Одон не стал дожидаться ответа от Рудольфа, оказавшегося совершенно не готовым к подобного рода переговорам. А ведь тот направлялся во Вьенн с позиции, как он считал, более сильной и диктующей условия стороны!
— Что же вы хотите от вашего кузена, благородного короля Гуго?
Со слов Рудольфа выходило, что Гуго должен был уступить ему итальянские земли, и тогда мятеж в Арелате и Провансе прекратится. Не дослушав его до конца, Гуго попросил слова, и Одон, уставший от бормотания Рудольфа, охотно разрешил говорить.
— Брат Одон справедливо упрекнул вас, мой кузен, в том, что вы покинули своих подданных, оставив их без защиты, тогда как земли их разоряли ужасные венгры. Сейчас на этих землях мир и спокойствие, и я хвалю Небеса, позволившие мне вновь увидеть улыбки на лицах вверенных мне людей. Вам же, мой кузен, воздают не меньшую хвалу ваши подданные на землях Верхней Бургундии. Признавая отчасти правоту ваших претензий, уверяю, что действовал исключительно по воле Господней, заставившей меня, раба его низкого, позаботиться о христианах, лишённых защитника своего. Моё присутствие здесь также подтверждает мою заботу обо всех несчастных и сирых здешних земель, ибо ничто иное не заставило бы меня в эту ужасную погоду переправиться через Альпы. Господь свидетель, но судьбы моих подданных в Арле и во Вьенне тревожат меня не менее, чем судьбы моих людей в Павии, однако я смертен и силы мои не беспредельны. В вашем же лице я вижу надёжного и благочестивого защитника, намного более добродетельного, чем я, грешный. Ввиду всего сказанного, прошу вас, мой любезный кузен, благородный и могущественный король Рудольф, принять моих подданных в границах Нижнебургундского королевства под свою руку и быть им верным и сильным защитником, покровителем, земным судьёй и поводырём на их жизненном пути. Мне же, мой кузен, прошу оставить опеку над людьми королевства Италии.
У отца Одона при этих словах отвисла челюсть. Рудольф же понял суть предложения только с третьего раза. Между тем двое собеседников ждали от него ответа, а Рудольфу страстно захотелось вырваться из этой часовни и уже в кругу своей семьи обсудить столь внезапно последовавшее предложение.
— Прошу вас, мой король, не торопясь обдумать слова вашего кузена, в них я вижу благодатную мудрость Небес. Мы же с вашим кузеном обратимся к Господу, чтобы он поддержал и благословил нас. Но ваше решение, король Рудольф, должно быть объявлено сегодня же и в этих самых стенах.
Гуго и Одон опустились перед распятием, шепча слова молитвы и прислушиваясь к отголоскам мыслительного процесса, которые в виде тяжёлого сопения периодически раздавались за их спиной. Король Верхней Бургундии старался на совесть, всё это время он лихорадочно размышлял о последствиях предложения Гуго, и в первую очередь в направлении вероятных претензий к нему самому со стороны своей жены и её родственников, если те вдруг останутся недовольны. Хорошо, конечно, было бы найти повод вырваться из этой проклятой часовни, но Одон сделал всё, чтобы Рудольф не покинул часовню раньше, чем обратится к ним.
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Рудольф прервал молитву своих собеседников. Мысли короля Верхней Бургундии то безнадёжно запутывались в изощрённый клубок, то уносились далеко отсюда, и ему стоило немалых усилий, чтобы вернуть их в более-менее управляемое русло. В конце концов старания Рудольфа всё же увенчались успехом, путём долгих мытарств по тёмным лабиринтам своего сознания он в итоге пришёл ко вполне верному в данной ситуации выводу, что худой мир лучше доброй ссоры, а «лучшее сражение то, которое не состоялось». Разумеется, он его сформулировал несколько иначе, поскольку о существовании китайского военного стратега и мыслителя Сунь Цзы мог догадываться только теоретически. Подойдя к Гуго и Одону, внешне целиком поглощённый своей занимательной беседой с Господом, Рудольф не без пафоса произнес:
— Мой благородный кузен, прошу вашего снисхождения к себе. Мой гнев, пролившийся на земли ваши, стал следствием искушения со стороны Врага всех христиан, перед которым я не устоял. Конечно, наш разговор должен был состояться ранее, и мы не вправе были бы тревожить и отвлекать от ревностного служения Господу добропорядочного слугу его, брата Одона. Но я спешу исправить свою ошибку и принять ваше предложение, великий король, поскольку вижу в нём мудрое разрешение нашего с вами спора и скорый приход мира и благоденствия на земли наших вассалов. Да будет по-вашему, благородный король, да благословит наши деяния сам Господь наш, да примет во внимание и поощрение участие верного слуги Своего, брата Одона, в воцарении долгожданного мира в Бургундии!
— Hosanna in excelsis ! — ответили ему Гуго и Одон, и, поднявшись с колен, короли скрепили свои договорённости троекратным поцелуем.
Пусть залогом обету, данному обоими государями в часовне их предка, была святость самого места клятвоприношения, пусть свидетелем обета был один из наиболее уважаемых отцов Церкви, все-таки озвученные договорённости на следующий день были дополнительно скреплены соответствующими записями на пергаментных свитках и надёжных кодексах. Таким образом, Рудольф под своим началом объединял Верхнюю и Нижнюю Бургундию в единое королевство, а взамен этого отказывался от своих притязаний и подтверждал права Гуго на королевство Италии. Договор вступал в силу со дня следующей Пасхи, а в течение оставшегося года букву и дух договора надлежало довести до сведения всех вассалов королевства, а также во дворы всех европейских Каролингов и, естественно, ромейского базилевса.
День, когда был подписан договор между двумя королями, венчал, как водится, пышный пир, на котором сами государи и их свиты соревновались в медоточивости своих комплиментов друг другу. В этом состязании безоговорочную победу одержал Гуго, преподнеся своему венценосному соседу чашу, изготовленную, по слухам, самой Ирменгардой Турской из серебра её собственных рудников. Опешивший от одного упоминания этого столь много значащего для него имени Рудольф в своём смятении даже не сподобился ответить дежурно-безликими словами благодарности. Что ж, судьба впоследствии сжалилась над одним бургундцем и зло посмеялась над другим: чаша, велением Гуго, предназначалась недавно родившейся дочери Рудольфа, златокудрой Аделаиде , и, вручая эту чашу, желчный Гуго, естественно, не мог подозревать, что дарит её своей будущей снохе, а заодно супруге своего куда как более успешного противника.
Посередине праздника Гуго покинул гостей, дабы уединиться с отцом Одоном, который, едва король переступил порог его кельи, атаковал того расспросами о Риме.
— Святой престол пустует уже месяц, — полушёпотом и быстрой скороговоркой заговорил Одон, — святые отцы Церкви уже начинают недоумевать и беспокоиться, с чем связана такая задержка.
— Очевидно, с тем, что Рим не хочет устраивать выборы своего епископа ежегодно. Это и накладно, и не поднимает авторитет папской тиары.
— Допустим, но за этот срок уже можно было бы найти достойных людей среди священников римских и пригородных церквей, добродетельных и нестарых.
— Это была трудная задача. Кандидаты, рассматривавшиеся Латераном, были либо стары, либо не столь добродетельны. Но сейчас, по имеющейся у меня информации, достойный кандидат найден. В его добродетелях никто не сомневается, это сильный и независимый человек. И это молодой человек. Настолько молодой, что Рим хочет собрать на своём соборе самый широкий круг отцов Церкви, дабы этот молодой пастор получил самую влиятельную поддержку. Пользуясь случаем, передаю и вам, брат Одон, просьбу Рима прислать представителей вашего прославленного монастыря и утвердить предлагаемую кандидатуру.
— И Рим ради приезда наших смиренных братьев готов задержать папскую коронацию? Неужели Сенат города настроен так серьёзно?
— Местоблюстителем престола, согласно традиции, объявлен епископ Остии Гвидон. Это уважаемый пастор, который мог бы стать достойным преемником Апостола, если бы не его преклонный возраст. Папская канцелярия при нём продолжает исправно работать, так что Риму будет несложно дождаться ваших депутатов, но они хотели бы видеть лично вас, брат Одон.
— Это невероятная честь, оказанная нашему монастырю, и я немедленно отправлюсь в Рим! Подумать только, из-за нас задерживается выбор викария Господа!
— Буду рад сопровождать вас до Павии, брат Одон, и дать вам сопровождение для дальнейшего вашего пути в Рим.
— Благодарю вас, ваше высочество. Но известно ли вам имя кандидата в епископы?
— Да, — сказал Гуго и с этого момента начал внимательно изучать мимику святого отца. — Это Иоанн, священник прихода Святой Марии в Трастевере… Иоанн Тусколо, сын Мароции и Альбериха Сполетского.
При последних словах глаза Одона округлились, горло монаха совершило судорожный и громкий глоток.
— Господи помилуй! Как это возможно?
— Молодой священник тих, смирен и благочестив. Паства его привечает за доброту и щедрость. Да, он молод, ему всего лишь двадцать лет, но в таком возрасте пороки врождённые и приобретённые уже явственно демонстрируют себя. Иоанн грамотен, его семья крепко держит узы власти в Риме, и я лично поддерживаю эту кандидатуру.
— Вы? Сына Мароции? Признаться, я даже дар речи теряю от мысли, что сын этой женщины может коснуться святой тиары римских епископов.
— Разве эта женщина не жертвовала приличные суммы на строительство вашего аббатства? Разве вы не сменили свой гнев на кротость по отношению к Мароции, после того как лично беседовали с ней в Риме, о чём вы мне как-то поведали?
— Да, это всё так и было. Я принял её деньги, хотя, быть может, и не должен был. Господь нам всем судья, но ведь слухи о ней, доходящие изредка до нас, чудовищны!
— Слухи есть слухи, брат Одон. Разве нечто подобное вы не слыхали и обо мне?
Одон впервые за этот вечер улыбнулся.
— Признаюсь, что слышал, ваше высочество.
— Вот именно. И я повторяю вам, что поддерживаю выбор Рима и вижу в этом несомненные плюсы. — И Гуго, полностью доверяясь Одону, рассказал тому о своих планах. Аббат по завершении королевского монолога одобрительно покачал головой.
— Теперь мне понятно, почему у вас появилась идея предложить Рудольфу Прованс в обмен на признание вас королём Италии. Буду молить Господа о ниспослании вам расположения к делам вашим!
— Заметьте, брат Одон, король и император также не оставят благочестивый монастырь в Клюни без своего внимания. Равно как без своего внимания не оставит вас и прекрасная сенатрисса Рима. Она поручила мне передать вам, что для вас у неё есть какое-то чрезвычайно интересное предложение, которое, несомненно, вас заинтересует и заставит с благосклонностью отнестись к ней, великой грешнице. Едемте же в Рим!
— Давайте поступим так, государь. Я поеду с вами в Рим и возьму с собой самых толковых из нашей монастырской братии. Но во время коронации папы я всё же останусь, с вашего разрешения, подле вас, а в Рим направлю брата Леона, прибывшего к нам не так давно из монастыря Святого Бонифация. Он ловкий плут, находчивый и хитрый, и он, говоря от имени аббатства, сможет найти достойные аргументы в пользу вашей кандидатуры на престол Апостола. В самом же Риме я появлюсь несколько позже, когда всё будет совершено. Так будет лучше и безопаснее для нашей… репутации.
Король ухмыльнулся, Одон с упрёком взглянул на него.
— Неужели вы меня не понимаете, Гуго?
— Пусть будет так, — смеясь, ответил ему король, — собирайтесь же со мной в путь, брат Одон! Каждый из нас выбирает свою цель в жизни и свои способы её достижения. Да не упрекнёт никто из нас друг друга в том, что эти способы различны!
И снова Вечный город, и снова базилика Святого Петра, и благодатные ручьи слёз струятся из прекрасных чёрных глаз сенатриссы Рима, а вместе с ней от умиления рыдает добрая половина счастливцев, воочию лицезревших, как несколько минут тому назад древняя тиара, веками венчавшая глав Вселенской церкви, торжественно опустилась на русоволосую голову юного Иоанна Теофилакта, и по всем улицам города несётся тысячегласый смерч народного ликования:
— Да здравствует наш государь папа!
Ощущение подлинного счастья и гордости царило в душе Мароции, поистине сегодняшний день стал счастливейшим в её жизни. Итак, это произошло, она сокрушила все преграды, она сломила, обманула, совратила всех своих врагов и теперь сполна наслаждалась разворачивающимися перед глазами сценами её собственного триумфа. Иоанн то и дело бросал взгляды на мать, и та по неслышно шевелящимся губам сына могла только догадываться, какие признательные слова в её адрес он сейчас произносит. Заметив слёзы на глазах матери, Иоанн также громко шмыгнул носом и едва сдержался, чтобы не разрыдаться от счастья. В эти минуты даже Альберих, стоявший подле Мароции, поддался ощущению грандиозного успеха, достигнутого его семьёй, и, заглушив на время ревность, горячо приветствовал своего брата и одним из первых прикоснулся губами к его туфлям. Только вслед за ним к Иоанну подошла Мароция, но тот категорически не позволил ей опускаться к его ногам, а, напротив, сам опустился перед матерью на колени и поцеловал подол её платья. Сентиментальная публика, особенно в части женской её половины, сей жест нового папы оценила по достоинству.
Ровно два месяца прошло со дня смерти предшественника Иоанна до сегодняшнего дня. Ровно два месяца Мароция терзалась между яростным желанием как можно скорее короновать своего сына и холодным расчётом придать выбору Рима максимальную легитимность. Последними из тех, кого она ждала, в город прибыли клюнийские монахи во главе с отцом Леоном. Отсутствие Одона, конечно, несколько огорчило Мароцию, но она решила не менять свои планы и на встрече с отцом Леоном рассказала о своём предложении монастырю, отчего монах пришёл в невероятный восторг и пообещал сенатриссе, что будет защищать её кандидатуру до седьмой пены изо рта.
Уже на следующий день, храня традиции, на площади перед Апостольским собором, собрался весь Рим. Оглашение имени Иоанна, последовавшее от почтенного епископа Остийского, город поначалу встретил с недоумением. Однако Мароция не растерялась и мгновенно бросила в бой священников, которых она обрабатывала всё это время и которые теперь должны были предотвратить волну недовольных голосов, способную смутить город и церковь. Один за другим поднимались на трибуну пресвитеры Стефан, Лев и Марин и, вопреки ожиданиям римлян, предлагали не кандидатуры друг друга, но превозносили исключительно добродетели сына сенатриссы. За ними последовал с подобными же речами отец Альдуин, апокрисиарий миланского епископа Фламберта, далее Доминик, представитель епископа Петра Четвертого Равеннского, следом на трибуне возник, потрясая аргировулом, посол базилевса, протоспафарий Фома, прибывший на днях из Бари. Все они призвали на помощь всё своё красноречие, дабы окончательно убедить собравшийся плебс, что лучшей кандидатуры на трон Апостола и быть не может.
Были ли поданы голоса против? Да, были. Конечно же, многих смутила
— Что же вы хотите от вашего кузена, благородного короля Гуго?
Со слов Рудольфа выходило, что Гуго должен был уступить ему итальянские земли, и тогда мятеж в Арелате и Провансе прекратится. Не дослушав его до конца, Гуго попросил слова, и Одон, уставший от бормотания Рудольфа, охотно разрешил говорить.
— Брат Одон справедливо упрекнул вас, мой кузен, в том, что вы покинули своих подданных, оставив их без защиты, тогда как земли их разоряли ужасные венгры. Сейчас на этих землях мир и спокойствие, и я хвалю Небеса, позволившие мне вновь увидеть улыбки на лицах вверенных мне людей. Вам же, мой кузен, воздают не меньшую хвалу ваши подданные на землях Верхней Бургундии. Признавая отчасти правоту ваших претензий, уверяю, что действовал исключительно по воле Господней, заставившей меня, раба его низкого, позаботиться о христианах, лишённых защитника своего. Моё присутствие здесь также подтверждает мою заботу обо всех несчастных и сирых здешних земель, ибо ничто иное не заставило бы меня в эту ужасную погоду переправиться через Альпы. Господь свидетель, но судьбы моих подданных в Арле и во Вьенне тревожат меня не менее, чем судьбы моих людей в Павии, однако я смертен и силы мои не беспредельны. В вашем же лице я вижу надёжного и благочестивого защитника, намного более добродетельного, чем я, грешный. Ввиду всего сказанного, прошу вас, мой любезный кузен, благородный и могущественный король Рудольф, принять моих подданных в границах Нижнебургундского королевства под свою руку и быть им верным и сильным защитником, покровителем, земным судьёй и поводырём на их жизненном пути. Мне же, мой кузен, прошу оставить опеку над людьми королевства Италии.
У отца Одона при этих словах отвисла челюсть. Рудольф же понял суть предложения только с третьего раза. Между тем двое собеседников ждали от него ответа, а Рудольфу страстно захотелось вырваться из этой часовни и уже в кругу своей семьи обсудить столь внезапно последовавшее предложение.
— Прошу вас, мой король, не торопясь обдумать слова вашего кузена, в них я вижу благодатную мудрость Небес. Мы же с вашим кузеном обратимся к Господу, чтобы он поддержал и благословил нас. Но ваше решение, король Рудольф, должно быть объявлено сегодня же и в этих самых стенах.
Гуго и Одон опустились перед распятием, шепча слова молитвы и прислушиваясь к отголоскам мыслительного процесса, которые в виде тяжёлого сопения периодически раздавались за их спиной. Король Верхней Бургундии старался на совесть, всё это время он лихорадочно размышлял о последствиях предложения Гуго, и в первую очередь в направлении вероятных претензий к нему самому со стороны своей жены и её родственников, если те вдруг останутся недовольны. Хорошо, конечно, было бы найти повод вырваться из этой проклятой часовни, но Одон сделал всё, чтобы Рудольф не покинул часовню раньше, чем обратится к ним.
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Рудольф прервал молитву своих собеседников. Мысли короля Верхней Бургундии то безнадёжно запутывались в изощрённый клубок, то уносились далеко отсюда, и ему стоило немалых усилий, чтобы вернуть их в более-менее управляемое русло. В конце концов старания Рудольфа всё же увенчались успехом, путём долгих мытарств по тёмным лабиринтам своего сознания он в итоге пришёл ко вполне верному в данной ситуации выводу, что худой мир лучше доброй ссоры, а «лучшее сражение то, которое не состоялось». Разумеется, он его сформулировал несколько иначе, поскольку о существовании китайского военного стратега и мыслителя Сунь Цзы мог догадываться только теоретически. Подойдя к Гуго и Одону, внешне целиком поглощённый своей занимательной беседой с Господом, Рудольф не без пафоса произнес:
— Мой благородный кузен, прошу вашего снисхождения к себе. Мой гнев, пролившийся на земли ваши, стал следствием искушения со стороны Врага всех христиан, перед которым я не устоял. Конечно, наш разговор должен был состояться ранее, и мы не вправе были бы тревожить и отвлекать от ревностного служения Господу добропорядочного слугу его, брата Одона. Но я спешу исправить свою ошибку и принять ваше предложение, великий король, поскольку вижу в нём мудрое разрешение нашего с вами спора и скорый приход мира и благоденствия на земли наших вассалов. Да будет по-вашему, благородный король, да благословит наши деяния сам Господь наш, да примет во внимание и поощрение участие верного слуги Своего, брата Одона, в воцарении долгожданного мира в Бургундии!
— Hosanna in excelsis ! — ответили ему Гуго и Одон, и, поднявшись с колен, короли скрепили свои договорённости троекратным поцелуем.
Пусть залогом обету, данному обоими государями в часовне их предка, была святость самого места клятвоприношения, пусть свидетелем обета был один из наиболее уважаемых отцов Церкви, все-таки озвученные договорённости на следующий день были дополнительно скреплены соответствующими записями на пергаментных свитках и надёжных кодексах. Таким образом, Рудольф под своим началом объединял Верхнюю и Нижнюю Бургундию в единое королевство, а взамен этого отказывался от своих притязаний и подтверждал права Гуго на королевство Италии. Договор вступал в силу со дня следующей Пасхи, а в течение оставшегося года букву и дух договора надлежало довести до сведения всех вассалов королевства, а также во дворы всех европейских Каролингов и, естественно, ромейского базилевса.
День, когда был подписан договор между двумя королями, венчал, как водится, пышный пир, на котором сами государи и их свиты соревновались в медоточивости своих комплиментов друг другу. В этом состязании безоговорочную победу одержал Гуго, преподнеся своему венценосному соседу чашу, изготовленную, по слухам, самой Ирменгардой Турской из серебра её собственных рудников. Опешивший от одного упоминания этого столь много значащего для него имени Рудольф в своём смятении даже не сподобился ответить дежурно-безликими словами благодарности. Что ж, судьба впоследствии сжалилась над одним бургундцем и зло посмеялась над другим: чаша, велением Гуго, предназначалась недавно родившейся дочери Рудольфа, златокудрой Аделаиде , и, вручая эту чашу, желчный Гуго, естественно, не мог подозревать, что дарит её своей будущей снохе, а заодно супруге своего куда как более успешного противника.
Посередине праздника Гуго покинул гостей, дабы уединиться с отцом Одоном, который, едва король переступил порог его кельи, атаковал того расспросами о Риме.
— Святой престол пустует уже месяц, — полушёпотом и быстрой скороговоркой заговорил Одон, — святые отцы Церкви уже начинают недоумевать и беспокоиться, с чем связана такая задержка.
— Очевидно, с тем, что Рим не хочет устраивать выборы своего епископа ежегодно. Это и накладно, и не поднимает авторитет папской тиары.
— Допустим, но за этот срок уже можно было бы найти достойных людей среди священников римских и пригородных церквей, добродетельных и нестарых.
— Это была трудная задача. Кандидаты, рассматривавшиеся Латераном, были либо стары, либо не столь добродетельны. Но сейчас, по имеющейся у меня информации, достойный кандидат найден. В его добродетелях никто не сомневается, это сильный и независимый человек. И это молодой человек. Настолько молодой, что Рим хочет собрать на своём соборе самый широкий круг отцов Церкви, дабы этот молодой пастор получил самую влиятельную поддержку. Пользуясь случаем, передаю и вам, брат Одон, просьбу Рима прислать представителей вашего прославленного монастыря и утвердить предлагаемую кандидатуру.
— И Рим ради приезда наших смиренных братьев готов задержать папскую коронацию? Неужели Сенат города настроен так серьёзно?
— Местоблюстителем престола, согласно традиции, объявлен епископ Остии Гвидон. Это уважаемый пастор, который мог бы стать достойным преемником Апостола, если бы не его преклонный возраст. Папская канцелярия при нём продолжает исправно работать, так что Риму будет несложно дождаться ваших депутатов, но они хотели бы видеть лично вас, брат Одон.
— Это невероятная честь, оказанная нашему монастырю, и я немедленно отправлюсь в Рим! Подумать только, из-за нас задерживается выбор викария Господа!
— Буду рад сопровождать вас до Павии, брат Одон, и дать вам сопровождение для дальнейшего вашего пути в Рим.
— Благодарю вас, ваше высочество. Но известно ли вам имя кандидата в епископы?
— Да, — сказал Гуго и с этого момента начал внимательно изучать мимику святого отца. — Это Иоанн, священник прихода Святой Марии в Трастевере… Иоанн Тусколо, сын Мароции и Альбериха Сполетского.
При последних словах глаза Одона округлились, горло монаха совершило судорожный и громкий глоток.
— Господи помилуй! Как это возможно?
— Молодой священник тих, смирен и благочестив. Паства его привечает за доброту и щедрость. Да, он молод, ему всего лишь двадцать лет, но в таком возрасте пороки врождённые и приобретённые уже явственно демонстрируют себя. Иоанн грамотен, его семья крепко держит узы власти в Риме, и я лично поддерживаю эту кандидатуру.
— Вы? Сына Мароции? Признаться, я даже дар речи теряю от мысли, что сын этой женщины может коснуться святой тиары римских епископов.
— Разве эта женщина не жертвовала приличные суммы на строительство вашего аббатства? Разве вы не сменили свой гнев на кротость по отношению к Мароции, после того как лично беседовали с ней в Риме, о чём вы мне как-то поведали?
— Да, это всё так и было. Я принял её деньги, хотя, быть может, и не должен был. Господь нам всем судья, но ведь слухи о ней, доходящие изредка до нас, чудовищны!
— Слухи есть слухи, брат Одон. Разве нечто подобное вы не слыхали и обо мне?
Одон впервые за этот вечер улыбнулся.
— Признаюсь, что слышал, ваше высочество.
— Вот именно. И я повторяю вам, что поддерживаю выбор Рима и вижу в этом несомненные плюсы. — И Гуго, полностью доверяясь Одону, рассказал тому о своих планах. Аббат по завершении королевского монолога одобрительно покачал головой.
— Теперь мне понятно, почему у вас появилась идея предложить Рудольфу Прованс в обмен на признание вас королём Италии. Буду молить Господа о ниспослании вам расположения к делам вашим!
— Заметьте, брат Одон, король и император также не оставят благочестивый монастырь в Клюни без своего внимания. Равно как без своего внимания не оставит вас и прекрасная сенатрисса Рима. Она поручила мне передать вам, что для вас у неё есть какое-то чрезвычайно интересное предложение, которое, несомненно, вас заинтересует и заставит с благосклонностью отнестись к ней, великой грешнице. Едемте же в Рим!
— Давайте поступим так, государь. Я поеду с вами в Рим и возьму с собой самых толковых из нашей монастырской братии. Но во время коронации папы я всё же останусь, с вашего разрешения, подле вас, а в Рим направлю брата Леона, прибывшего к нам не так давно из монастыря Святого Бонифация. Он ловкий плут, находчивый и хитрый, и он, говоря от имени аббатства, сможет найти достойные аргументы в пользу вашей кандидатуры на престол Апостола. В самом же Риме я появлюсь несколько позже, когда всё будет совершено. Так будет лучше и безопаснее для нашей… репутации.
Король ухмыльнулся, Одон с упрёком взглянул на него.
— Неужели вы меня не понимаете, Гуго?
— Пусть будет так, — смеясь, ответил ему король, — собирайтесь же со мной в путь, брат Одон! Каждый из нас выбирает свою цель в жизни и свои способы её достижения. Да не упрекнёт никто из нас друг друга в том, что эти способы различны!
Глава 33 - Эпизод 33. 1685-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина (май–ноябрь 931 года от Рождества Христова).
И снова Вечный город, и снова базилика Святого Петра, и благодатные ручьи слёз струятся из прекрасных чёрных глаз сенатриссы Рима, а вместе с ней от умиления рыдает добрая половина счастливцев, воочию лицезревших, как несколько минут тому назад древняя тиара, веками венчавшая глав Вселенской церкви, торжественно опустилась на русоволосую голову юного Иоанна Теофилакта, и по всем улицам города несётся тысячегласый смерч народного ликования:
— Да здравствует наш государь папа!
Ощущение подлинного счастья и гордости царило в душе Мароции, поистине сегодняшний день стал счастливейшим в её жизни. Итак, это произошло, она сокрушила все преграды, она сломила, обманула, совратила всех своих врагов и теперь сполна наслаждалась разворачивающимися перед глазами сценами её собственного триумфа. Иоанн то и дело бросал взгляды на мать, и та по неслышно шевелящимся губам сына могла только догадываться, какие признательные слова в её адрес он сейчас произносит. Заметив слёзы на глазах матери, Иоанн также громко шмыгнул носом и едва сдержался, чтобы не разрыдаться от счастья. В эти минуты даже Альберих, стоявший подле Мароции, поддался ощущению грандиозного успеха, достигнутого его семьёй, и, заглушив на время ревность, горячо приветствовал своего брата и одним из первых прикоснулся губами к его туфлям. Только вслед за ним к Иоанну подошла Мароция, но тот категорически не позволил ей опускаться к его ногам, а, напротив, сам опустился перед матерью на колени и поцеловал подол её платья. Сентиментальная публика, особенно в части женской её половины, сей жест нового папы оценила по достоинству.
Ровно два месяца прошло со дня смерти предшественника Иоанна до сегодняшнего дня. Ровно два месяца Мароция терзалась между яростным желанием как можно скорее короновать своего сына и холодным расчётом придать выбору Рима максимальную легитимность. Последними из тех, кого она ждала, в город прибыли клюнийские монахи во главе с отцом Леоном. Отсутствие Одона, конечно, несколько огорчило Мароцию, но она решила не менять свои планы и на встрече с отцом Леоном рассказала о своём предложении монастырю, отчего монах пришёл в невероятный восторг и пообещал сенатриссе, что будет защищать её кандидатуру до седьмой пены изо рта.
Уже на следующий день, храня традиции, на площади перед Апостольским собором, собрался весь Рим. Оглашение имени Иоанна, последовавшее от почтенного епископа Остийского, город поначалу встретил с недоумением. Однако Мароция не растерялась и мгновенно бросила в бой священников, которых она обрабатывала всё это время и которые теперь должны были предотвратить волну недовольных голосов, способную смутить город и церковь. Один за другим поднимались на трибуну пресвитеры Стефан, Лев и Марин и, вопреки ожиданиям римлян, предлагали не кандидатуры друг друга, но превозносили исключительно добродетели сына сенатриссы. За ними последовал с подобными же речами отец Альдуин, апокрисиарий миланского епископа Фламберта, далее Доминик, представитель епископа Петра Четвертого Равеннского, следом на трибуне возник, потрясая аргировулом, посол базилевса, протоспафарий Фома, прибывший на днях из Бари. Все они призвали на помощь всё своё красноречие, дабы окончательно убедить собравшийся плебс, что лучшей кандидатуры на трон Апостола и быть не может.
Были ли поданы голоса против? Да, были. Конечно же, многих смутила
