Если же волею Небес родится девочка, то хитрющая сенатрисса и в этом случае нашла способ разжалобить гордого супруга. Сердце графа неминуемо дрогнет, когда узнает, что Мароция назовёт их дочь Бертой, почтив тем самым память его обожаемой матушки и искупив львиную долю грехов перед ней.
Но до сего времени она производила на свет только сыновей, двое из которых горделиво стояли сейчас по обе стороны от неё и символизировали собой её будущую власть над Римом, церковную и светскую. По правую руку стоял старший сын Иоанн, которому, несмотря на молодость лет, скупой Стефан сквозь зубы и с большой неохотой пообещал сан священника церкви Святой Марии в Трастевере. Это было единственное, чего сенатрисса добилась от Стефана, и Мароция в один момент даже пожалела о том, что ранняя смерть Льва и обстоятельства цейтнота вынуждают её торопиться с выборами неугодного папы, который уже сейчас обозначил всю строптивость своего характера и намерение в дальнейшем действовать предельно независимо от неё.
По левую руку от Мароции стоял Альберих, впервые, в связи с положением своей матери, самостоятельно отдававший чёткие и звонкие приказы городским властям. Мароция прислушивалась к его репликам с лёгкой тенью неудовольствия, их содержание и интонация свидетельствовали, что её младший сын входит во вкус власти и что ему уже нравится распоряжаться чужими судьбами. Ещё большее раздражение вызывало у неё присутствие Кресченция, который — хвала Небесам! — сразу после мессы покидал Рим для того, чтобы обеспечить дорогу и охрану для прибывающих епископов верных субурбикарных церквей и, одновременно с этим, выставить заслоны в город для нежелательных лиц, в первую очередь для прелатов североитальянских и бургундских епархий, во всём обязанных королю Гуго. Свиток со списком таких лиц уже лежал в походных сумках мраморной лошади Кресченция. К сожалению для Мароции, ей, за неимением лучшего варианта, пришлось прибегнуть к помощи этого барона, который, как она считала, весьма дурно влияет на Альбериха и порой ведёт себя при дворе чрезмерно своевольно.
«Что ж, милый, дай только срок, и не будь я сенатриссой Рима, если не найду способа упрятать тебя в твои сабинские леса, подальше от моего доверчивого и гордого где не надо сына».
Меж тем месса в течении своём дошла до евхаристических молитв, и епископ Гвидон обратился к пастве с вопрошением, открыв тем самым Sursum Corda . В этот момент кто-то из стражи потревожил Альбериха, вынудив того на несколько минут покинуть свою мать. Мароция не придала этому никакого значения, однако, скоро вернувшись, Альберих склонился к её уху.
— Матушка, встречи с вами просит какой-то нищий монах.
— И разумеется, прямо здесь и прямо сейчас! — с раздражением ответила ему Мароция. — Не знаю, насколько святы эти нищие отцы, но вижу, что они сколь грязны телом своим, столь и нахальны. Пусть идёт к воротам Замка Ангела и просит встречи завтра. Неужели ты думаешь, что я буду разговаривать с ним здесь, да ещё во время мессы?
— Я был уверен, что не будете. И я бы не потревожил вашу молитву, матушка, если бы он не сказал мне весьма странную, но, безусловно, интересную для вас фразу.
— И что это за слова?
— «С водой жизнь, с вином смерть»!
Мароция встрепенулась.
— Ого! Пожалуй, веди его сюда. Только предварительно обыщите его и выкиньте всё, что при нём. Я не нуждаюсь ни в чьих дарах, и отныне, пока я жива и сильна, в этих дарах не будет нуждаться и епископ Рима! И мне глубоко наплевать на все обиды и злословия монахов и паломников.
Альберих поклонился, и спустя мгновения перед глазами сенатриссы предстал оборванец, закутанный в грязный плащ и совершенно босой. Нищенствующий монах немедленно простёрся ниц перед Мароцией и оставался таковым, пока слуги сенатриссы не подняли его и не скинули с его головы капюшон.
— Приветствую вас, великая патриция и сенатрисса Рима! Вы узнаёте меня?
Поскольку, учитывая вид монаха, это было делом непростым, прошло несколько секунд, прежде чем Мароция удивлённо ахнула.
— Боже святый! Ваше преподобие, епископ Гвидолин?!
— Именно так, прекрасная синьора. Точнее, то, что от него осталось, а ещё точнее — то, что любезно оставил ему наш славный король Гуго.
— Мне известно о ваших злоключениях, ваше преподобие, но я могла только молиться за ваше здравие, не будучи в силах помочь вам.
— Я чувствовал ваши молитвы всё это время, что провёл в лишениях, и я благодарно припадаю к ногам вашим. — Гвидолин сделал попытку упасть на колени, но слуги сенатриссы по её знаку вовремя предупредили его желание.
— Однако мой сын Альберих передал мне ваши слова, из которых я делаю вывод, что вам известны причины печальных событий, случившихся в Риме.
— О да, и я прошу простить и помиловать моё грешное тело и душу за то, что был медлителен и не успел предотвратить готовившееся злодеяние.
Пока Гвидолин пытался в третий раз упасть на колени, Мароция сделала знак приблизиться своему сыну Иоанну.
— Я думаю, святой отец, что нам надлежит переговорить обо всём завтра в это же время. Сейчас мы уже достаточно привлекли к себе внимание, это неуместно и опасно, причём прежде всего для вас. Не забывайте, что в Риме многие считают вас убийцей Петра Ченчи. Где вы остановились?
— Рим большой город.
— Сын мой, — Мароция обратилась к Иоанну, — я препоручаю вашим заботам сего достойного отца…
— Константина, — подсказал Гвидолин.
— Константина, которому надлежит бессрочно обеспечить кров и пищу в одном из гостеприимных римских монастырей.
Иоанн и Гвидолин поклонились.
— Не спускать с него глаз. Это опасный человек, ни в коем случае не оставлять его одного и не отпускать в город, пока я не переговорю с ним. И пусть его отмоют хорошенько, а то меня уже тошнит от его слишком благочестивого аромата, — шёпотом добавила Мароция на ухо своему сыну, при этом делая нетерпеливый знак Гвидолину удалиться.
На следующий день, после полуденной мессы, посвежевший и обновивший свой гардероб отец Гвидолин прибыл к башне Адриана. Ворота замка приветливо распахнулись перед ним, а воины, нёсшие службу, склонились перед его сутулой фигурой. Отвыкшая от таких знаков внимания душа бывшего епископа Пьяченцы немедленно наполнилась трепетным и опьяняющим предчувствием скорого торжества, Гвидолин почти ликовал, словно потерпевший кораблекрушение, на исходе сил своих увидевший спасительный берег. Он, несмотря на свой уже немалый возраст, едва сдерживал себя, чтобы не помчаться скорее на верх башни, чтобы поскорее выложить хозяйке этого замка свой хитроумный план мести общим врагам. Самое сложное, как считал Гвидолин, было уже позади, ему удалось добраться до Рима, ему удалось увидеть сенатриссу, ну а то, что к этому моменту папа Лев успел умереть, только добавляло аргументов к тому, что его предложение будет принято папской любовницей с благодарностью и мстительной решимостью.
На пологом подъёме, ведущем на второй ярус башни, он нос к носу столкнулся с кардиналом Стефаном, очевидно только что вышедшим от Мароции. Оба отца церкви давно знали друг друга, были друг о друге не лучшего мнения, и потому этой встрече оба были неприятно удивлены. Оставшийся до покоев Мароции путь Гвидолин проделал уже совсем неспешным шагом, в раздумьях своих придя к выводу, что появление кардинала в замке как минимум говорит о том, что Стефан играет на стороне Мароции, а как максимум может вполне явственно свидетельствовать о намерениях Мароции выдвинуть именно Стефана кандидатом на Святой престол. Он готов был даже согласиться целиком со второй своей версией, если бы не известная многим строптивость кардинала и его весьма строгое следование постулатам Веры и Церкви, что грозило в будущем весьма вероятным конфликтом между папой и сенатриссой Рима.
Мароция приняла Гвидолина в спальне. Она вновь, как и накануне, была укутана до глаз красным плащом, даже в собственных покоях стыдясь видимых проявлений своей беременности. Подле неё сидели Иоанн, Альберих, а также бывшая кормилица, но ныне исполняющая роль повитухи Ксения, которую Мароция в эти дни старалась не отпускать далеко от себя. При появлении Гвидолина Ксения как раз вовсю хлопотала возле Мароции, обустраивая поудобнее ложе для своей хозяйки. Приход гостя заставил её удалиться, и роль заботливой наседки тут же примерил на себя Иоанн, начав без видимых причин поправлять подушки своей матери.
— Благодарю вас, сын мой, так мне гораздо удобнее и приятнее, — сказала Мароция. Стоявший по другую сторону материнской постели Альберих досадливо поднял глаза к небу.
— Приветствую вас, ваше преподобие. Рада видеть вас в добром расположении духа и вижу, что Рим наконец-то отнёсся к вам, как подобает вашему сану.
— В этом я вижу милость Господа, заботу вашу и результат усердия вашего прекрасного сына, — ответил Гвидолин, и Альберих получил новый повод изучить потолок.
— Вижу, что день ваш начался с хлопот. Молю Небо о ниспослании удачи вашим начинаниям, — продолжил Гвидолин, и Мароция поняла, что он встретился со Стефаном.
— Долг наш не оставляет нам возможности отдаваться своим чувствам, — ответила Мароция. — Мы все скорбим по ушедшему от нас папе Льву, но престол Апостола не должен пустовать, ибо овцы не могут обходиться долго без пастыря своего.
— Ваш выбор мне кажется превосходным, — подольстился Гвидолин.
— Своего епископа выбирает город и Римская церковь. Мой долг — обеспечивать порядок и этот выбор благосклонно принять, ибо сделан он будет единственно по воле Божьей.
— Ну разумеется, великая сенатрисса. Однако сколь велика, по-вашему, вероятность того, что, если выбор Рима падёт на благочестивого кардинала Стефана, последний будет следовать политике своего предшественника, а не прочим недостойным примерам?
На беду Гвидолина, плащ скрывал не только изменившиеся фигуру и лицо Мароции, но и признаки раздражения, которые он вызвал своей назойливостью.
— По-моему, святой отец, мы намеревались говорить о несколько ином, нежели предстоящие папские выборы и возможные кандидатуры на Святой престол, среди которых, если того захочет Рим, может оказаться и означенный вами кардинал.
— О, великодушно простите, грозная сенатрисса.
— Итак, вы знаете, кто убил папу Льва?
— Если вам угодно знать его имя, то, увы, оно мне неизвестно. Но зато мне известна община, которой принадлежал этот человек.
— Мы слушаем вас.
— Как вы знаете, в Апеннинских горах с момента прихода Апостола Петра в Рим начали селиться благочестивые люди, принявшие душой и сердцем слово Христа. Проникнутые верой, движимые заботой о бессмертной душе своей и видящие во плоти своей источник греха и соблазна, они жили в этих диких местах обособленно друг от друга, поражая всех нас своей стойкостью духа, благонравием и аскетичным образом жизни. Но даже среди них порой выделялись святые отшельники особо строгого образа жизни и особой требовательной жестокости к телу своему. Для прочей братии они служили примером и пользовались непререкаемым авторитетом. Четверть века тому назад или чуть более в самых диких урочищах Сабинских гор святые отшельники и странствующие монахи основали общину, связующей мыслью которой стала идея о гибнущих в адской пучине греха Риме и кафолической церкви.
— По времени, очевидно, это совпало с Трупным синодом и частыми сменами пап, — заметил Альберих.
— Совершенно верно, мудрый и любознательный юноша. Общину возглавил некий старец по имени Никифор, который, по слухам, будто бы был монахом в аббатстве Святого Мартина, где общался с самим Берноном, отцом-основателем монастыря в Клюни. Так же, как и отец Бернон, сей монах мечтал о возрождении устава Святого Бенедикта и горевал о происходящем на их глазах падении авторитета кафолической Церкви. Однако, в отличие от отца Бернона, который искал причины несовершенства мира прежде всего в несовершенстве души своей, Никифор считал возможным и должным искоренять скверну, поселившуюся среди нас, любыми возможными способами, лишь бы всё это совершалось не ради личной выгоды, но единственно во имя Христа. Его проповеди привлекли к нему несколько десятков сабинских отшельников, которые самонадеянно объявили себя воинами Христовой Веры.
— Звание воина о многом говорит и ко многому обязывает, — заметила Мароция.
— Именно так, прекраснейшая. Любая община, создаваемая даже с самыми благими намерениями, с какого-то момента начинает противопоставлять себя всем прочим, сначала объявляя их неправыми, затем недостойными, а потом и вовсе врагами.
— Расправившись с которыми, мир, по их мнению, становится лучше.
— Да, сенатрисса.
— И с какого-то момента идея любви к Господу своему и любви к ближнему своему начинает вытесняться идеей, что только они, ретивые поборники Веры, правильнее прочих любят Господа, а значит, именно им и только им позволено поучать других этой любви, а противящиеся этому подлежат наказанию или, хуже того, истреблению.
— Такими людьми движет не Господь, сенатрисса.
— Очевидно, да, ибо Христос простил Иуду в день Своего ареста, но ученики Его казнили Иуду вопреки заветам своего учителя. Казнили человека, который, как и они сами, в своё время был призван Господом и наравне с прочими внимал слову Его. За предательство ли был казнён Иуда, особенно если учесть, что всё совершенное в святом Иерусалиме происходило по высшей воле и было предопределено? Или это стало следствием их собственного стыда за то, что никто из них сам не вступился за Христа и даже самый верный ученик до рассвета трижды отрёкся от Него?
— Вы сами сказали, сенатрисса, что всё происходило по воле Бога.
— Аминь. Мне понятны мотивы человека из этой общины, решившего сделать мир лучше, чем его сотворил Создатель, и возомнивший себя судьёй, правомочным выносить приговор ранее Верховного Судии. Итак, если исходить из ваших слов, наш несчастный папа Лев стал жертвой фанатика.
— Да, сенатрисса. Очевидно, община посчитала папу Льва узурпатором Святого престола и вынесла ему этот самый приговор, который исполнил их адепт. Кстати, вспомните, требовал ли чего-либо прежде человек, отравивший понтифика? Были ли с его стороны какие-то просьбы или условия?
— Да, были, — ответила Мароция, вспомнив настойчивое желание отшельника увидеть останки папы Тоссиньяно.
— Что это были за условия?
— Я не могу их вам сказать, — ответила Мароция, и не в меру любопытный Гвидолин разочарованно вздохнул.
— Воля ваша, сенатрисса, но были ли его условия выполнены?
— Нет.
— В этот самый момент папа Лев определил свою судьбу.
Настал черёд вздыхать Мароции.
— Видимо, так. А я, представьте себе, оказывается, была неправа и грешила в мыслях своих на невинного.
— Увы, прекраснейшая, мне горько об этом напоминать, но это уже происходило с вами и ранее. Когда умерли папа Иоанн и его брат Пётр, ваши подозрения пали на мою голову, и ваш ничтожный слуга тогда немало претерпел.
— Ваши убытки будут компенсированы, отец Гвидолин. Забудем об этом.
— Уже давно забыл и более не напоминаю. Но кого же ваша милость подозревала на этот раз?
— В своих подозрениях я склонялась к мысли, что убийство папы дело рук приспешников короля Гуго.
Но до сего времени она производила на свет только сыновей, двое из которых горделиво стояли сейчас по обе стороны от неё и символизировали собой её будущую власть над Римом, церковную и светскую. По правую руку стоял старший сын Иоанн, которому, несмотря на молодость лет, скупой Стефан сквозь зубы и с большой неохотой пообещал сан священника церкви Святой Марии в Трастевере. Это было единственное, чего сенатрисса добилась от Стефана, и Мароция в один момент даже пожалела о том, что ранняя смерть Льва и обстоятельства цейтнота вынуждают её торопиться с выборами неугодного папы, который уже сейчас обозначил всю строптивость своего характера и намерение в дальнейшем действовать предельно независимо от неё.
По левую руку от Мароции стоял Альберих, впервые, в связи с положением своей матери, самостоятельно отдававший чёткие и звонкие приказы городским властям. Мароция прислушивалась к его репликам с лёгкой тенью неудовольствия, их содержание и интонация свидетельствовали, что её младший сын входит во вкус власти и что ему уже нравится распоряжаться чужими судьбами. Ещё большее раздражение вызывало у неё присутствие Кресченция, который — хвала Небесам! — сразу после мессы покидал Рим для того, чтобы обеспечить дорогу и охрану для прибывающих епископов верных субурбикарных церквей и, одновременно с этим, выставить заслоны в город для нежелательных лиц, в первую очередь для прелатов североитальянских и бургундских епархий, во всём обязанных королю Гуго. Свиток со списком таких лиц уже лежал в походных сумках мраморной лошади Кресченция. К сожалению для Мароции, ей, за неимением лучшего варианта, пришлось прибегнуть к помощи этого барона, который, как она считала, весьма дурно влияет на Альбериха и порой ведёт себя при дворе чрезмерно своевольно.
«Что ж, милый, дай только срок, и не будь я сенатриссой Рима, если не найду способа упрятать тебя в твои сабинские леса, подальше от моего доверчивого и гордого где не надо сына».
Меж тем месса в течении своём дошла до евхаристических молитв, и епископ Гвидон обратился к пастве с вопрошением, открыв тем самым Sursum Corda . В этот момент кто-то из стражи потревожил Альбериха, вынудив того на несколько минут покинуть свою мать. Мароция не придала этому никакого значения, однако, скоро вернувшись, Альберих склонился к её уху.
— Матушка, встречи с вами просит какой-то нищий монах.
— И разумеется, прямо здесь и прямо сейчас! — с раздражением ответила ему Мароция. — Не знаю, насколько святы эти нищие отцы, но вижу, что они сколь грязны телом своим, столь и нахальны. Пусть идёт к воротам Замка Ангела и просит встречи завтра. Неужели ты думаешь, что я буду разговаривать с ним здесь, да ещё во время мессы?
— Я был уверен, что не будете. И я бы не потревожил вашу молитву, матушка, если бы он не сказал мне весьма странную, но, безусловно, интересную для вас фразу.
— И что это за слова?
— «С водой жизнь, с вином смерть»!
Мароция встрепенулась.
— Ого! Пожалуй, веди его сюда. Только предварительно обыщите его и выкиньте всё, что при нём. Я не нуждаюсь ни в чьих дарах, и отныне, пока я жива и сильна, в этих дарах не будет нуждаться и епископ Рима! И мне глубоко наплевать на все обиды и злословия монахов и паломников.
Альберих поклонился, и спустя мгновения перед глазами сенатриссы предстал оборванец, закутанный в грязный плащ и совершенно босой. Нищенствующий монах немедленно простёрся ниц перед Мароцией и оставался таковым, пока слуги сенатриссы не подняли его и не скинули с его головы капюшон.
— Приветствую вас, великая патриция и сенатрисса Рима! Вы узнаёте меня?
Поскольку, учитывая вид монаха, это было делом непростым, прошло несколько секунд, прежде чем Мароция удивлённо ахнула.
— Боже святый! Ваше преподобие, епископ Гвидолин?!
— Именно так, прекрасная синьора. Точнее, то, что от него осталось, а ещё точнее — то, что любезно оставил ему наш славный король Гуго.
— Мне известно о ваших злоключениях, ваше преподобие, но я могла только молиться за ваше здравие, не будучи в силах помочь вам.
— Я чувствовал ваши молитвы всё это время, что провёл в лишениях, и я благодарно припадаю к ногам вашим. — Гвидолин сделал попытку упасть на колени, но слуги сенатриссы по её знаку вовремя предупредили его желание.
— Однако мой сын Альберих передал мне ваши слова, из которых я делаю вывод, что вам известны причины печальных событий, случившихся в Риме.
— О да, и я прошу простить и помиловать моё грешное тело и душу за то, что был медлителен и не успел предотвратить готовившееся злодеяние.
Пока Гвидолин пытался в третий раз упасть на колени, Мароция сделала знак приблизиться своему сыну Иоанну.
— Я думаю, святой отец, что нам надлежит переговорить обо всём завтра в это же время. Сейчас мы уже достаточно привлекли к себе внимание, это неуместно и опасно, причём прежде всего для вас. Не забывайте, что в Риме многие считают вас убийцей Петра Ченчи. Где вы остановились?
— Рим большой город.
— Сын мой, — Мароция обратилась к Иоанну, — я препоручаю вашим заботам сего достойного отца…
— Константина, — подсказал Гвидолин.
— Константина, которому надлежит бессрочно обеспечить кров и пищу в одном из гостеприимных римских монастырей.
Иоанн и Гвидолин поклонились.
— Не спускать с него глаз. Это опасный человек, ни в коем случае не оставлять его одного и не отпускать в город, пока я не переговорю с ним. И пусть его отмоют хорошенько, а то меня уже тошнит от его слишком благочестивого аромата, — шёпотом добавила Мароция на ухо своему сыну, при этом делая нетерпеливый знак Гвидолину удалиться.
Глава 16 - Эпизод 16. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина (28 декабря 928 года от Рождества Христова).
На следующий день, после полуденной мессы, посвежевший и обновивший свой гардероб отец Гвидолин прибыл к башне Адриана. Ворота замка приветливо распахнулись перед ним, а воины, нёсшие службу, склонились перед его сутулой фигурой. Отвыкшая от таких знаков внимания душа бывшего епископа Пьяченцы немедленно наполнилась трепетным и опьяняющим предчувствием скорого торжества, Гвидолин почти ликовал, словно потерпевший кораблекрушение, на исходе сил своих увидевший спасительный берег. Он, несмотря на свой уже немалый возраст, едва сдерживал себя, чтобы не помчаться скорее на верх башни, чтобы поскорее выложить хозяйке этого замка свой хитроумный план мести общим врагам. Самое сложное, как считал Гвидолин, было уже позади, ему удалось добраться до Рима, ему удалось увидеть сенатриссу, ну а то, что к этому моменту папа Лев успел умереть, только добавляло аргументов к тому, что его предложение будет принято папской любовницей с благодарностью и мстительной решимостью.
На пологом подъёме, ведущем на второй ярус башни, он нос к носу столкнулся с кардиналом Стефаном, очевидно только что вышедшим от Мароции. Оба отца церкви давно знали друг друга, были друг о друге не лучшего мнения, и потому этой встрече оба были неприятно удивлены. Оставшийся до покоев Мароции путь Гвидолин проделал уже совсем неспешным шагом, в раздумьях своих придя к выводу, что появление кардинала в замке как минимум говорит о том, что Стефан играет на стороне Мароции, а как максимум может вполне явственно свидетельствовать о намерениях Мароции выдвинуть именно Стефана кандидатом на Святой престол. Он готов был даже согласиться целиком со второй своей версией, если бы не известная многим строптивость кардинала и его весьма строгое следование постулатам Веры и Церкви, что грозило в будущем весьма вероятным конфликтом между папой и сенатриссой Рима.
Мароция приняла Гвидолина в спальне. Она вновь, как и накануне, была укутана до глаз красным плащом, даже в собственных покоях стыдясь видимых проявлений своей беременности. Подле неё сидели Иоанн, Альберих, а также бывшая кормилица, но ныне исполняющая роль повитухи Ксения, которую Мароция в эти дни старалась не отпускать далеко от себя. При появлении Гвидолина Ксения как раз вовсю хлопотала возле Мароции, обустраивая поудобнее ложе для своей хозяйки. Приход гостя заставил её удалиться, и роль заботливой наседки тут же примерил на себя Иоанн, начав без видимых причин поправлять подушки своей матери.
— Благодарю вас, сын мой, так мне гораздо удобнее и приятнее, — сказала Мароция. Стоявший по другую сторону материнской постели Альберих досадливо поднял глаза к небу.
— Приветствую вас, ваше преподобие. Рада видеть вас в добром расположении духа и вижу, что Рим наконец-то отнёсся к вам, как подобает вашему сану.
— В этом я вижу милость Господа, заботу вашу и результат усердия вашего прекрасного сына, — ответил Гвидолин, и Альберих получил новый повод изучить потолок.
— Вижу, что день ваш начался с хлопот. Молю Небо о ниспослании удачи вашим начинаниям, — продолжил Гвидолин, и Мароция поняла, что он встретился со Стефаном.
— Долг наш не оставляет нам возможности отдаваться своим чувствам, — ответила Мароция. — Мы все скорбим по ушедшему от нас папе Льву, но престол Апостола не должен пустовать, ибо овцы не могут обходиться долго без пастыря своего.
— Ваш выбор мне кажется превосходным, — подольстился Гвидолин.
— Своего епископа выбирает город и Римская церковь. Мой долг — обеспечивать порядок и этот выбор благосклонно принять, ибо сделан он будет единственно по воле Божьей.
— Ну разумеется, великая сенатрисса. Однако сколь велика, по-вашему, вероятность того, что, если выбор Рима падёт на благочестивого кардинала Стефана, последний будет следовать политике своего предшественника, а не прочим недостойным примерам?
На беду Гвидолина, плащ скрывал не только изменившиеся фигуру и лицо Мароции, но и признаки раздражения, которые он вызвал своей назойливостью.
— По-моему, святой отец, мы намеревались говорить о несколько ином, нежели предстоящие папские выборы и возможные кандидатуры на Святой престол, среди которых, если того захочет Рим, может оказаться и означенный вами кардинал.
— О, великодушно простите, грозная сенатрисса.
— Итак, вы знаете, кто убил папу Льва?
— Если вам угодно знать его имя, то, увы, оно мне неизвестно. Но зато мне известна община, которой принадлежал этот человек.
— Мы слушаем вас.
— Как вы знаете, в Апеннинских горах с момента прихода Апостола Петра в Рим начали селиться благочестивые люди, принявшие душой и сердцем слово Христа. Проникнутые верой, движимые заботой о бессмертной душе своей и видящие во плоти своей источник греха и соблазна, они жили в этих диких местах обособленно друг от друга, поражая всех нас своей стойкостью духа, благонравием и аскетичным образом жизни. Но даже среди них порой выделялись святые отшельники особо строгого образа жизни и особой требовательной жестокости к телу своему. Для прочей братии они служили примером и пользовались непререкаемым авторитетом. Четверть века тому назад или чуть более в самых диких урочищах Сабинских гор святые отшельники и странствующие монахи основали общину, связующей мыслью которой стала идея о гибнущих в адской пучине греха Риме и кафолической церкви.
— По времени, очевидно, это совпало с Трупным синодом и частыми сменами пап, — заметил Альберих.
— Совершенно верно, мудрый и любознательный юноша. Общину возглавил некий старец по имени Никифор, который, по слухам, будто бы был монахом в аббатстве Святого Мартина, где общался с самим Берноном, отцом-основателем монастыря в Клюни. Так же, как и отец Бернон, сей монах мечтал о возрождении устава Святого Бенедикта и горевал о происходящем на их глазах падении авторитета кафолической Церкви. Однако, в отличие от отца Бернона, который искал причины несовершенства мира прежде всего в несовершенстве души своей, Никифор считал возможным и должным искоренять скверну, поселившуюся среди нас, любыми возможными способами, лишь бы всё это совершалось не ради личной выгоды, но единственно во имя Христа. Его проповеди привлекли к нему несколько десятков сабинских отшельников, которые самонадеянно объявили себя воинами Христовой Веры.
— Звание воина о многом говорит и ко многому обязывает, — заметила Мароция.
— Именно так, прекраснейшая. Любая община, создаваемая даже с самыми благими намерениями, с какого-то момента начинает противопоставлять себя всем прочим, сначала объявляя их неправыми, затем недостойными, а потом и вовсе врагами.
— Расправившись с которыми, мир, по их мнению, становится лучше.
— Да, сенатрисса.
— И с какого-то момента идея любви к Господу своему и любви к ближнему своему начинает вытесняться идеей, что только они, ретивые поборники Веры, правильнее прочих любят Господа, а значит, именно им и только им позволено поучать других этой любви, а противящиеся этому подлежат наказанию или, хуже того, истреблению.
— Такими людьми движет не Господь, сенатрисса.
— Очевидно, да, ибо Христос простил Иуду в день Своего ареста, но ученики Его казнили Иуду вопреки заветам своего учителя. Казнили человека, который, как и они сами, в своё время был призван Господом и наравне с прочими внимал слову Его. За предательство ли был казнён Иуда, особенно если учесть, что всё совершенное в святом Иерусалиме происходило по высшей воле и было предопределено? Или это стало следствием их собственного стыда за то, что никто из них сам не вступился за Христа и даже самый верный ученик до рассвета трижды отрёкся от Него?
— Вы сами сказали, сенатрисса, что всё происходило по воле Бога.
— Аминь. Мне понятны мотивы человека из этой общины, решившего сделать мир лучше, чем его сотворил Создатель, и возомнивший себя судьёй, правомочным выносить приговор ранее Верховного Судии. Итак, если исходить из ваших слов, наш несчастный папа Лев стал жертвой фанатика.
— Да, сенатрисса. Очевидно, община посчитала папу Льва узурпатором Святого престола и вынесла ему этот самый приговор, который исполнил их адепт. Кстати, вспомните, требовал ли чего-либо прежде человек, отравивший понтифика? Были ли с его стороны какие-то просьбы или условия?
— Да, были, — ответила Мароция, вспомнив настойчивое желание отшельника увидеть останки папы Тоссиньяно.
— Что это были за условия?
— Я не могу их вам сказать, — ответила Мароция, и не в меру любопытный Гвидолин разочарованно вздохнул.
— Воля ваша, сенатрисса, но были ли его условия выполнены?
— Нет.
— В этот самый момент папа Лев определил свою судьбу.
Настал черёд вздыхать Мароции.
— Видимо, так. А я, представьте себе, оказывается, была неправа и грешила в мыслях своих на невинного.
— Увы, прекраснейшая, мне горько об этом напоминать, но это уже происходило с вами и ранее. Когда умерли папа Иоанн и его брат Пётр, ваши подозрения пали на мою голову, и ваш ничтожный слуга тогда немало претерпел.
— Ваши убытки будут компенсированы, отец Гвидолин. Забудем об этом.
— Уже давно забыл и более не напоминаю. Но кого же ваша милость подозревала на этот раз?
— В своих подозрениях я склонялась к мысли, что убийство папы дело рук приспешников короля Гуго.
