сотнями свечей, но так, чтобы в углах все же таился полумрак. В глубине залы журчал искусственный водопадец, обложенный мхом и усаженный чучелами фазанов.
Музыканты играли хор рабов из «Набукко». Танцы еще не начались, но гости уже коловращались, разряженные самым фантастическим образом.
Вампир хотел было смешаться с толпой, но был атакован тремя грациями в шелковых полумасках – барышнями Чертохватовыми. Все они были одеты в развевающиеся газовые одежды и прелестно убраны искусственными цветами, перышками, стрекозами, ягодками и невесть чем еще.
- Мосье Горин, вот и вы! – закричала Лидочка. - Наконец-то! Но что это! Почему вы не костюмированы?
- Шевалье де Казанова явился, привлеченный слухами о вашей красоте, - наобум ответил Елистрат бархатным голосом и светски изогнулся.
Барышни нетерпеливо запрыгали, как китайские мячики на резинках.
- Какой еще Казанова? Вам не сказали разве, что маскарад называется «Торжествующая Церера»? – воскликнула Липочка.
- Виноват? Церера? – пробормотал вампир.
- Ах, ну да! Мы разыгрываем мифический сюжет о Церере, ее дочери Прозерпине и так далее, - объяснила Лизочка. – Скоро весна, богине плодородия недолго осталось томиться в подземном царстве, понимаете? Лидия – Церера, Липочка – Прозерпина, я – Помона…
До чего же с вами трудно, подумал вампир. Какая Прозерпина? Святки же. Лили бы лучше воск да бросали башмаки за ворота, а я бы вам в зеркале явился.
- Понимаю, - сказал он вслух. - Почел бы за счастье быть вашим Плутоном, и, будь в моем распоряжении царство…
- Да нет же! – перебила Лидочка. - Плутон - папенька! А вы – томат!
V
Баута, как известно, хороша тем, что в ней можно свободно есть, пить, говорить измененным голосом, а также незаметно скрежетать зубами.
- Боже мой, Горин! Вы должны у нас представлять один из даров Помоны, моих даров! – топнула ножкой Лизочка. - Протанцевать в полонезе…
- Придумала! – обрадовалась Лидочка. - Это ничего, что вы не в костюме. А ну снимите маску! Бледны как смерть, хорош томат… Мы вас загримируем, а вы будете надувать щеки!
Когда через четверть часа вампир Елистрат вывалился из задних комнат, где гости наводили на себя последний маскарадный лоск, лицо его было измазано красной краской, а треуголка украшена кошмарным зеленым плюмажем из креповой бумаги.
Это была уступка со стороны Лидочки: сначала, раз уж томат приплыл к нам из Америки, она хотела нарядить Елистрата в индейские перья.
В груди вампира разливалась живительная ненависть.
Не зря съездил, думал он про себя. В такие минуты чувствуешь себя живым.
VI
Между тем веселье разгоралось. Хозяин дома, ласково улыбаясь, расхаживал среди гостей в тоге поверх фрака, в бараньем шлеме и с двузубым жезлом в руке. Оркестр, держась Верди, перешел на увертюру из «Бала-маскарада».
Елистрату представили его пару по несчастью, то есть по овощному полонезу – Морковку. Это было щуплое, малорослое создание лет восемнадцати, в большой шляпе с таким же зеленым плюмажем и с букетом мелкой тепличной каротели у корсажа.
Осторожно заглянув под шляпу, вампир увидел веснушчатый нос, стальные глаза и такой ворох медных кудряшек-пружинок, будто бы кто-то выстрелил в часовой механизм.
«Enchante, mademoiselle», - бормотнул Елистрат и получил в ответ отточенный книксен.
Маскарадные знакомства должны быть таинственными, но Липочка Чертохватова заранее шепнула трагику, что Морковка – это чья-то там кузина Pauline, иначе Поликсена, которая только вчера приехала в N-ск из Полтавы.
- Отчаянная эта Pauline, проехала тысячу верст одна! – ширила глаза Липочка. - Она сирота и, говорят, богачка, но теперь дела ее отчего-то расстроились, наш папенька будет улаживать их. Ей мы тоже придумали костюм на скорую руку. Правда, забавно вышло? И к лицу!
Натурально, к лицу. Девчонки хотели посмеяться над бедной рыженькой сироткой, подумал вампир и положил себе после окончания контракта в N-ске непременно выпить хоть одну из мерзких барышень. Вот только с которой начать, с Цереры, Помоны или Прозерпины?
В ту же минуту произошло нечто такое, что заставило Елистрата забыть обо всех барышнях на свете.
VII
Среди гостей ему почудились – ах, если б почудились! – его давние заклятые враги: граф Марамуреш и баронесса Эрдей.
С полным презрением к торжествующей Церере граф был одет турком и маскирован огромным накладным носом, а баронесса - наряжена в испанский костюм с черной кружевной мантильей.
Но под любой маской Елистрат узнал бы отвратительно-грузную фигуру графа и жуткую, кукольную красоту баронессы.
- Кто это? – спросил он убегавшую Прозерпину.
- О, это папенькины гости. То ли венгерцы из Валахии, то ли наоборот, валахи из Венгрии. Стр-р-рашные богачи!
Между вампирами, как и между людьми, случались распри. Иные из них были вполне вздорными, другие - такими же старинными и почтенными, как спор соседей-помещиков о правах на какую-нибудь Жабью Балку.
Но гости, так внезапно омрачившие Елистрату la partie de plaisir, были из тех, с кем никто не хотел связываться.
VIII
Это были вампиры совсем не того рода, что Елистрат, угодивший в дети ночи от глупого сердца, – но древние как мир существа, чье происхождение было так же темно, как их чувства и поступки.
С незапамятных времен копошились они во тьме, словно ублюдки, недоеденные Кроносом, не ведая ни правил чести, ни привязанностей, ни страстей. Один только голод.
Нетрудно догадаться, что эти кровожадные создания исстари находили себе привольное житье в России, пользуясь ее вековыми традициями рабства и удивительной географией: до Бога высоко, до царя далеко, три года скачи, не доскачешь.
Тот же Елистрат был вурдалак с правилами – верней, прежде чем вурдалак, он был офицер, и ни за что не стал бы питаться кровью существа зависимого.
Древние же вампиры не стеснялись ничем. Упромыслив себе имение в несколько сотен душ где-нибудь в медвежьем углу, такой упырь век сидел там, наливаясь, как таежный клещ или трактирный клоп, да еще и пользовался почетом от соседей.
Когда же, Божьей и монаршей милостью, позорные цепи крепостного права пали, потревоженные клопы повели себя по-разному.
Одни устремились к своим собратьям в Америку, где, в общем-то, поспели к шапочному разбору.
Другие в слепом бешенстве принялись опустошать целые деревни.
Прежде чем состоялся бы непоправимый скандал с полицейским расследованием и применением регулярных войск, вампирам умеренного толка пришлось унимать пожар, отбросив всякую умеренность.
Вампир Елистрат служил трагиком под псевдонимом Горин-Гореваньев в театре уездного города N.
Теперь же он сидел в ресторации «Пухов и сыновья» и свирепо глядел в ледяную ботвинью – благодаря кровавому цвету, то была единственная пища смертных, которую он приучился есть в видах конспирации.
Правда, таким манером Гореваньев упрочивал в обществе свою репутацию пьяницы и la boheme, - кто же другой станет на святочной неделе, с мороза, угощаться ботвиньей.
Впрочем, репутация эта крепла за Елистратом сама собой, что бы он ни делал.
Против трагика сидел, оплетя ножки стула своими ножками, собственный его, Елистрата, фамильяр – театральный портной, сапожник и парикмахер Игнатий Качмарек.
- Что со мною, брат Игнатий? – в тоске вопрошал ботвинью Елистрат. - Неужели я теряю хватку?
Фамильяр помалкивал и подкреплялся холодной водкой и грибками, для чего ему, подлецу, не требовалось никаких усилий.
Сам он был то ли упырем, то ли оборотнем, не разберешь: перекидывался в нетопыря и высасывал по ночам беспризорных кошек. Елистрат подобрал его в Праге под Карловым мостом, а там какой только не водится чертовщины.
- Ведь то ли дело прежде, а? – бормотал Елистрат. - Помню, была у меня одна… невеста дожа венецианского. Что за женщина! Как спелый плод граната. «Amore mio! Addio per sempre!» – и так и брызнет… Палаццо, знаешь, этакая фата-моргана… лепестки... закат багровый…
Качмарек вздыхал:
- Да! Нет! Нет в этих новых женщинах ни тонкости, ни страсти.
История с невестой дожа была сомнительной. Дело в том, что для сцены Елистрат убавлял себе от человечьего возраста пять лет, а в своем кругу – прибавлял пятьсот. Вообще, многое прибавлял, но зато и сам себе верил.
В действительности он был укушен сорок лет назад в Бессарабии некоей Милицей Урбановной Закржевской - вдовой двухсот двадцати ротмистров, начиная с Ливонской войны. Помимо ротмистров, у Милицы Урбановны случались легкие увлечения, не относящиеся к кавалерии.
Елистрат, до того как сделаться вампиром, был простым и славным пехотным капитаном, охотником до виста и жженки. Но острый приступ байронизма, который переживают все новообращенные вурдалаки, закружил его и завертел, и выбросил, как обломок кораблекрушения, на берег дикий.
Очнувшись однажды в нумере третьеразрядной гостиницы, Елистрат недоверчиво подвигал свежевыбритой верхней губой, охлопал щеки – и осознал себя актером. Трагиком. С подписанным контрактом.
Служение Мельпомене оказалось подходящим занятием для вампира. Чтобы не привлекать к себе внимания, нужно было всего лишь не задерживаться в одном городе больше одного-двух сезонов, вовремя менять сценические имена да не слишком нравиться публике.
До сих пор всё это вполне ему удавалось.
Бледность и потусторонний огонь в очах сами по себе составили Елистрату трагическое амплуа и некоторое инфернальное обаяние. Но, будучи принужден всякий день до волчьих сумерек отсыпаться при занавешенных окнах, он никогда не репетировал, страшно врал текст и путал входы и выходы, отчего прослыл среди актерской братии заносчивым ослом, а между антрепренерами – человеком ненадёжным.
«Русский талант не может не пить!» - пылко соглашались, сами не зная с чем, сволочи рецензенты, которых трагик иной раз брал за пуговицу в буфетах, но потом всё равно норовили в печати обругать его побольнее.
В сущности, фельетонный образ заносчивого осла-трагика, пьющего горькую, долгое время целиком держался на одном Елистрате – подобно тому, как в одном театре римские легионы в «Цимбелине» изображал один-единственный пожарный, которому наказали начистить шлем и бегать побыстрее.
Излишне говорить, что ни водки, ни воды вампир в рот не брал.
Да и актер из Елистрата был не такой уж плохой. Он имел воображение, за тридцать лет в искусстве составил на искусство кое-какие взгляды и много добра сделал уж тем, что, произнося: «Олень подстреленный хрипит, лань, уцелев, резвится» - не пытался изобразить ни лань, ни оленя.
II
Женщинам Елистрат нравился чрезвычайно, - и они ему тоже, хоть и несколько по-другому.
В лучшие времена дамы и барышни, выпитые Елистратом, тотчас рассыпались в серебристую пыль, как смятые бабочки-капустницы. Но в последние годы испепеляющая сила его проклятого дара пошла на убыль, и Елистрату приходилось уже беспокоиться о сокрытии бренных останков, что было весьма досадно.
А недавно с Гориным-Гореваньевым произошло сокрушительное, невообразимое фиаско: последняя выпитая им жертва совсем не умерла, а, похворав с неделю, уехала в Петербург и поступила на Высшие женские курсы.
Что бы там ни говорили о вампирах, Елистрат не был бессердечен и потому не мог ее с этим не поздравить. Но неудача раздирала его грудь так, как не сумел бы осиновый кол.
В тот вечер Елистрат не поехал к себе на квартиру и охотиться тоже не мог. Вместо этого он вернулся в театр, напугал там старичка сторожа, отослал фамильяра величественным жестом, напоминавшим убиение комара роялем, и заночевал в декорациях Парфенона.
- На кур-р-рсы поступила! – рычал вампир неразборчиво, как издыхающий лев, если бы львы могли рычать ямбом. - Как могла она со мной так поступить! Девчонка!..
III
Но забыться сном вампиру было не суждено, равно как и сторожу. Не прошло и получаса, как шаркающий старичок с лампой отыскал Елистрата в его гнезде из императорского пурпура и, весь дрожа от негодования, произнес:
- Мусью Гореваньев! Вас спрашивают-с!
Волоча императорский пурпур за собой, смурной Елистрат прошел за сцену – и увидел в темноте коридора закутанного до ушей незнакомца в черном плаще и треугольной шляпе. На боку его болталась шпажонка, а общий вид был зловещий – или просто окоченелый.
Елистрат поморщился.
- Ну? - спросил он.
Вместо ответа незнакомец отвесил поклон, подал трагику черный конверт, украшенный серебряной звездой, и пятясь шмыгнул в пожарный выход.
После одного приключения в Самарканде, и еще одного – в Самаре, Елистрат не очень-то любил получать конверты от замаскированных посланцев. Но тут он вспомнил о зимнем бале-маскараде, который устраивал у себя N-ский крез - лесопромышленник и бумажный фабрикант Чертохватов.
Богач Савва Чертохватов был филармон и театрал, часто устраивал в своем доме увеселения то во французском, то в итальянском вкусе, и приглашал на них артистов и музыкантов - задавать тон.
На нынешнем маскараде делали к тому же благотворительный базар и подписку в пользу Воспитательного дома. Елистрат с горечью вспомнил минуту слабости, в которую он, не желая считаться врагом человечества, взял у актрисы Ратмировой подписной лист, выложил двадцать пять рублей и пообещал участвовать в каких-то шарадах.
Собственно, вампир полагал, что он уже благополучно отделался от бала, но это оказалось не так просто.
У Чертохватова были три дочки на возрасте – Лидочка, Липочка и Лизочка, тоже артистки, музыкантши и покровительницы искусств. Вампир страстно ненавидел их всех.
Конверт со звездой был от старшей, Лидочки.
«Что это Ратмирова говорит, вы к нам не едете? – сердилась в присланной записке она. - Без вас всё развалится. Бросьте эти штучки, иначе мы с вами враги на всю жизнь!».
«Ну вас к чорту! Не поеду», - подумал трагик. Но уют пурпурового гнезда был разрушен мыслями о женских курсах. Махнув рукой, Елистрат восстал, кликнул фамильяра и через полчаса уже поворачивался перед зеркалом, запахнувшись в широчайшую альмавиву. Ибо вампиры отражаются в зеркалах, как и всякая другая материя, только получаются в них неважно.
- Вот и славно, вот и развейтесь, - приговаривал Качмарек, оглаживая щеткой лионское сукно. - Барышни эти – пфуй, сущее зелье, а все-таки пригодятся про черный день.
- Ты все об одном, - отмахнулся повеселевший Елистрат. - А впрочем, пусть трепещут! Подай-ка треуголку да маску венецианскую, бауту. На маскараде я сойду за Казанову. Да извозчика мне, братец, сыщи не облезлого!
IV
Почти все балы и вечера в доме Чертохватова носили звание «домашних» и «семейных», что обыкновенно означало не более двухсот человек гостей.
Горин-Гореваньев, а также Ратмирова и первый любовник Левкоев попали в этот избранный кружок благодаря тому, что каждый вечер изображали на сцене знатных особ.
К тому же вне сцены Елистрат был увлекательный кавалер - куда там Левкоеву, бывшему семинаристу.
Дом, разубранный для маскарада, встретил вампира бездной роскоши и вкуса, какую только может явить чертог провинциального набоба. Воздух был насыщен влажными тропическими испарениями. Парадная лестница уставлена была антиподическими растениями в кадках; в их зарослях тут и там притаились цветные фонарики. Бронзовые люстры освещали бальную залу сотнями свечей, но так, чтобы в углах все же таился полумрак. В глубине залы журчал искусственный водопадец, обложенный мхом и усаженный чучелами фазанов.
Музыканты играли хор рабов из «Набукко». Танцы еще не начались, но гости уже коловращались, разряженные самым фантастическим образом.
Вампир хотел было смешаться с толпой, но был атакован тремя грациями в шелковых полумасках – барышнями Чертохватовыми. Все они были одеты в развевающиеся газовые одежды и прелестно убраны искусственными цветами, перышками, стрекозами, ягодками и невесть чем еще.
- Мосье Горин, вот и вы! – закричала Лидочка. - Наконец-то! Но что это! Почему вы не костюмированы?
- Шевалье де Казанова явился, привлеченный слухами о вашей красоте, - наобум ответил Елистрат бархатным голосом и светски изогнулся.
Барышни нетерпеливо запрыгали, как китайские мячики на резинках.
- Какой еще Казанова? Вам не сказали разве, что маскарад называется «Торжествующая Церера»? – воскликнула Липочка.
- Виноват? Церера? – пробормотал вампир.
- Ах, ну да! Мы разыгрываем мифический сюжет о Церере, ее дочери Прозерпине и так далее, - объяснила Лизочка. – Скоро весна, богине плодородия недолго осталось томиться в подземном царстве, понимаете? Лидия – Церера, Липочка – Прозерпина, я – Помона…
До чего же с вами трудно, подумал вампир. Какая Прозерпина? Святки же. Лили бы лучше воск да бросали башмаки за ворота, а я бы вам в зеркале явился.
- Понимаю, - сказал он вслух. - Почел бы за счастье быть вашим Плутоном, и, будь в моем распоряжении царство…
- Да нет же! – перебила Лидочка. - Плутон - папенька! А вы – томат!
V
Баута, как известно, хороша тем, что в ней можно свободно есть, пить, говорить измененным голосом, а также незаметно скрежетать зубами.
- Боже мой, Горин! Вы должны у нас представлять один из даров Помоны, моих даров! – топнула ножкой Лизочка. - Протанцевать в полонезе…
- Придумала! – обрадовалась Лидочка. - Это ничего, что вы не в костюме. А ну снимите маску! Бледны как смерть, хорош томат… Мы вас загримируем, а вы будете надувать щеки!
Когда через четверть часа вампир Елистрат вывалился из задних комнат, где гости наводили на себя последний маскарадный лоск, лицо его было измазано красной краской, а треуголка украшена кошмарным зеленым плюмажем из креповой бумаги.
Это была уступка со стороны Лидочки: сначала, раз уж томат приплыл к нам из Америки, она хотела нарядить Елистрата в индейские перья.
В груди вампира разливалась живительная ненависть.
Не зря съездил, думал он про себя. В такие минуты чувствуешь себя живым.
VI
Между тем веселье разгоралось. Хозяин дома, ласково улыбаясь, расхаживал среди гостей в тоге поверх фрака, в бараньем шлеме и с двузубым жезлом в руке. Оркестр, держась Верди, перешел на увертюру из «Бала-маскарада».
Елистрату представили его пару по несчастью, то есть по овощному полонезу – Морковку. Это было щуплое, малорослое создание лет восемнадцати, в большой шляпе с таким же зеленым плюмажем и с букетом мелкой тепличной каротели у корсажа.
Осторожно заглянув под шляпу, вампир увидел веснушчатый нос, стальные глаза и такой ворох медных кудряшек-пружинок, будто бы кто-то выстрелил в часовой механизм.
«Enchante, mademoiselle», - бормотнул Елистрат и получил в ответ отточенный книксен.
Маскарадные знакомства должны быть таинственными, но Липочка Чертохватова заранее шепнула трагику, что Морковка – это чья-то там кузина Pauline, иначе Поликсена, которая только вчера приехала в N-ск из Полтавы.
- Отчаянная эта Pauline, проехала тысячу верст одна! – ширила глаза Липочка. - Она сирота и, говорят, богачка, но теперь дела ее отчего-то расстроились, наш папенька будет улаживать их. Ей мы тоже придумали костюм на скорую руку. Правда, забавно вышло? И к лицу!
Натурально, к лицу. Девчонки хотели посмеяться над бедной рыженькой сироткой, подумал вампир и положил себе после окончания контракта в N-ске непременно выпить хоть одну из мерзких барышень. Вот только с которой начать, с Цереры, Помоны или Прозерпины?
В ту же минуту произошло нечто такое, что заставило Елистрата забыть обо всех барышнях на свете.
VII
Среди гостей ему почудились – ах, если б почудились! – его давние заклятые враги: граф Марамуреш и баронесса Эрдей.
С полным презрением к торжествующей Церере граф был одет турком и маскирован огромным накладным носом, а баронесса - наряжена в испанский костюм с черной кружевной мантильей.
Но под любой маской Елистрат узнал бы отвратительно-грузную фигуру графа и жуткую, кукольную красоту баронессы.
- Кто это? – спросил он убегавшую Прозерпину.
- О, это папенькины гости. То ли венгерцы из Валахии, то ли наоборот, валахи из Венгрии. Стр-р-рашные богачи!
Между вампирами, как и между людьми, случались распри. Иные из них были вполне вздорными, другие - такими же старинными и почтенными, как спор соседей-помещиков о правах на какую-нибудь Жабью Балку.
Но гости, так внезапно омрачившие Елистрату la partie de plaisir, были из тех, с кем никто не хотел связываться.
VIII
Это были вампиры совсем не того рода, что Елистрат, угодивший в дети ночи от глупого сердца, – но древние как мир существа, чье происхождение было так же темно, как их чувства и поступки.
С незапамятных времен копошились они во тьме, словно ублюдки, недоеденные Кроносом, не ведая ни правил чести, ни привязанностей, ни страстей. Один только голод.
Нетрудно догадаться, что эти кровожадные создания исстари находили себе привольное житье в России, пользуясь ее вековыми традициями рабства и удивительной географией: до Бога высоко, до царя далеко, три года скачи, не доскачешь.
Тот же Елистрат был вурдалак с правилами – верней, прежде чем вурдалак, он был офицер, и ни за что не стал бы питаться кровью существа зависимого.
Древние же вампиры не стеснялись ничем. Упромыслив себе имение в несколько сотен душ где-нибудь в медвежьем углу, такой упырь век сидел там, наливаясь, как таежный клещ или трактирный клоп, да еще и пользовался почетом от соседей.
Когда же, Божьей и монаршей милостью, позорные цепи крепостного права пали, потревоженные клопы повели себя по-разному.
Одни устремились к своим собратьям в Америку, где, в общем-то, поспели к шапочному разбору.
Другие в слепом бешенстве принялись опустошать целые деревни.
Прежде чем состоялся бы непоправимый скандал с полицейским расследованием и применением регулярных войск, вампирам умеренного толка пришлось унимать пожар, отбросив всякую умеренность.
