— Да разве сын, любящий свою мать, посмеет что-либо сделать для ее убийцы? Даже если ему будут угрожать смертью! Да разве любящий сын посмеет каким-либо образом причинить зло своей матери, причинить зло самой памяти о ней?
Альберих резко вскочил со своего кресла и стремительно подошел к окну. Все присутствующие с удивлением посмотрели вслед принцепсу. Все, кроме Кресченция, взгляд которого в сторону Альбериха был сочувственно-встревоженный. Он понимал, что слова Иоанна разбередили плохо заживающие раны на сердце Альбериха.
— Полноте, Ваше Святейшество, — Кресченций пришел на помощь своему другу, — или вы забыли, что Гуго, стремясь попасть в Рим, пошел на оговор своей собственной матери, публично признав ее детей от брака с Адальбертом Тосканским незаконнорожденными и нагулянными где-то на стороне? Не всем дано иметь такое широкое сердце, как у вас, Святейший.
Альберих вернулся на место, совладав с эмоциями и вновь настроив себя на деловую волну. Первым же распоряжением он приказал придворным оставить его наедине с папой и своим ближайшим соратником. Едва слуги закрыли за собой дверь, Альберих не терпящим возражений тоном приказал Его Святейшеству проследовать в свои покои, размещавшиеся по соседству с приемной. Папа Иоанн безропотно повиновался.
— Нет, в нем совсем ничего нет от Теофилактов, — неосторожно брякнул Кресченций, глядя вслед удаляющемуся понтифику. Румянец на щеках Альбериха мгновенно вспыхнул.
— Уничижительно говоря о моих родственниках и предках, вы на самом деле и в первую очередь оскорбляете меня, мессер.
— О, простите меня, мой принцепс. На самом деле я хотел сказать…
— Давайте оставим эту тему, Кресченций. Вернемся к делам нашим. Какие меры нам следует предпринять, чтобы ослабить врага своего? Можем ли мы отозвать благословение Святого престола на патриаршество юного Феофилакта Лакапина?
— Даже если это возможно — в чем я лично сомневаюсь, ибо на руках базилевса есть отныне папское бреве, — но даже если такую возможность предположить, все это будет чревато слишком серьезным конфликтом с Константинополем, — ответил Кресченций, — боюсь, что тогда мы не можем рассчитывать на какие-либо альянсы с греками. Хотя, с другой стороны, вероятность подобного хода событий, считаю, надо оставлять в поле зрения базилевса, он должен знать, что в худшем случае мы вольны будем поступить именно так.
— Мой друг, как всегда, дает Риму мудрый совет.
— Благодарю вас, мой принцепс. Что касается Гуго, то как иначе еще можно нанести вред своему врагу, как не с помощью других его недругов? На наше счастье, у Гуго таковые не переводятся.
— Да, римские уроки его ничему не научили, на его надменность и высокомерие жалуется даже его свита.
— Полагаю, что только своим детям, Лотарю и Умберто, да еще этой жабе Манассии король может по-настоящему доверять. Даже его родной брат Бозон теперь имеет на него зуб за отобранную Тоскану.
— И это прекрасно, Кресченций. Но все же главными врагами для Гуго являются король Птицелов и Беренгарий Иврейский.
— Навряд ли последний сейчас будет предпринимать что-либо против Гуго. Он ведь теперь женат на Вилле, племяннице короля.
— И дочери того же Бозона. Так что едва ли Беренгарий считает себя связанным с королем какими-то узами семейственности. Другое дело, что для открытого противостояния с Гуго он действительно не готов. Пока не готов.
— На то, что Беренгарий призывает на голову Гуго все казни египетские, я готов поставить золотой солид.
— Я не приму вашу ставку, Кресченций, но я готов ее поднять, по меньшей мере, в сотню раз.
— Значит, остается тевтонец Генрих. Но и ему нужен повод для действий.
После некоторого раздумья Альберих возобновил беседу.
— Полагаю, что нам следует организовать посольскую миссию как ко двору Беренгария, так и ко двору Птицелова. Беренгарий обрадуется лишней возможности исподтишка насолить королю. А к Генриху Птицелову мы доставим письмо от нашего Святейшества, — Кресченций при этих словах ехидно улыбнулся, — в котором основной темой прозвучит наша просьба о защите прав веронского епископа Ратхерия, которого Гуго лишил митры в угоду своему племяннику Манассии. В то же время в письме — нет, лучше на словах! — мы озвучим желание Церкви увидеть Генриха в качестве паломника в Риме и допустим намек о возможном более тесном общении с королем тевтонцев. Намек, не более того, ибо я десять раз предпочту иметь дело с Гуго, нежели однажды встретиться на бранном поле с германцами. Прошлой весной Птицелов в Тюрингии наголову разбил полчища венгерских язычников, и до нас дошли слухи о великой доблести, проявленной его воинами, а о настроениях, царящих при его дворе, красноречивее прочего говорит тот факт, что сразу после битвы германские кнехты подняли своего короля на щит и провозгласили отцом и императором германцев.
— Это же ничего не значит.
— Это говорит о настроениях в Кведлинбурге, о мыслях самого Птицелова.
— Хорошо. Но почему вы выбрали именно Верону?
— Потому что лишенный митры Ратхерий по-прежнему обласкан признанием местных горожан за бойкий и дерзкий слог. Потому что светский сеньор Вероны, граф Мило, по старой памяти предан Беренгарию Иврейскому, внуку своего дражайшего сюзерена, и чувствует свой долг перед ним, так как однажды не смог защитить его деда. А это значит, что у Беренгария будет сильное искушение исподволь поддержать мятеж в Вероне. С другой стороны, влияние маркиза Иврейского сдержит аппетиты германцев и не позволит им пойти дальше границ Веронской марки.
— Прекрасный ход, Альберих. Признаться, последний раз столь хитро и умело закрученные интриги я наблюдал только в исполнении…
— Я понял тебя, Кресченций, ни слова более.
— Кого вы предполагаете направить с посольством?
— Полагаю, отец Бенедикт достойно справился со своей миссией в Константинополе, его рассудительность и осторожность будут как нельзя кстати при дворе Беренгария Иврейского.
— Отчего же вы не направите сего достойного монаха в Кведлинбург?
— Туда мы направим еще одного достойного представителя бенедиктинской братии. Отец Лев будет нам исключительно полезен, ведь он давно ведет дружескую переписку с неким Фридрихом, а тот, в свою очередь, является правой рукой Хильберта, архиепископа Майнца. Отцу Льву будет оказана соответствующая протекция.
— Что сделаем мы, если Господь не услышит наши молитвы и миссии святых отцов не увенчаются успехом? Как мы поступим, если Гуго окажут помощь греки?
Альберих ответил после долгой паузы. Надо сказать, что он сознательно взял себе за правило говорить медленно, заранее обдумывая свои фразы. Ни одно слово, в его понимании, не должно быть лишним, ни одна фраза не должна быть пустой. Даже в приватной беседе с преданным другом.
— Я думаю, мы найдем чем занять греков. А заодно свяжем руки еще одному бастарду Гуго, чтобы у того и в мыслях не было кроме как защищать свой воровски украденный бенефиций.
— Кого вы имеете в виду, принцепс?
— Мессера Теобальда Сполетского.
Все имеет свое начало — мелкое и масштабное, великое и позорное. Сдвиг маленькой снежинки порой приводит к горной лавине, сметающей все на своем пути. И необъятная Вселенная, говорят, когда-то имела пространство меньше, чем точка в конце этого предложения. И ведь надо же было кому-то эту точку потревожить! Разговор, состоявшийся жарким июньским днем 934 года в стенах дворца на Ватиканском холме и преследовавший цель разбудить интриги против своего конкретного сиюминутного врага, на самом деле дал ход тектоническим преобразованиям на карте средневековой Европы. И что из того, что сами собеседники и их потомки станут впоследствии основными противниками этого необоримого процесса создания новой великой державы?
Наши современники наверняка посчитали бы Альбериха-младшего слабым управленцем, узнав, сколь много рутинных дел он замыкал на собственной персоне, не доверяя своему окружению. Однако в данном случае поведение молодого государя было полностью оправданным. Важность предстоящих миссий ко дворам северных государей была такова, что их детализацию невозможно было поручить кому-то постороннему. Альберих со всей тщательностью подошел к составлению писем Беренгарию Иврейскому и Генриху Птицелову, а своих послов без преувеличения десятки раз заставил слово в слово повторить те фразы, места которым, в связи с их деликатностью, в письмах не нашлось.
В том, что его послы будут допущены к приватной беседе с Беренгарием и Генрихом, он ни минуты не сомневался. Монахи и пилигримы, колесившие между городами и уделявшие особое внимание Риму, сообщали, с каким нескрываемым злорадством европейские монархи встречали весть о крушении надежд короля Гуго. История о его бегстве из Рима очень быстро превратилась в анекдот, и не один властитель, услышав, как именно заносчивый Гуго потерял корону Великого Карла, покатывался от хохота и пел здравицы новому римскому правителю. Но одно дело — поднять соседнему самодержцу настроение, и совсем другое — заставить его предпринять нужные Риму действия. И при всем этом постараться не обременить себя чрезмерными обещаниями им; джинн алчности этих государей, однажды выпущенный на волю, потом обычно крайне неохотно возвращается в кувшин.
Обозначив основные векторы римской политики на севере Италии, Альберих в скором времени переключился на южные области Апеннин. Здесь предстояла не менее сложная задача: разбудить аппетиты и мятежные настроения среди лангобардских вассалов Византии, правителей Беневента, Капуи и Салерно. Проводником политики Рима, по замыслу Альбериха, должен был стать Мастал Фузулус, граф Амальфи. С некоторых пор этот граф стал одним из самых желанных гостей Вечного города. Выгодно сдав Риму в аренду Обезьяний остров вместе с полуразрушенным замком, этот граф проявил себя завидным дипломатом, за все время ни разу не поинтересовавшись о целях Альбериха в отношении этого острова и все личные рассуждения на эту тему оставляя при себе. С графом Масталом, далеким предтечей флорентийских банкиров, можно было иметь любое сложное дело, в своих переговорах с лангобардскими князьями он скажет ровно то, что нужно.
Мессер Мастал Фузулус, правитель вольного города Амальфи, был старшим сыном Манзуса Фузулуса, с началом правления которого маленький город на добрых двести лет стал, пожалуй, чуть ли не крупнейшим портом Италии, прежде чем сдался под напором хищных конкурентов из Генуи и Венеции. Достаточно сказать, что еще задолго до венецианцев Амальфи имел свои торговые колонии не только в Константинополе и Антиохии, но также в портах Магриба и мавританской Испании. Глухие упреки со стороны церкви и христианских владык в торговле с неверными амальфитанские правители обычно пропускали мимо ушей, прекрасно понимая все лицемерие подобных порицаний. Близость к Сицилии, где арабы хозяйничали уже почти полвека, позволяла Амальфи оперативно, насколько позволяли тогдашние морские пути, насыщать итальянские рынки товарами с Востока. В этом плане они раз за разом оставляли с носом своих главных конкурентов, византийцев из Бари, которые вели торговлю с арабами исключительно транзитом через Константинополь. Их товары доставлялись в Италию дольше и стоили дороже, вследствие чего амальфитанские негоцианты не испытывали недостатка в заказах.
Пройдет еще полвека, и быстро усилившаяся и агрессивно ведущая свою политику Венеция нанесет Амальфи серьезнейший удар, добившись от Византии особых привилегий для собственных купцов. От этого удара, сопровождаемого вторжением в Южную Италию норманнов и новым витком ослабления ромейской державы, Амальфи так до конца и не оправится.
Ну а пока граф Амальфи, сорокалетний мужчина с редкими для того времени приятными манерами и предупредительным поведением, мог на равных разговаривать с принцепсом Рима и выторговывать будущие дивиденды для себя лично и для своего города. Готов ли Рим и Святой престол предоставить для Амальфи особые привилегии торговли? Прекрасно. А готов ли Вечный город закрыть свои рынки для пизанцев и венецианцев? Еще лучше. А для Лукки? Совсем хорошо. Что может обещать принцепс южным князьям за старания? Земли Сабины, сейчас принадлежащие Теобальду Сполетскому? Ой, простите, мы помним, что вы имеете на них полное право и, стало быть, вольны распоряжаться ими. И вы хотите, чтобы князья в итоге стали буфером в ваших возможных конфликтах с североитальянскими феодами? Ах, как это мудро, принцепс.
— Полагаю, что предложение Рима будет с благосклонностью принято славными братьями Ландульфом и Атенульфом. Сможет ли к их союзу присоединиться достопочтенный герцог Гваямар?
— Если воинственный дух князей Капуи и Беневента, героев Гарильянской битвы, со временем никуда не испарился, то насчет Гваямара Горбатого ничего обещать не могу, принцепс. Сей герцог устал от войн и не так давно заключил мир с греками, отказавшись от своих претензий в Апулии.
— Может, это и к лучшему, достопочтенный граф Мастал. Ввязывать в эти дела Константинополь мне совсем не хочется.
«Пока еще есть возможность с ними договориться», — мысленно добавил Альберих. Итог его переговоров с графом Амальфи его полностью устроил, но существовала еще одна тема, самая деликатная, которую Альберих оставил под занавес.
— Мессер Мастал, как обстоят дела с нашей арендой острова Искья? Все ли в порядке, вовремя ли вам платят мои люди?
— Хвала Господу, у нас нет претензий по сделке. Но у меня есть письмо к вам от вашего слуги, брата Маттео.
Альберих нахмурился, это было явное нарушение предписаний, выданных им доверенному монаху Маттео: никаких передач писем с посторонними людьми, кем бы они ни были, все новости с Обезьяньего острова Маттео должен докладывать лично. Проницательный глаз графа Амальфи подметил недовольство властителя Рима.
— Вам не на что гневаться, принцепс. В этом письме брат Маттео сообщает о своей болезни. Опасаясь скорой воли Господа, он просит прислать ему замену.
Альберих прочитал письмо и погрузился в размышления. Легко сказать — замену! Где найти такого слугу, которому можно было бы доверить свою самую страшную тайну, которого нельзя было бы ни подкупить, ни разговорить, ни запугать, ни соблазнить?
— Последний раз я видел брата Маттео прошлым летом. Странно, он ни словом не обмолвился о своих проблемах, вид у него был самый что ни на есть цветущий.
…Прошлым летом брат Маттео приехал в Рим, сопровождаемый усиленной стражей. Альберих встретил его возле монастыря Святой Марии, расположенного совсем рядом с его домом. Вместе с Альберихом была только Теодора, его тетка и супруга его ближайшего соратника. Принцепс Рима заглянул внутрь носилок, где сидела испуганная кормилица с младенцем на руках. Откинув ткань пеленок, он долго рассматривал личико ребенка с прилипшими ко лбу черными колечками волос.
— Когда она повзрослеет, ее лицо выдаст нас, — Теодора, стоявшая рядом и также разглядывавшая ребенка, озвучила вслух то, что Альберих сказал уже про себя.
— На все воля Господа, моя донна. Вас же я попрошу, чтобы сестра моя в стенах монастыря была окружена заботой и занята обучением, — Альберих постарался сделать особый акцент на словах «сестра моя».
Альберих резко вскочил со своего кресла и стремительно подошел к окну. Все присутствующие с удивлением посмотрели вслед принцепсу. Все, кроме Кресченция, взгляд которого в сторону Альбериха был сочувственно-встревоженный. Он понимал, что слова Иоанна разбередили плохо заживающие раны на сердце Альбериха.
— Полноте, Ваше Святейшество, — Кресченций пришел на помощь своему другу, — или вы забыли, что Гуго, стремясь попасть в Рим, пошел на оговор своей собственной матери, публично признав ее детей от брака с Адальбертом Тосканским незаконнорожденными и нагулянными где-то на стороне? Не всем дано иметь такое широкое сердце, как у вас, Святейший.
Альберих вернулся на место, совладав с эмоциями и вновь настроив себя на деловую волну. Первым же распоряжением он приказал придворным оставить его наедине с папой и своим ближайшим соратником. Едва слуги закрыли за собой дверь, Альберих не терпящим возражений тоном приказал Его Святейшеству проследовать в свои покои, размещавшиеся по соседству с приемной. Папа Иоанн безропотно повиновался.
— Нет, в нем совсем ничего нет от Теофилактов, — неосторожно брякнул Кресченций, глядя вслед удаляющемуся понтифику. Румянец на щеках Альбериха мгновенно вспыхнул.
— Уничижительно говоря о моих родственниках и предках, вы на самом деле и в первую очередь оскорбляете меня, мессер.
— О, простите меня, мой принцепс. На самом деле я хотел сказать…
— Давайте оставим эту тему, Кресченций. Вернемся к делам нашим. Какие меры нам следует предпринять, чтобы ослабить врага своего? Можем ли мы отозвать благословение Святого престола на патриаршество юного Феофилакта Лакапина?
— Даже если это возможно — в чем я лично сомневаюсь, ибо на руках базилевса есть отныне папское бреве, — но даже если такую возможность предположить, все это будет чревато слишком серьезным конфликтом с Константинополем, — ответил Кресченций, — боюсь, что тогда мы не можем рассчитывать на какие-либо альянсы с греками. Хотя, с другой стороны, вероятность подобного хода событий, считаю, надо оставлять в поле зрения базилевса, он должен знать, что в худшем случае мы вольны будем поступить именно так.
— Мой друг, как всегда, дает Риму мудрый совет.
— Благодарю вас, мой принцепс. Что касается Гуго, то как иначе еще можно нанести вред своему врагу, как не с помощью других его недругов? На наше счастье, у Гуго таковые не переводятся.
— Да, римские уроки его ничему не научили, на его надменность и высокомерие жалуется даже его свита.
— Полагаю, что только своим детям, Лотарю и Умберто, да еще этой жабе Манассии король может по-настоящему доверять. Даже его родной брат Бозон теперь имеет на него зуб за отобранную Тоскану.
— И это прекрасно, Кресченций. Но все же главными врагами для Гуго являются король Птицелов и Беренгарий Иврейский.
— Навряд ли последний сейчас будет предпринимать что-либо против Гуго. Он ведь теперь женат на Вилле, племяннице короля.
— И дочери того же Бозона. Так что едва ли Беренгарий считает себя связанным с королем какими-то узами семейственности. Другое дело, что для открытого противостояния с Гуго он действительно не готов. Пока не готов.
— На то, что Беренгарий призывает на голову Гуго все казни египетские, я готов поставить золотой солид.
— Я не приму вашу ставку, Кресченций, но я готов ее поднять, по меньшей мере, в сотню раз.
— Значит, остается тевтонец Генрих. Но и ему нужен повод для действий.
После некоторого раздумья Альберих возобновил беседу.
— Полагаю, что нам следует организовать посольскую миссию как ко двору Беренгария, так и ко двору Птицелова. Беренгарий обрадуется лишней возможности исподтишка насолить королю. А к Генриху Птицелову мы доставим письмо от нашего Святейшества, — Кресченций при этих словах ехидно улыбнулся, — в котором основной темой прозвучит наша просьба о защите прав веронского епископа Ратхерия, которого Гуго лишил митры в угоду своему племяннику Манассии. В то же время в письме — нет, лучше на словах! — мы озвучим желание Церкви увидеть Генриха в качестве паломника в Риме и допустим намек о возможном более тесном общении с королем тевтонцев. Намек, не более того, ибо я десять раз предпочту иметь дело с Гуго, нежели однажды встретиться на бранном поле с германцами. Прошлой весной Птицелов в Тюрингии наголову разбил полчища венгерских язычников, и до нас дошли слухи о великой доблести, проявленной его воинами, а о настроениях, царящих при его дворе, красноречивее прочего говорит тот факт, что сразу после битвы германские кнехты подняли своего короля на щит и провозгласили отцом и императором германцев.
— Это же ничего не значит.
— Это говорит о настроениях в Кведлинбурге, о мыслях самого Птицелова.
— Хорошо. Но почему вы выбрали именно Верону?
— Потому что лишенный митры Ратхерий по-прежнему обласкан признанием местных горожан за бойкий и дерзкий слог. Потому что светский сеньор Вероны, граф Мило, по старой памяти предан Беренгарию Иврейскому, внуку своего дражайшего сюзерена, и чувствует свой долг перед ним, так как однажды не смог защитить его деда. А это значит, что у Беренгария будет сильное искушение исподволь поддержать мятеж в Вероне. С другой стороны, влияние маркиза Иврейского сдержит аппетиты германцев и не позволит им пойти дальше границ Веронской марки.
— Прекрасный ход, Альберих. Признаться, последний раз столь хитро и умело закрученные интриги я наблюдал только в исполнении…
— Я понял тебя, Кресченций, ни слова более.
— Кого вы предполагаете направить с посольством?
— Полагаю, отец Бенедикт достойно справился со своей миссией в Константинополе, его рассудительность и осторожность будут как нельзя кстати при дворе Беренгария Иврейского.
— Отчего же вы не направите сего достойного монаха в Кведлинбург?
— Туда мы направим еще одного достойного представителя бенедиктинской братии. Отец Лев будет нам исключительно полезен, ведь он давно ведет дружескую переписку с неким Фридрихом, а тот, в свою очередь, является правой рукой Хильберта, архиепископа Майнца. Отцу Льву будет оказана соответствующая протекция.
— Что сделаем мы, если Господь не услышит наши молитвы и миссии святых отцов не увенчаются успехом? Как мы поступим, если Гуго окажут помощь греки?
Альберих ответил после долгой паузы. Надо сказать, что он сознательно взял себе за правило говорить медленно, заранее обдумывая свои фразы. Ни одно слово, в его понимании, не должно быть лишним, ни одна фраза не должна быть пустой. Даже в приватной беседе с преданным другом.
— Я думаю, мы найдем чем занять греков. А заодно свяжем руки еще одному бастарду Гуго, чтобы у того и в мыслях не было кроме как защищать свой воровски украденный бенефиций.
— Кого вы имеете в виду, принцепс?
— Мессера Теобальда Сполетского.
Все имеет свое начало — мелкое и масштабное, великое и позорное. Сдвиг маленькой снежинки порой приводит к горной лавине, сметающей все на своем пути. И необъятная Вселенная, говорят, когда-то имела пространство меньше, чем точка в конце этого предложения. И ведь надо же было кому-то эту точку потревожить! Разговор, состоявшийся жарким июньским днем 934 года в стенах дворца на Ватиканском холме и преследовавший цель разбудить интриги против своего конкретного сиюминутного врага, на самом деле дал ход тектоническим преобразованиям на карте средневековой Европы. И что из того, что сами собеседники и их потомки станут впоследствии основными противниками этого необоримого процесса создания новой великой державы?
Глава 2 - Эпизод 2. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина (июнь 934 года от Рождества Христова)
Наши современники наверняка посчитали бы Альбериха-младшего слабым управленцем, узнав, сколь много рутинных дел он замыкал на собственной персоне, не доверяя своему окружению. Однако в данном случае поведение молодого государя было полностью оправданным. Важность предстоящих миссий ко дворам северных государей была такова, что их детализацию невозможно было поручить кому-то постороннему. Альберих со всей тщательностью подошел к составлению писем Беренгарию Иврейскому и Генриху Птицелову, а своих послов без преувеличения десятки раз заставил слово в слово повторить те фразы, места которым, в связи с их деликатностью, в письмах не нашлось.
В том, что его послы будут допущены к приватной беседе с Беренгарием и Генрихом, он ни минуты не сомневался. Монахи и пилигримы, колесившие между городами и уделявшие особое внимание Риму, сообщали, с каким нескрываемым злорадством европейские монархи встречали весть о крушении надежд короля Гуго. История о его бегстве из Рима очень быстро превратилась в анекдот, и не один властитель, услышав, как именно заносчивый Гуго потерял корону Великого Карла, покатывался от хохота и пел здравицы новому римскому правителю. Но одно дело — поднять соседнему самодержцу настроение, и совсем другое — заставить его предпринять нужные Риму действия. И при всем этом постараться не обременить себя чрезмерными обещаниями им; джинн алчности этих государей, однажды выпущенный на волю, потом обычно крайне неохотно возвращается в кувшин.
Обозначив основные векторы римской политики на севере Италии, Альберих в скором времени переключился на южные области Апеннин. Здесь предстояла не менее сложная задача: разбудить аппетиты и мятежные настроения среди лангобардских вассалов Византии, правителей Беневента, Капуи и Салерно. Проводником политики Рима, по замыслу Альбериха, должен был стать Мастал Фузулус, граф Амальфи. С некоторых пор этот граф стал одним из самых желанных гостей Вечного города. Выгодно сдав Риму в аренду Обезьяний остров вместе с полуразрушенным замком, этот граф проявил себя завидным дипломатом, за все время ни разу не поинтересовавшись о целях Альбериха в отношении этого острова и все личные рассуждения на эту тему оставляя при себе. С графом Масталом, далеким предтечей флорентийских банкиров, можно было иметь любое сложное дело, в своих переговорах с лангобардскими князьями он скажет ровно то, что нужно.
Мессер Мастал Фузулус, правитель вольного города Амальфи, был старшим сыном Манзуса Фузулуса, с началом правления которого маленький город на добрых двести лет стал, пожалуй, чуть ли не крупнейшим портом Италии, прежде чем сдался под напором хищных конкурентов из Генуи и Венеции. Достаточно сказать, что еще задолго до венецианцев Амальфи имел свои торговые колонии не только в Константинополе и Антиохии, но также в портах Магриба и мавританской Испании. Глухие упреки со стороны церкви и христианских владык в торговле с неверными амальфитанские правители обычно пропускали мимо ушей, прекрасно понимая все лицемерие подобных порицаний. Близость к Сицилии, где арабы хозяйничали уже почти полвека, позволяла Амальфи оперативно, насколько позволяли тогдашние морские пути, насыщать итальянские рынки товарами с Востока. В этом плане они раз за разом оставляли с носом своих главных конкурентов, византийцев из Бари, которые вели торговлю с арабами исключительно транзитом через Константинополь. Их товары доставлялись в Италию дольше и стоили дороже, вследствие чего амальфитанские негоцианты не испытывали недостатка в заказах.
Пройдет еще полвека, и быстро усилившаяся и агрессивно ведущая свою политику Венеция нанесет Амальфи серьезнейший удар, добившись от Византии особых привилегий для собственных купцов. От этого удара, сопровождаемого вторжением в Южную Италию норманнов и новым витком ослабления ромейской державы, Амальфи так до конца и не оправится.
Ну а пока граф Амальфи, сорокалетний мужчина с редкими для того времени приятными манерами и предупредительным поведением, мог на равных разговаривать с принцепсом Рима и выторговывать будущие дивиденды для себя лично и для своего города. Готов ли Рим и Святой престол предоставить для Амальфи особые привилегии торговли? Прекрасно. А готов ли Вечный город закрыть свои рынки для пизанцев и венецианцев? Еще лучше. А для Лукки? Совсем хорошо. Что может обещать принцепс южным князьям за старания? Земли Сабины, сейчас принадлежащие Теобальду Сполетскому? Ой, простите, мы помним, что вы имеете на них полное право и, стало быть, вольны распоряжаться ими. И вы хотите, чтобы князья в итоге стали буфером в ваших возможных конфликтах с североитальянскими феодами? Ах, как это мудро, принцепс.
— Полагаю, что предложение Рима будет с благосклонностью принято славными братьями Ландульфом и Атенульфом. Сможет ли к их союзу присоединиться достопочтенный герцог Гваямар?
— Если воинственный дух князей Капуи и Беневента, героев Гарильянской битвы, со временем никуда не испарился, то насчет Гваямара Горбатого ничего обещать не могу, принцепс. Сей герцог устал от войн и не так давно заключил мир с греками, отказавшись от своих претензий в Апулии.
— Может, это и к лучшему, достопочтенный граф Мастал. Ввязывать в эти дела Константинополь мне совсем не хочется.
«Пока еще есть возможность с ними договориться», — мысленно добавил Альберих. Итог его переговоров с графом Амальфи его полностью устроил, но существовала еще одна тема, самая деликатная, которую Альберих оставил под занавес.
— Мессер Мастал, как обстоят дела с нашей арендой острова Искья? Все ли в порядке, вовремя ли вам платят мои люди?
— Хвала Господу, у нас нет претензий по сделке. Но у меня есть письмо к вам от вашего слуги, брата Маттео.
Альберих нахмурился, это было явное нарушение предписаний, выданных им доверенному монаху Маттео: никаких передач писем с посторонними людьми, кем бы они ни были, все новости с Обезьяньего острова Маттео должен докладывать лично. Проницательный глаз графа Амальфи подметил недовольство властителя Рима.
— Вам не на что гневаться, принцепс. В этом письме брат Маттео сообщает о своей болезни. Опасаясь скорой воли Господа, он просит прислать ему замену.
Альберих прочитал письмо и погрузился в размышления. Легко сказать — замену! Где найти такого слугу, которому можно было бы доверить свою самую страшную тайну, которого нельзя было бы ни подкупить, ни разговорить, ни запугать, ни соблазнить?
— Последний раз я видел брата Маттео прошлым летом. Странно, он ни словом не обмолвился о своих проблемах, вид у него был самый что ни на есть цветущий.
…Прошлым летом брат Маттео приехал в Рим, сопровождаемый усиленной стражей. Альберих встретил его возле монастыря Святой Марии, расположенного совсем рядом с его домом. Вместе с Альберихом была только Теодора, его тетка и супруга его ближайшего соратника. Принцепс Рима заглянул внутрь носилок, где сидела испуганная кормилица с младенцем на руках. Откинув ткань пеленок, он долго рассматривал личико ребенка с прилипшими ко лбу черными колечками волос.
— Когда она повзрослеет, ее лицо выдаст нас, — Теодора, стоявшая рядом и также разглядывавшая ребенка, озвучила вслух то, что Альберих сказал уже про себя.
— На все воля Господа, моя донна. Вас же я попрошу, чтобы сестра моя в стенах монастыря была окружена заботой и занята обучением, — Альберих постарался сделать особый акцент на словах «сестра моя».
