Тем временем Лебедько поднял кулак — у него с добрый бочонок, — оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень смекнул (недаром разведчик), что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, он свой перст опустил долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке — нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным — к прыжку коварному готовились.
Вдруг загремели пустые котелки и кружки, натыкались друг на дружку — грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с клеёнки свои мослы. Полязгивая суставами в болтовых соединениях, агрегат укатил за клеёнчатые полосы под аркой — переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.
Хлеб на коленях, потеряв опору — табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом — отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывающего к соитию самку.
Прапорщик рыкнул — погасла третья плошка.
В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.
Полумрак сгустился.
За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках — «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого — против двухдюймовой в метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам даже не против лома.
Наконец, перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо — традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа, то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты как сардельки. Спецназовские безпалки каптенармусу интенданты заказывать не брались — лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне вели из аэропорта на гауптвахту через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили когда на острове прогары меняли на боты.
Похлопав и потопав, — жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм — прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы в позицию борца сумо перед броском на соперника, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов по размеру подходящих великану не нашлось. Начгауптвахты всучил «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом — салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрнул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки» и локти раскрылив, всё же присел. Перед броском кулаки упёр в дощатый пол, как в доху. Вот-вот ринется на меня, судя по тому, как наливались кровью глаза. И уже не как борец сумо, а как бык на матадора.
Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло — из угла — пересечь половину салона, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути. Задавит и сметёт. Вас переезжал когда автобус — огромный такой, жёлтый, американский «школьный»? Раздавит.
— Старшой, Кобзон, не томи, прапор не отступит, — выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.
Другой сержант — как раз стоял на пути прапорщика — зароптал, ссутулившись:
— Кабзон! Старшой! Кладовщик шутит, дурачится!
— Господи, упреди, — крестился Батюшка, из порученца и переводчика преобразившийся в священника. Он, стоящий у моего плеча, неотвратимо послужил бы барьером «автобусу» на меня на всём газу летящему.
Кобзон, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:
— Маскии-руйсь!
Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Солдаты, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали спецназовские балаклавы. Надели и раскатали чулком по лицу до шеи. Только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом свободными в третьей. И снова приняли бойцовские стойки.
— Туу-суйсь!
Полминуты в стенках менялись местами: перепутались в ряду, чтобы потом ни у кого, ни на кого не было личной обиды. И заново в стойки.
Камса, ухватив мизинец, завёл руку мне за спину — пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», — переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.
Лебедько заревел — погасла четвёртая последняя плошка.
Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя, Батюшки, Селезня и Камсы огромные тени плясали по стене и потолку помещения.
— Братишки, — вяло, без всякой надежды что послушают, просил фельдшер солдат, — умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня ни слабительного, ни бинтов нет. Разве что, помочусь на раны, если киселя изопью вдосталь. Просите председателя и кашевара.
— То-овсь!
По команде командиров отделений спецназовцы в стенках сделали шаг навстречу друг другу, вытянули и скрестили руку с рукой противника, запястьями чуть коснувшись. Каратэ.
И тут…
— Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!
Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента.
Плошки вдруг вспыхнули — разом, сами по себе — и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие — китайчонок-хиляк. Заурядным китайским бойцом ушу, ни как не борцом японского сумо, не назовёшь. Даже каратистом каким. Чуть только ткни мизинцем, повалится с ног... Посчитали бы так, если бы не предстал хиляк в боевой стойке мастера единоборств стиля никому из присутствующих неведомого — очень выразительного.
— Китаец? — не признал сразу истопника японец Тонна.
— Истопник, — выкрикнул второй из братьев.
— Чон, — вторил третий.
— Ли, — уточнил четвёртый.
— Однако! — заключил Хромой, их звеньевой.
Чон поднял голову. Осклабился. По капе, торчавшей в обхвате губ, загуляли отблески от огня плошек.
Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту обнажились, торчат. «Вот оно, — втемяшилось мне в голову — началось, соглядатай подключился, снимет наш позор». Камера в щербине меж резцов, объектив капой скрывал. А возможно, заключена в пуговицу лейтенантского кителя — не просто же так Комиссаров подарил своё обмундирование истопнику.
Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Точно, камера в пуговице, Красавчик я», — польстил я себе за догадку.
— Шнял капу и п-отеж! — поразился кто-то.
— Снял капу и протез! — машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.
— Да не снял, — дивился Камса за спиной. — Проглотил!
— Чонка, ты чо?! Белены объелся? — смеялся судорожно Селезень.
— Это он серьёзно? Один против тридцати? — подивился кто-то из салаг.
— Это он серьёзно, — предостерёг кто-то из дедов.
— Бой!! — запоздало и не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца у себя за спиной не видел, ни чего не слышал, ни кого не слушал — усердно искал свою ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног солдат в надежде увидеть у кого за отворотом голенища сапога не одну, а две ложки.
Чон с порога выпрыгнул из бот — чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота — круги, у груди — квадраты, перед лицом — треугольники, над головой — кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук — не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз японско-китайского разреза — их выражение неотвратимого ужаса с безысходно-губительной угрозой.
Спецназовцы сменили бойцовские стойки, стояли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в позах юных монахов владеющих приёмами кунг-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один каптенармус — безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства — он, как и Кобзон, китайца не замечал. От решительности, наконец-то, начать заваруху. Бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. Оклемался, бычара.
Истопник тем временем, вытянув руки ладошками от себя (пальцы указательные указуют вперёд, остальные чуть поджаты в ладони). Утюжком посунулся, мелко перебирая ногами в таби, японском традиционном носке, в котором большой палец отделён от остальных, в собственном «домике».
Кобзон, наконец, заметив китайца, посторонился, расстроил было свою рать, но по команде комотделений спецназовцы отпрянули назад к стене вагона и сомкнулись плечом к плечу. Их примеру последовали бойцы противной стороны.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы мастера-гуру, Чон Ли перемещался между швеллерами-рельсами. Завораживало то, что не переступал с места на место — скользил, не отрывая носков от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив стопу, повернул её чуть в сторону, опять же не отрывая таби от пола. Наконец, застыл на месте и глубже присел на правую «толчковую» — ну как в кино про самураев. За спиной — кашевар; по левую руку — прапорщик; по правую — разнорабочие с Хромым; по сторонам — стенки по полтора десятка спецназовцев в ряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поклёкотал тетеревом, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного гонор десантуры как коровьим языком слизало, боевые стойки напрочь пропали. В шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рот в прорезях балаклавы раскрыли ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику, тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал «птенцам» в уши, что та курица-наседка. Мужик — сибиряк, но под ним образовалась лужа.
Меня же сковало — с места сдвинуться не мог.
Батюшка попятился на меня спиной и уткнулся пятой точкой мне в «слона». Замер. Осеняя себя крестом, не донёс щепоть ото лба к животу. У меня пенис — знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.
И тут…
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок — что-то или кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними — успел-таки заметить — пропала спина китайца.
Чон Ли сбежал — так неожиданно и скоропалительно — в кухню.
А что же с десантурой, вернее, теперь уже с колхозниками? Они оставались на местах, начисто оставив всякое желание подраться. Силыч, казалось, сплющился: втиснулся в угол так, что глянь с боку — картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и с новой силой завопил от боли, теперь уже не по-верблюжьи, а по-поросячьи. Камса у меня за спиной мычал и блеял — старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я — сидел на кочерге. Хорошо, в стойку её воткнули загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов — это чудо! — в прорезях «чулков» для глаз пылало красным. Будущие синяки! Очень отчётливые. Я не подивился — поразился внезапному их проявлению. И тому поразился, что к фингалам все отнеслись спокойно: то ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное — как удачный исход затеваемому мордобою.
Разнорабочие глаз зажмуренных не открывали, всё ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место — в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть! Банзай!». Тонна обоссался. Волочил по полу ногу, по голому бедру и коленке — трусы толстяк носил закатанными на манер плавок — стекала за отворот сапога моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец объявился.
Стоя на конвейерной ленте всё в той же в позе «утюжка», головой раздвоив завесь из клеёнчатых полос, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался — в третий раз осенило — завхоз Коган, больше некому, он на время приёма колхозниками пищи подменял часового на наблюдательной вышке. Прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, решил пробраться через кухонный. Вот, на Чона напоролся, и гонит теперь цепь.
Хлеб, пересилив боль, замолк. Мужики и хлопцы в оторопи сникли. Разнорабочие обомлели и обоссались, Хромой и Тонна по второму разу.
Но все обманулись в ожидании взбучки: Чон Ли оставался на столе, улыбался. Во рту капа, скрывает заячьи зубы. Не пишет на камеру — кителя с галифе ведь на нём нет! Одет в шёлк! Видать ханьфу носил поддёвкой армейскому обмундированию. Микрокамеру из пуговицы, чтоб пристроить к ханьфу, не извлечь. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой самому себе: видеокамера спрятана в зубном протезе. Заснял наш позор, капой объектив скрыл.
Агрегат с китайцем чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул «Блин!», и братьев, как надранку по сковороде в жарке драников, размазало по стенам угла.
К всеобщему изумлению уханец был обут! Все как по команде воззрились на порог кухонной двери, но рыбацких сапог там не оказалось, тогда как помнили минутой ранее Чон из них выпрыгнул продемонстрировать свой стиль единоборств, и в кухню сиганул в одних только таби.
— Йее-ооп, — выразил своё изумление звеньевой Селезень.
— Е-ета-орфоза.
— Метаморфоза, — перевёл мне Батюшка и уточнил. — Чудо!
Я сунул ему по почке, и он отслонился от моего «слона».
Тут же сам ощутил боль в ягодице — Камса меня щипал, на удивление ледяными пальцами. Сидел я на загребке кочерги и руке фельдшера поверх.
Вдруг загремели пустые котелки и кружки, натыкались друг на дружку — грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с клеёнки свои мослы. Полязгивая суставами в болтовых соединениях, агрегат укатил за клеёнчатые полосы под аркой — переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.
Хлеб на коленях, потеряв опору — табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом — отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывающего к соитию самку.
Прапорщик рыкнул — погасла третья плошка.
В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.
Полумрак сгустился.
За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках — «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого — против двухдюймовой в метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам даже не против лома.
Наконец, перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо — традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа, то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты как сардельки. Спецназовские безпалки каптенармусу интенданты заказывать не брались — лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне вели из аэропорта на гауптвахту через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили когда на острове прогары меняли на боты.
Похлопав и потопав, — жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм — прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы в позицию борца сумо перед броском на соперника, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов по размеру подходящих великану не нашлось. Начгауптвахты всучил «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом — салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрнул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки» и локти раскрылив, всё же присел. Перед броском кулаки упёр в дощатый пол, как в доху. Вот-вот ринется на меня, судя по тому, как наливались кровью глаза. И уже не как борец сумо, а как бык на матадора.
Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло — из угла — пересечь половину салона, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути. Задавит и сметёт. Вас переезжал когда автобус — огромный такой, жёлтый, американский «школьный»? Раздавит.
— Старшой, Кобзон, не томи, прапор не отступит, — выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.
Другой сержант — как раз стоял на пути прапорщика — зароптал, ссутулившись:
— Кабзон! Старшой! Кладовщик шутит, дурачится!
— Господи, упреди, — крестился Батюшка, из порученца и переводчика преобразившийся в священника. Он, стоящий у моего плеча, неотвратимо послужил бы барьером «автобусу» на меня на всём газу летящему.
Кобзон, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:
— Маскии-руйсь!
Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Солдаты, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали спецназовские балаклавы. Надели и раскатали чулком по лицу до шеи. Только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом свободными в третьей. И снова приняли бойцовские стойки.
— Туу-суйсь!
Полминуты в стенках менялись местами: перепутались в ряду, чтобы потом ни у кого, ни на кого не было личной обиды. И заново в стойки.
Камса, ухватив мизинец, завёл руку мне за спину — пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», — переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.
Лебедько заревел — погасла четвёртая последняя плошка.
Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя, Батюшки, Селезня и Камсы огромные тени плясали по стене и потолку помещения.
— Братишки, — вяло, без всякой надежды что послушают, просил фельдшер солдат, — умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня ни слабительного, ни бинтов нет. Разве что, помочусь на раны, если киселя изопью вдосталь. Просите председателя и кашевара.
— То-овсь!
По команде командиров отделений спецназовцы в стенках сделали шаг навстречу друг другу, вытянули и скрестили руку с рукой противника, запястьями чуть коснувшись. Каратэ.
И тут…
— Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!
Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента.
Плошки вдруг вспыхнули — разом, сами по себе — и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие — китайчонок-хиляк. Заурядным китайским бойцом ушу, ни как не борцом японского сумо, не назовёшь. Даже каратистом каким. Чуть только ткни мизинцем, повалится с ног... Посчитали бы так, если бы не предстал хиляк в боевой стойке мастера единоборств стиля никому из присутствующих неведомого — очень выразительного.
— Китаец? — не признал сразу истопника японец Тонна.
— Истопник, — выкрикнул второй из братьев.
— Чон, — вторил третий.
— Ли, — уточнил четвёртый.
— Однако! — заключил Хромой, их звеньевой.
Чон поднял голову. Осклабился. По капе, торчавшей в обхвате губ, загуляли отблески от огня плошек.
Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту обнажились, торчат. «Вот оно, — втемяшилось мне в голову — началось, соглядатай подключился, снимет наш позор». Камера в щербине меж резцов, объектив капой скрывал. А возможно, заключена в пуговицу лейтенантского кителя — не просто же так Комиссаров подарил своё обмундирование истопнику.
Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Точно, камера в пуговице, Красавчик я», — польстил я себе за догадку.
— Шнял капу и п-отеж! — поразился кто-то.
— Снял капу и протез! — машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.
— Да не снял, — дивился Камса за спиной. — Проглотил!
— Чонка, ты чо?! Белены объелся? — смеялся судорожно Селезень.
— Это он серьёзно? Один против тридцати? — подивился кто-то из салаг.
— Это он серьёзно, — предостерёг кто-то из дедов.
— Бой!! — запоздало и не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца у себя за спиной не видел, ни чего не слышал, ни кого не слушал — усердно искал свою ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног солдат в надежде увидеть у кого за отворотом голенища сапога не одну, а две ложки.
Чон с порога выпрыгнул из бот — чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота — круги, у груди — квадраты, перед лицом — треугольники, над головой — кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук — не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз японско-китайского разреза — их выражение неотвратимого ужаса с безысходно-губительной угрозой.
Спецназовцы сменили бойцовские стойки, стояли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в позах юных монахов владеющих приёмами кунг-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один каптенармус — безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства — он, как и Кобзон, китайца не замечал. От решительности, наконец-то, начать заваруху. Бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. Оклемался, бычара.
Истопник тем временем, вытянув руки ладошками от себя (пальцы указательные указуют вперёд, остальные чуть поджаты в ладони). Утюжком посунулся, мелко перебирая ногами в таби, японском традиционном носке, в котором большой палец отделён от остальных, в собственном «домике».
Кобзон, наконец, заметив китайца, посторонился, расстроил было свою рать, но по команде комотделений спецназовцы отпрянули назад к стене вагона и сомкнулись плечом к плечу. Их примеру последовали бойцы противной стороны.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы мастера-гуру, Чон Ли перемещался между швеллерами-рельсами. Завораживало то, что не переступал с места на место — скользил, не отрывая носков от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив стопу, повернул её чуть в сторону, опять же не отрывая таби от пола. Наконец, застыл на месте и глубже присел на правую «толчковую» — ну как в кино про самураев. За спиной — кашевар; по левую руку — прапорщик; по правую — разнорабочие с Хромым; по сторонам — стенки по полтора десятка спецназовцев в ряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поклёкотал тетеревом, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного гонор десантуры как коровьим языком слизало, боевые стойки напрочь пропали. В шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рот в прорезях балаклавы раскрыли ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику, тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал «птенцам» в уши, что та курица-наседка. Мужик — сибиряк, но под ним образовалась лужа.
Меня же сковало — с места сдвинуться не мог.
Батюшка попятился на меня спиной и уткнулся пятой точкой мне в «слона». Замер. Осеняя себя крестом, не донёс щепоть ото лба к животу. У меня пенис — знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.
И тут…
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок — что-то или кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними — успел-таки заметить — пропала спина китайца.
Чон Ли сбежал — так неожиданно и скоропалительно — в кухню.
А что же с десантурой, вернее, теперь уже с колхозниками? Они оставались на местах, начисто оставив всякое желание подраться. Силыч, казалось, сплющился: втиснулся в угол так, что глянь с боку — картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и с новой силой завопил от боли, теперь уже не по-верблюжьи, а по-поросячьи. Камса у меня за спиной мычал и блеял — старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я — сидел на кочерге. Хорошо, в стойку её воткнули загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов — это чудо! — в прорезях «чулков» для глаз пылало красным. Будущие синяки! Очень отчётливые. Я не подивился — поразился внезапному их проявлению. И тому поразился, что к фингалам все отнеслись спокойно: то ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное — как удачный исход затеваемому мордобою.
Разнорабочие глаз зажмуренных не открывали, всё ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место — в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть! Банзай!». Тонна обоссался. Волочил по полу ногу, по голому бедру и коленке — трусы толстяк носил закатанными на манер плавок — стекала за отворот сапога моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец объявился.
Стоя на конвейерной ленте всё в той же в позе «утюжка», головой раздвоив завесь из клеёнчатых полос, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался — в третий раз осенило — завхоз Коган, больше некому, он на время приёма колхозниками пищи подменял часового на наблюдательной вышке. Прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, решил пробраться через кухонный. Вот, на Чона напоролся, и гонит теперь цепь.
Хлеб, пересилив боль, замолк. Мужики и хлопцы в оторопи сникли. Разнорабочие обомлели и обоссались, Хромой и Тонна по второму разу.
Но все обманулись в ожидании взбучки: Чон Ли оставался на столе, улыбался. Во рту капа, скрывает заячьи зубы. Не пишет на камеру — кителя с галифе ведь на нём нет! Одет в шёлк! Видать ханьфу носил поддёвкой армейскому обмундированию. Микрокамеру из пуговицы, чтоб пристроить к ханьфу, не извлечь. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой самому себе: видеокамера спрятана в зубном протезе. Заснял наш позор, капой объектив скрыл.
Агрегат с китайцем чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул «Блин!», и братьев, как надранку по сковороде в жарке драников, размазало по стенам угла.
К всеобщему изумлению уханец был обут! Все как по команде воззрились на порог кухонной двери, но рыбацких сапог там не оказалось, тогда как помнили минутой ранее Чон из них выпрыгнул продемонстрировать свой стиль единоборств, и в кухню сиганул в одних только таби.
— Йее-ооп, — выразил своё изумление звеньевой Селезень.
— Е-ета-орфоза.
— Метаморфоза, — перевёл мне Батюшка и уточнил. — Чудо!
Я сунул ему по почке, и он отслонился от моего «слона».
Тут же сам ощутил боль в ягодице — Камса меня щипал, на удивление ледяными пальцами. Сидел я на загребке кочерги и руке фельдшера поверх.
