Дорога теней. Центр.
«Война кончилась.
Но кое-что осталось.
Оно ждёт в тени.»
Аннотация
Война сожгла мир, оставив лишь пепел и мёртвую тишину. Казах, солдат, чьё сердце бьётся ради жены и дочки в далёком Томске, пробивает путь через руины России, где каждый шаг — бой. Москва, город-призрак, дышит угрозой: тени с горящими глазами крадутся в её переулках, их когти режут асфальт, а мародёры с ржавыми стволами охотятся за последними крохами жизни. Рядом — Фантом, верный напарник, чей взгляд остёр, как прицел его винтовки, и чья воля крепче стали. Вместе они идут через выжженные улицы, где пустота страшнее пуль, а каждый поворот таит засаду. Дорога — это тропа через кровь, гарь и предательства. В мире, где тени и люди одинаково голодны, Казах сражается не только за семью, но и за то, чтобы остаться человеком. Дойдут ли они до цели, или тьма поглотит их, как всех?
Глава 1. Остались только пепел и направление
Я давно перестал считать дни.
Утро от вечера отличалось только оттенком дыма на горизонте: серый — значит, где-то снова жгут склады, красный — горят люди.
Сидел у разбитого КамАЗа, грел ладони о ещё тёплый металл. Внутри пусто — ни топлива, ни еды, ни патронов. Только обгоревшие сиденья, пара гильз и свежие тёмные пятна крови на потолке кабины.
Меня зовут Казах. Не по паспорту — по позывному. Родился в Казахстане, вырос в Сибири, в семье рабочих. Молодость прошла на стройках: таскал кабель, бетон, гнал объекты в тайге и на юге.
Был прорабом на энергетике — терминалы, станции, подстанции. Везде пыль, бетон и график «шесть через один». Днём стройка, ночью бумажная работа. Жил в бытовке, засыпал с гарнитурой на шее. Утром — чай, вечером — синяк под глазом: кто-то не затянул болт, кто-то не проверил схему, кто-то чуть не сгорел.
Я знал, как включить свет в целый район. Но не знал, как выключить войну.
Когда объявили мобилизацию, пришёл повесткой. По возрасту ещё проходил. Комиссия — наспех.
— Боевого опыта нет? Ничего, научим. Ты же командовал? Вот тебе взвод. Справишься.
Через две недели мы уже были в посадке, в грязи, под свистом мин. Первый бой — как по учебнику, только учебник был на другом языке. Меня сразу накрыло не страхом, а липким, тупым недоверием.
Вокруг трещало, крошилось, воняло мясом. Я орал, отдавал приказы, стрелял, перевязывал. Автомат в руках дрожал, как пила, но я не выпускал его. По плану была ночная вылазка на ППД — передовой пункт противника. Выдвижение, обход, подрыв. Всё пошло не по плану. Нас засекли.
Мы вломились, как могли — сквозь огонь, по пояс в чьей-то крови. Когда всё кончилось, стояла тишина. Только мы и трупы. Из двенадцати выжили пятеро. Я — с прострелянным боком, почти без сознания.
Дали звание, медаль пообещали. Командование поблагодарило:
— Держись, герой.
Очередная двухнедельная вылазка в стан врага. Все прошло гладко, быстрее чем планировалось. Ждали подкрепления, но оно так и не пришло. Рации молчали. Командование не отвечало. Мы ждали, сутки, двое, трое. Прошла неделя, никто так и не ответил. Я принял решение выдвигаться в сторону временного пункта дислокации нашего батальона. И пошли…. Идти было долго, но нам не привыкать. Где-то вдали раздались звуки взрывов.
Мы встретили их случайно — трое, измотанные, с порванными шевронами и грязными повязками. Один тащил ящик с оборудованием, второй шёл, опираясь на автомат, третий — с пустыми глазами, весь в засохшей крови. Связисты, как оказалось, из инженерной роты, которой больше не существовало.
— Москва молчит, — сипло сказал тот, что опирался на автомат. — Штаб Южного округа тоже. Мы неделю ждали приказов. Потом пошли сами.
— Нам передали по цепочке: держать позицию до последнего. Только не уточнили — до последнего чего. И кто теперь «свой», непонятно, — добавил второй. Молодой, лицо обгоревшее, на плече кровавое пятно, но шёл прямо, без жалоб.
Третий, с позывным Лось, просто бормотал, глядя в сторону:
— Гвардия в Туле своих положила. Штаб разнесли. Центра больше нет…
Они остались с нами на ночь. Платон — тот, что с ожогом, — чинил рацию безуспешно. Лось молча точил нож. Сиплый уснул на ходу. Утром ушли — сказали, что идут к заброшенной ретрансляционной станции. Их силуэты растворились в тумане. Не знаю, дошли ли.
После этой встречи сомнений не осталось — нас бросили.
Мы остались. Те, кто слишком упрям, чтобы лечь. Без связи, приказов, цели. Ни снабжения, ни даже карты, куда ткнуть пальцем и сказать: «идём сюда».
Один день ты командуешь боем, а на следующий — прячешься в подвале, чтобы тебя не снял снайпер из бывших. Никто не пришёл. Никто не сказал: «Всё, парни, идите домой». Только тишина. Та, что давит на уши и заставляет сомневаться, было ли всё это на самом деле.
С остатками взвода мы вернулись на точку сбора после последнего задания. Конец октября — мокрый лес, глина по колено, пальцы едва нажимают на спуск. Ползли, тащили раненых опираясь на автоматы. Координаты, сброшенные перед началом вылазки, мы держали в голове как спасение: там свои, тепло, еда.
А там — выжженная земля, сгоревшие палатки, перевёрнутый штабной УАЗик. Пустота. Кто-то ушёл, кто-то не успел. Мы — опоздали.
Пробовали выйти на связь. Кричали в эфир, поднимали антенны, запускали ракету. Никто не ответил. Даже гудка — только шипение и мёртвый эфир. Тогда все поняли — всё. Осмотрели то, что осталось от точки. Не густо. Немного воды, еды и патронов. То, что было разделили на всех и стали ждать. Чего? Одному богу известно.
Двое суток отряд сидел в тишине. Потом один сказал, что у него мать в Омске, второй — что надо проверить дом в Орле, третий просто встал и пошёл вдоль дороги. Я не остановил, так же как они я не знал, что делать дальше. Не было инструкций насчет этого.
Они уходили по одному, максимум по двое. Не как дезертиры — как люди, уставшие быть мишенями. А я остался один. Не потому, что герой, а потому, что не знал, куда идти.
Где-то там, за тысячи километров, меня ждут жена и дочка.
Посидев пару часов в одиночестве, я поднялся, поправил автомат — старый, потёртый, но надёжный, как старый друг. Штык-нож на поясе, подаренный раненым земляком в первые мобилизации, напоминал о доме. Передо мной тянулись пустые поля. Впереди — дорога. Самый ближайший населенный пункт — это город Шахты. Именно туда я и направлюсь.
Я сделал первый шаг.
Глава 2. Шахты
Первые шаги по сырой земле казались легче, чем ожидал, но тело всё равно ныло после долгих дней без сна и отдыха. Предстоял путь длиной в 34 километра — от этой выжженной поляны до города Шахты. Я знал, что это не просто прогулка, а попытка выжить, найти хоть что-то человеческое, хоть какую-то надежду. Вдали, где-то за холмами, то и дело раздавались выстрелы — далекие, но тревожные. Может, свои? Или чужие? Кто сейчас стреляет, и почему? В голове роились вопросы, на которые не было ответов. Командование молчало, связи не было, а слухи от случайных отрядов, что пересекались на пути, были спутанными и пугающими. Никто точно не знал, что происходит, и куда всё движется.
Что там, в Шахтах? — думал я. — Получится ли у меня получить информацию у местных? Нужно узнать, что происходит!
Но эти вопросы не давали мне покоя. Лица родных всплывали в памяти — улыбка дочери, мягкий голос жены. Каждый шаг приближал меня к ним, к дому, к тому, ради чего стоило бороться.
Я должен дойти до них. Ради них я пройду через эту тишину, через страх и боль.
Двигаясь вдоль обочины, я следил за дорожными указателями — потёртыми, выцветшими, но всё ещё читаемыми. Они были единственным ориентиром в этом неизвестном мире. За каждым поворотом и километром — надежда на ответы. Ветер свистел в ушах, шуршал сухой листвой, напоминая, что в этом мире не место для слабых. Но я не был слабым. Не мог быть. Шаг за шагом, метр за метром, я оставлял позади всё знакомое и двигался к неизвестному, сжимая в руках свой Калашников и держа наготове штык-нож. День шёл к закату, и до Шахт оставалось всего три километра. Ветер стихал, а тени на полях становились длиннее и плотнее. Я знал — входить в город ночью слишком рискованно. Война научила меня одной простой вещи: тьма — не друг. Вдалеке, среди редких деревьев у дороги, я заметил небольшой домик — покосившийся, но ещё целый. Решил остановиться там, переждать ночь, восстановить силы. Подойдя ближе, я осторожно обошёл дом, осмотрелся вокруг, прислушался к звукам. Тишина. Никаких движений, ни шороха — словно сама природа затаилась. Дверь скрипнула, когда я медленно открыл её и вошёл внутрь. Помещение было небольшим и захламлённым, но сухим. Потолок, обшарпанный и местами покосившийся, держался на честном слове. Пол покрывала старая солома и трещащие доски. В углу стоял стол с несколькими пыльными банками, а у стены висела ржавая лампа без масла. Я быстро проверил окна и закрыл ставни, чтобы не пропускать свет и шум снаружи. Затем устроил себе лежанку из тряпья и соломы в углу — здесь я мог хоть немного спрятаться от любопытных глаз. Автомат положил рядом, прицел направил к двери, штык-нож — наготове в руке. Магазины аккуратно разложил в карманах куртки, чтобы можно было быстро достать. В такие моменты привычка военного берёт верх — никогда не расслабляться, всегда быть готовым к бою. Я сел на пол, снял рюкзак, достал немного воды и сухпай. Пока ел, внимательно слушал — каждый звук мог означать угрозу. Но ночь была тихой. Когда голод и усталость немного отступили, я устроился поудобнее, пытаясь не думать о том, что ждёт завтра. Закрыв глаза, я пытался найти сон — слабую передышку в этой бесконечной войне.
Ночь не приносила покоя. Каждые шорох и скрип в старом доме казались громче обычного. Я лежал, прислушиваясь к звукам за стенами, пытаясь понять — враг ли это, или просто ветер играет с обломками. Сердце билось чаще, руки сжимали штык-нож крепче. Время от времени доносились редкие выстрелы где-то далеко — как напоминание, что опасность не ушла, а лишь притихла. Вдруг, резкий скрежет на полу заставил меня вздрогнуть. Я мгновенно сел, взгляд метнулся в сторону звука. Из тёмного угла появился серый кот — худой, с перепуганными глазами, словно он тоже прятался от этого мира. Кот осторожно подошёл, остановился, и, заметив меня, тихо замяукал. Я медленно протянул руку, и животное, несмотря на страх, подошло ближе, трясь о мою ладонь. В этот момент казалось, что даже в самой тёмной ночи можно найти хотя бы немного жизни и тепла. Я снова устроился на соломе, но теперь с котом рядом. Сердце немного успокоилось, но настороженность не исчезла. В любой момент дверь могла распахнуться, и тогда всё решит один выстрел. Так прошла ночь — напряжённая, холодная, наполненная тишиной и страхом. Но я выстоял.
Утро наступило тихо и холодно. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в ставнях, окрашивая комнату в бледно-жёлтый свет. Я проснулся, осмотрелся — кот свернулся клубком у моей ноги, осторожно фыркая от голода. Достал из рюкзака сухпаек, разделил немного еды с ним. Кот аккуратно принял еду, мурлыкнул, словно благодарность. Как будто знал — мы теперь вместе в этой пустоши. После завтрака кот резко вскочил и, пробежав через заваленные досками окно с разбитым стеклом, исчез в зарослях за домом. Я смотрел ему вслед, понимая, что даже в этом мире каждый ищет своё укрытие. Я собрал вещи, проверил автомат и рюкзак, открыл дверь и сделал шаг наружу — и тут же застыл. На меня направили ружьё.
- Опа, це, пацаны! Смотрите, бравый вояка ещё и с валыной! — раздался голос.
Несколько фигур вынырнули из-за угла дома, внимательно меня разглядывая. В их глазах читалась смесь удивления и настороженности. Передо мной стояли трое — типичные мрази, каких война выбрасывает на поверхность, как муть со дна. Главный — тот, что держал ружьё — был лет тридцати, щетинистый, с опухшей рожей, в грязной куртке «Адидас» поверх бронежилета без плит. На шее цепь, на поясе охотничий нож и сломанная рация. В зубах сигарета, взгляд наглый. Второй — долговязый, худой как жердь, с убитым ПМом за ремнём и самодельной татуировкой на шее. Видимо, гопник в прошлом, теперь —мародёр. Третий был совсем молодой, но уже с гнилью в глазах. Волосы обриты налысо, на груди — нацепленный чужой жетон, скорее всего, снятый с убитого солдата. В руках — строительный лом, как будто игрушка. Все трое смердели потом, спиртом и отсутствием совести. Улыбки были хищные, голодные.
Главный прищурился, обвёл взглядом мой автомат.
— Ну чё, командир… — начал он с фальшивой дружелюбностью. — А не тяжело одному с таким добром ходить? Мы бы помогли, по-братски…
Я стоял молча, оценивая расстояние, обстановку, шансы. Без резких движений. Пока. Я не ответил. Только сделал полшага назад, прикрывшись дверным косяком. Автомат был на предохранителе, но палец уже лежал на защёлке.
— Э, ты это… не нервничай, брат, — протянул долговязый, — а то не успеешь и моргнуть.
Главный покачнул стволом ружья, как бы намекая, что он тут закон. Лицо его растянулось в ухмылке.
— Всё же просто: валыну на землю, рюкзак сюда, и идёшь себе дальше, куда шёл. А может, и не идёшь.
Все трое заржали словно кони, обнажая гнилые зубы. Я перевёл взгляд с него на молодого с ломом. Тот переминался с ноги на ногу, как будто ждал команды. Он явно был на взводе. В одно движение скинул автомат с плеча, щёлкнул предохранителем и ударил прикладом по босяку — с поднятым стволом. Ружьё противника дёрнулось вверх в ответ, выстрел ушёл в воздух. Я шагнул вперёд и с разворота ударил его плечом, вбивая в стену. Раздался крик — долговязый кинулся с ножом. Я успел оттолкнуть главного, но нож всё же зацепил бок — неглубоко, скользко, как удар кочерги. Боль вспыхнула сразу, но адреналин душил её. Я вбил приклад в грудь долговязому, тот охнул и осел. Молодой метнулся с ломом, но я был быстрее — короткая очередь ударила ему под ноги. Земля вздыбилась, и он остановился подняв руки вверх.
Главный выл, держась за плечо. Я навёл на него ствол:
— Бросай.
Тот послушно выпустил ружьё, поднял руки.
— Спокойно, мужик! Всё же по-хорошему хотели!
— Поздно по-хорошему, — выдохнул я.
Я не убивал их. Просто взял ружьё, выкинул патроны в кусты, а самого главного — пнул под зад, чтобы шёл прочь. Они ушли. Я остался стоять у двери, тяжело дыша, с кровью на рубашке. Кот снова вынырнул откуда-то и тёрся об ногу, будто ничего не случилось. Я присел на порог, прижал к боку повязку из бинта, оставшегося в аптечке. Жив. Пока что. Я сидел на крыльце, стиснув зубы. Рубашка на боку быстро темнела, ткань прилипала к коже, будто чужая. Рука дрожала, но я заставил себя достать аптечку. Остался один бинт, пачка салфеток и флакон йода, залитый наполовину грязью. Снял китель, нащупал рану. Неглубоко. Скользящий рез, нож соскочил, иначе был бы готов. Протёр салфеткой, хлестнул йодом — глаза помутнели от боли. Замотал наспех, стянул потуже, натянул рубашку обратно. Кот прыгнул рядом, сел на подоконник и принялся вылизывать лапу, как ни в чём не бывало.
— Ты бы хоть помог, серый, — пробормотал я. — А то только жрёшь да царапаешься.
Он мяукнул в ответ и сиганул обратно в дом. Я прошёлся по комнате, проверил, не оставил ли чего. Всё было на месте: рюкзак с сухпаем, фляга, нож в ножнах, автомат — мой старый, тёмно-серый АК-74, местами потертый до металла, но всё ещё работавший без осечек, как и положено настоящей машине войны.
