Построившись впереди в две ощетинившиеся шеренги, а по обоим флангам в колонны по двое, ланциарии положили свои копья на щиты впереди идущего, очерчивая для толпы пределы запрещённого для той пространства. Затем из пределов крепости в голову процессии выдвинулись трубачи, лирики, флейтисты и греческие кастраты в чудаковатых для римлян одеждах. Толпа, привыкшая видеть в начале подобных процессий пасмурных монахов с низко опущенными головами, чьи монотонные голоса, как правило, пророчили ужасную участь живущим и даже ещё не рождённым, но заранее обречённым на грешное существование, удивлённо взбодрилась, заслышав хор приятных мужских голосов, с воодушевлением принявшихся за соломонову Песнь песней:
«…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные.
О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень…»
Евнухи продолжали петь, но толпа всё своё внимание переключила на показавшуюся из ворот золочёную колесницу, запряжённую, в соответствии с древними традициями триумфальных шествий, четырьмя белоснежными скакунами. Перед колесницей, опять же напоминая Риму об утраченном церемониале, шли четверо мужчин не с распятием, но с фасциями — пучками берёзовых ветвей, перевязанных красным шнуром. Рёв римской черни заглушил пение, едва только люди узнали в восседающих в колеснице короля Гуго и римскую сенатриссу Мароцию. Почти никто, за исключением самых ревностных прихожан и педантичных до скуки поборников традиций, в этот момент не обратил внимание, что где-то позади молодожёнов оказался глава христианской церкви папа Иоанн. Лишь ближе к концу дня голос оскорблённых увиденным станет слышен в римских тавернах и будет подхвачен неистребимыми во все времена остряками, всегда находящими повод кинуть пару камней в огород зарвавшихся властелинов. Припомнят эти острословы в тот момент и отсутствие монахов и, быть может, в первый раз встанут на их сторону, тогда как обычно именно хмурая бенедиктинская братия, как правило, становилась главным объектом их насмешек.
Ну а пока Рим десятками тысяч своих глаз жадно пожирал представших перед ними сенатриссу и короля, рассчитывая сегодня выгодно обменять свои децибелы на звонкую монету. Король Гуго, вживаясь на будущее в роль римского патриция, был одет в ослепительной белизны тогу, на голове его красовался обруч старинной короны лангобардов, а на ногах надеты кожаные тибиалии с завязками до колен. Левой рукой, унизанной массивным перстнем, он придерживал щит, на котором были изображены гербы Павии и Бургундии. Мароция по своему обыкновению была одета в кроваво-красную тунику, расшитую золотой нитью, волосы её были переплетены разноцветными лентами, а на лбу их поддерживал золотой обод. На плечи же она показно накинула бордовую пелерину, сплошь украшенную вышитыми вензелями SPQR. Таким образом всем наглядно демонстрировалось, что сегодня король Гуго женится не просто на смертной сенатриссе — в этот день он берёт себе в жёны сам Вечный город!
За молодожёнами в отдельной колеснице пристроился папа Иоанн, и это был ещё один из сигналов, которые Мароция и Гуго так обильно сегодня посылали Риму. Отныне, всем своим видом говорили они, власть папы даже в его собственном городе не является безграничной. Кесарю кесарево, и сегодня кесарь берет долгожданный реванш. И Мароцию нисколько не заботило, что в глазах многих её собственный сын сегодня, посреди этого пышного праздника, выглядит до карикатурности ничтожно.
За колесницей папы на своих лошадях следовали римские сенаторы, в числе которых были, разумеется, Альберих, Кресченций и Теодора Теофилакт, последнюю слуги несли на украшенных римскими и византийскими гербами носилках. Рядом с ними располагалась королевская свита в лице графа Сансона, маркизов Теобальда Сполетского и Бозона Тосканского. Гуго и Мароция накануне до взаимных обид спорили между собой, кто первым из их соратников должен будет следовать за папой. Первый напирал на титулы своих людей, вторая на то, что церемония проходит в Риме. В критический момент спора Мароция удачно вспомнила о существовании многочисленного плебса, которого могло оскорбить зримое возвеличивание бургундцев над римлянами, и этот её довод в итоге оказался решающим. Было решено, что Сенат и первые королевские вассалы будут шествовать совместно, предполагаемая теснота будет терпима для всех, лишь бы не пострадало болезненное честолюбие вельмож.
Далее за высшей знатью в своих носилках следовали епископы из разных городов Европы, после них пресвитеры кардинальских церквей города, что опять-таки подчёркивало тот факт, что верховенство в Риме переходит теперь к светским владыкам. После них следовали знатные гости из дальних стран, своими нарядами и повадками вызывая наиболее оживлённое обсуждение среди зевак. После чужеземцев нашлось ещё немного места для баронов Бургундии, Лангобардии и ближайших к Риму патримоний, а замыкать шествие доверили-таки монахам, которые, не жалея глоток, разномастно и безостановочно пели «Тебя, Бога, хвалим» и в поведении своём выглядели в процессии инородным телом.
Толпа на монахов уже не обращала внимания, поскольку от них совершенно нечем было поживиться, а посему люди, оказавшиеся в результате учинённого ими водоворота в конце шествия, норовили побыстрее вернуться к её началу или хотя бы поближе к чужеземцам, от которых справедливо надеялись на особую щедрость. Наибольшие симпатии у них вызвали послы франкских и германских княжеств, которые не ленились лишний раз запустить свою руку в кошель за медяками, по сравнению с ними греки и бургундцы выглядели откровенными скрягами. Скаредничали даже Бозон с Сансоном, да и королевский сакелларий, следовавший чуть поодаль свадебной колесницы, только по раздражённому кивку короля, которого очередная волна лести со стороны римлян накрывала совсем уж с головой, швырял монеты под ноги несносных попрошаек. Наверное, в этом плане не будет удивительным, что лесть в адрес Мароции звучала гуще, цветистее и, быть может, даже искренней.
— Рим любит тебя, Мароция. Но была бы его любовь к тебе столь же велика и долговечна, если бы не твоя щедрая рука?
— Я не строю лишних иллюзий на сей счёт, Гуго. Рим забудет меня и переметнётся к более щедрой руке, едва только оскудеет моя. Но отчего я должна допускать появление более щедрой руки? Нет, пусть Рим подольше не будет знать существование иной руки, кроме моей, пусть даже не задумывается её искать.
— Но ведь казна не может быть неисчерпаемой. Как будешь поступать во время войн и неурожая, ведь чернь быстро привыкает к хорошему?
— Поэтому-то, друг мой, в этом городе так важно блюсти баланс между церковью и миром. Важны негоцианты, школы, даже жонглёры, ибо все они приносят доход. Важна и церковь, ибо в трудные годы она с лёгкостью припомнит пастве все её грехи и объяснит её страдания небесной карой за содеянное. Поэтому Рим был и будет великим всегда. Когда-то его силы поддерживало золото, притекающее сюда в тучные годы Империи, когда-то его стенам не дала упасть Вера и смирение в годину бед, постигших Рим при папе Григории. Так будет и впредь.
Гуго ничего не ответил ей, его ухо уловило в какофонии приветствий чрезмерно пылкие признания римлян в любви к своей госпоже.
— Ого! — воскликнул он, — ты часто слышишь это? Слова этих безвестных оборванцев дерзки и непристойны! Во всеуслышание так говорить о своём вожделении к тебе и о твоих достоинствах!
— Так что же? Не вижу в этом ничего плохого! Ты в порыве страсти иногда шепчешь мне на ухо куда более грязные вещи.
— Сравнила! — воскликнул король. — Ты сравнила меня с ними! А скажи… Скажи, приходилось ли тебе делить когда-нибудь постель с чернью? Ведь приходилось, правда?
Мароция усмехнулась и оглядела Гуго, как будто видела его в первый раз.
— Я что-то сомневаюсь, мой король, что в вашей постели были исключительно графини. Даже не представляю, как вы теперь будете обходиться без вашего гарема!
Гуго поджал губы, и Мароция, испугавшись своих резких слов, взяла его за руку и поспешила сдаться.
— Друг мой, не важно, что было в прошлом, сегодня я стану вашей покорной рабыней и постараюсь этой ночью заслужить прощение у своего ревнивого хозяина.
Гуго медленно, чтобы невеста не слишком гордилась своей находчивостью, снял со своего лица маску обиженного. В отношениях даже между самыми пылкими влюблёнными не бывает абсолютного равноправия, кто-то, пусть не сразу и неочевидно, занимает вскоре доминирующую позицию, и Гуго чувствовал, что постепенно берёт верх именно он. Чем дальше, тем больше с фигуры Мароции, в представлении Гуго, сползала пелена гордой, недоступной и коварной сенатриссы, а под ней обнаруживалась вполне себе земная женская натура, остро ощущающая груз прожитых лет и всё возрастающую зависимость от мужской воли.
Мароция переживала все перипетии невидимого противостояния их с Гуго характеров как минимум не меньше короля. И к своему собственному удивлению, она в последнее время начала находить нечто приятное для себя в подчинении ему. Что это было — вновь проснувшиеся страсти, сопровождавшие грехи молодости, усталость от стольких лет бесплодной борьбы, расчёт притворным подчинением добиться того, чего она не смогла в открытом противостоянии? А может, просто постигшая её на пороге сорокалетия внезапная и вскружившая голову «зимняя вишня»? Наверное, как обычно, ответ заключается в присутствии и смешении всех вышесказанных факторов.
Сегодня был день её высочайшего триумфа, только её, даже папская коронация сына не волновала так кровь, как сейчас, когда именно она находилась в центре всеобщего внимания и обожания, пусть даже и выходящего, по мнению короля, за рамки приличий. Пусть сегодня весь Рим твердит, как любит её, как гордится ею, как вожделеет её, она сейчас готова ответить ему тем же и — если бы не эти проклятые приличия — ублажить собой любого замызганного бродягу, если тот от лица Рима в словах своих возжелает её. Она добилась всего, чего хотела, ей достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до вожделенной короны лангобардов, в обруч которой, по легенде, вделан гвоздь со Святого Распятия.. Она могла бы сейчас сорвать эту корону с головы Гуго и самолично короновать себя на глазах своих сограждан, и вряд ли нашёлся бы кто-нибудь, кто осудил бы её за этот кощунственный поступок.
— Многие богобоязненные отцы, в том числе из тех, кто пришёл со мной в Рим и впервые увидел тебя, пришли в смятение от твоих вызывающих нарядов, а также от того, что ты не прячешь рук, обнажаешь плечи и распускаешь волосы.
— Мне всё равно, что говорят другие, лишь бы мои одежды нравились тебе. Или ты с ними заодно и предпочитаешь, чтобы рядом с тобой сидело сейчас какое-то бесполое существо, закутанное до головы в мешковатое блио, и парилось бы под десятком рубах? Изволь, это совсем не трудно сделать.
— Нет, нет, меня всё устраивает, — рассмеялся король.
— Что касается мнения церковной и монашеской братии, то, на мой взгляд, своими откровениями они демонстрируют своё собственное неспокойное состояние души. Но вместо того, чтобы по примеру греческих евнухов кастрировать себя и избавить свой дух от ненужных томлений, они почему-то предпочитают кастрировать души других.
— Возможно, в отношении тебя одной отцы церкви закрыли бы глаза, не будь твой пример столь заразителен, — и Гуго повёл рукой в сторону римлян. Действительно, среди толпы горожанок нет-нет да встречались римлянки с безрукавными блио и распущенными волосами, в глазах их, как правило, сияла гордость за свою освобождённую красоту и проявленную смелость. Рим пробуждался после многовековой спячки, и признаки этого пробуждения были заметны даже в мелких деталях быта и нравов.
— Безмерно буду гордиться собой, если в этом действительно имеется моя заслуга. А ты вместо ворчаний лучше восхитись, как благодаря этим смелым горожанкам расцвели улицы Рима, как много стало улыбок и восхищённых взглядов мужчин! А впрочем, не слушай меня, я совсем забыла, с каким плотоядным хищником сейчас говорю. С завтрашнего дня прикажу всем римлянкам одеваться, как жёны мавров! — Любовники рассмеялись, глядя друг другу в глаза, а толпа продолжала умиляться им вслед.
Между тем торжественная процессия продвигалась сквозь сердце старого Рима. Переправившись через Тибр по мосту Элия на Марсово поле, триумфаторы продолжили свой путь мимо цирка Александра Севера и величественного Пантеона, то есть мимо церкви Святой Марии и мучеников, а далее, огибая Капитолийский холм, приблизились к колонне Траяна, при виде которой сердце сенатриссы, вспомнившей слова авгура, затрепетало пойманной птицей. На пути следования Мароция, как заправский гид, показывала восхищённому королю многочисленные достопримечательности города и, не щадя свой язык и приводя в возбуждение память, рассказывала Гуго истории, связанные с теми или иными свидетельствами великой древности.
— Этой колонне, друг мой, более восьмисот лет. Её из каррарского мрамора воздвиг Аполлодор, мастер из Дамаска, тот самый, что построил Пантеон. Этой колонной увековечена слава императора Траяна, победившего гордых даков. Говорят, что прах язычника Траяна был окрещён святым папой Григорием, после чего сам прах бесследно рассеялся, а душа императора была принята на небо.
— Да, тогда лучше относились к покойникам, и если даже выкапывали мертвецов из могилы, то лишь для того, чтобы дать их душам жизнь вечную, а не призывать на грешный земной суд, — иронично комментировал Гуго, а Мароция усмехалась ему в ответ.
— А статуй?! Сколько статуй! — с неподдельным восхищением восклицал король.
— Вы, мой друг, видите только остатки былой роскоши. Помимо мраморных изваяний, в Риме одно время было почти четыре тысячи статуй из бронзы, посвящённых его великим гражданам. Не зря тогда статуи называли вторым населением Рима. Но войны и нужды первого населения были слишком велики. Один Велизарий, обороняясь от готов, сбросил на их головы все статуи, украшавшие тогда замок Святого Ангела.
Гуго сочувственно кивал головой.
— Справа, мой друг, всё, что осталось от Великого Форума, теперь здесь жилища бедняков и гончарные школы. Но многие базилики в Риме построены из камня здешних древних строений, строители в течение веков похищали отсюда ценный материал. Ну а там, впереди, знаменитый амфитеатр Флавиев!
— «Как же должен быть хорош небесный Иерусалим, если уже этот земной Рим так сверкает своим великолепием!» Поистине, я был глуп и наивен, когда считал Вьенн, Милан и Павию крупнейшими городами мира! Что они в сравнении с Римом?! Я смят и раздавлен, как земной червь под ногами великана.
Восторг короля был редким в своей искренности. Гуго вертел головой по сторонам, а его живая фантазия дорисовывала разворачивающейся панораме утраченные за половину тысячелетия фрагменты. Очень кстати для его воображения на подходе к Колизею перед процессией выскочили четыре девушки и усеяли дорогу ковром из розовых лепестков. Однако их появление стало для Мароции не меньшим сюрпризом, чем для Гуго. Осенившись догадкой и поднявшись со своего сиденья, она заскользила внимательным взором по пёстрой толпе и очень скоро отыскала высокую фигуру в плаще с надвинутым, несмотря на жару, капюшоном. Авгур, терпеливо дождавшись, пока его обнаружат, поклонился своей Мессалине и чудесным образом растворился среди зевак. Также внезапно исчезли и четыре девушки.
«…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные.
О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень…»
Евнухи продолжали петь, но толпа всё своё внимание переключила на показавшуюся из ворот золочёную колесницу, запряжённую, в соответствии с древними традициями триумфальных шествий, четырьмя белоснежными скакунами. Перед колесницей, опять же напоминая Риму об утраченном церемониале, шли четверо мужчин не с распятием, но с фасциями — пучками берёзовых ветвей, перевязанных красным шнуром. Рёв римской черни заглушил пение, едва только люди узнали в восседающих в колеснице короля Гуго и римскую сенатриссу Мароцию. Почти никто, за исключением самых ревностных прихожан и педантичных до скуки поборников традиций, в этот момент не обратил внимание, что где-то позади молодожёнов оказался глава христианской церкви папа Иоанн. Лишь ближе к концу дня голос оскорблённых увиденным станет слышен в римских тавернах и будет подхвачен неистребимыми во все времена остряками, всегда находящими повод кинуть пару камней в огород зарвавшихся властелинов. Припомнят эти острословы в тот момент и отсутствие монахов и, быть может, в первый раз встанут на их сторону, тогда как обычно именно хмурая бенедиктинская братия, как правило, становилась главным объектом их насмешек.
Ну а пока Рим десятками тысяч своих глаз жадно пожирал представших перед ними сенатриссу и короля, рассчитывая сегодня выгодно обменять свои децибелы на звонкую монету. Король Гуго, вживаясь на будущее в роль римского патриция, был одет в ослепительной белизны тогу, на голове его красовался обруч старинной короны лангобардов, а на ногах надеты кожаные тибиалии с завязками до колен. Левой рукой, унизанной массивным перстнем, он придерживал щит, на котором были изображены гербы Павии и Бургундии. Мароция по своему обыкновению была одета в кроваво-красную тунику, расшитую золотой нитью, волосы её были переплетены разноцветными лентами, а на лбу их поддерживал золотой обод. На плечи же она показно накинула бордовую пелерину, сплошь украшенную вышитыми вензелями SPQR. Таким образом всем наглядно демонстрировалось, что сегодня король Гуго женится не просто на смертной сенатриссе — в этот день он берёт себе в жёны сам Вечный город!
За молодожёнами в отдельной колеснице пристроился папа Иоанн, и это был ещё один из сигналов, которые Мароция и Гуго так обильно сегодня посылали Риму. Отныне, всем своим видом говорили они, власть папы даже в его собственном городе не является безграничной. Кесарю кесарево, и сегодня кесарь берет долгожданный реванш. И Мароцию нисколько не заботило, что в глазах многих её собственный сын сегодня, посреди этого пышного праздника, выглядит до карикатурности ничтожно.
За колесницей папы на своих лошадях следовали римские сенаторы, в числе которых были, разумеется, Альберих, Кресченций и Теодора Теофилакт, последнюю слуги несли на украшенных римскими и византийскими гербами носилках. Рядом с ними располагалась королевская свита в лице графа Сансона, маркизов Теобальда Сполетского и Бозона Тосканского. Гуго и Мароция накануне до взаимных обид спорили между собой, кто первым из их соратников должен будет следовать за папой. Первый напирал на титулы своих людей, вторая на то, что церемония проходит в Риме. В критический момент спора Мароция удачно вспомнила о существовании многочисленного плебса, которого могло оскорбить зримое возвеличивание бургундцев над римлянами, и этот её довод в итоге оказался решающим. Было решено, что Сенат и первые королевские вассалы будут шествовать совместно, предполагаемая теснота будет терпима для всех, лишь бы не пострадало болезненное честолюбие вельмож.
Далее за высшей знатью в своих носилках следовали епископы из разных городов Европы, после них пресвитеры кардинальских церквей города, что опять-таки подчёркивало тот факт, что верховенство в Риме переходит теперь к светским владыкам. После них следовали знатные гости из дальних стран, своими нарядами и повадками вызывая наиболее оживлённое обсуждение среди зевак. После чужеземцев нашлось ещё немного места для баронов Бургундии, Лангобардии и ближайших к Риму патримоний, а замыкать шествие доверили-таки монахам, которые, не жалея глоток, разномастно и безостановочно пели «Тебя, Бога, хвалим» и в поведении своём выглядели в процессии инородным телом.
Толпа на монахов уже не обращала внимания, поскольку от них совершенно нечем было поживиться, а посему люди, оказавшиеся в результате учинённого ими водоворота в конце шествия, норовили побыстрее вернуться к её началу или хотя бы поближе к чужеземцам, от которых справедливо надеялись на особую щедрость. Наибольшие симпатии у них вызвали послы франкских и германских княжеств, которые не ленились лишний раз запустить свою руку в кошель за медяками, по сравнению с ними греки и бургундцы выглядели откровенными скрягами. Скаредничали даже Бозон с Сансоном, да и королевский сакелларий, следовавший чуть поодаль свадебной колесницы, только по раздражённому кивку короля, которого очередная волна лести со стороны римлян накрывала совсем уж с головой, швырял монеты под ноги несносных попрошаек. Наверное, в этом плане не будет удивительным, что лесть в адрес Мароции звучала гуще, цветистее и, быть может, даже искренней.
— Рим любит тебя, Мароция. Но была бы его любовь к тебе столь же велика и долговечна, если бы не твоя щедрая рука?
— Я не строю лишних иллюзий на сей счёт, Гуго. Рим забудет меня и переметнётся к более щедрой руке, едва только оскудеет моя. Но отчего я должна допускать появление более щедрой руки? Нет, пусть Рим подольше не будет знать существование иной руки, кроме моей, пусть даже не задумывается её искать.
— Но ведь казна не может быть неисчерпаемой. Как будешь поступать во время войн и неурожая, ведь чернь быстро привыкает к хорошему?
— Поэтому-то, друг мой, в этом городе так важно блюсти баланс между церковью и миром. Важны негоцианты, школы, даже жонглёры, ибо все они приносят доход. Важна и церковь, ибо в трудные годы она с лёгкостью припомнит пастве все её грехи и объяснит её страдания небесной карой за содеянное. Поэтому Рим был и будет великим всегда. Когда-то его силы поддерживало золото, притекающее сюда в тучные годы Империи, когда-то его стенам не дала упасть Вера и смирение в годину бед, постигших Рим при папе Григории. Так будет и впредь.
Гуго ничего не ответил ей, его ухо уловило в какофонии приветствий чрезмерно пылкие признания римлян в любви к своей госпоже.
— Ого! — воскликнул он, — ты часто слышишь это? Слова этих безвестных оборванцев дерзки и непристойны! Во всеуслышание так говорить о своём вожделении к тебе и о твоих достоинствах!
— Так что же? Не вижу в этом ничего плохого! Ты в порыве страсти иногда шепчешь мне на ухо куда более грязные вещи.
— Сравнила! — воскликнул король. — Ты сравнила меня с ними! А скажи… Скажи, приходилось ли тебе делить когда-нибудь постель с чернью? Ведь приходилось, правда?
Мароция усмехнулась и оглядела Гуго, как будто видела его в первый раз.
— Я что-то сомневаюсь, мой король, что в вашей постели были исключительно графини. Даже не представляю, как вы теперь будете обходиться без вашего гарема!
Гуго поджал губы, и Мароция, испугавшись своих резких слов, взяла его за руку и поспешила сдаться.
— Друг мой, не важно, что было в прошлом, сегодня я стану вашей покорной рабыней и постараюсь этой ночью заслужить прощение у своего ревнивого хозяина.
Гуго медленно, чтобы невеста не слишком гордилась своей находчивостью, снял со своего лица маску обиженного. В отношениях даже между самыми пылкими влюблёнными не бывает абсолютного равноправия, кто-то, пусть не сразу и неочевидно, занимает вскоре доминирующую позицию, и Гуго чувствовал, что постепенно берёт верх именно он. Чем дальше, тем больше с фигуры Мароции, в представлении Гуго, сползала пелена гордой, недоступной и коварной сенатриссы, а под ней обнаруживалась вполне себе земная женская натура, остро ощущающая груз прожитых лет и всё возрастающую зависимость от мужской воли.
Мароция переживала все перипетии невидимого противостояния их с Гуго характеров как минимум не меньше короля. И к своему собственному удивлению, она в последнее время начала находить нечто приятное для себя в подчинении ему. Что это было — вновь проснувшиеся страсти, сопровождавшие грехи молодости, усталость от стольких лет бесплодной борьбы, расчёт притворным подчинением добиться того, чего она не смогла в открытом противостоянии? А может, просто постигшая её на пороге сорокалетия внезапная и вскружившая голову «зимняя вишня»? Наверное, как обычно, ответ заключается в присутствии и смешении всех вышесказанных факторов.
Сегодня был день её высочайшего триумфа, только её, даже папская коронация сына не волновала так кровь, как сейчас, когда именно она находилась в центре всеобщего внимания и обожания, пусть даже и выходящего, по мнению короля, за рамки приличий. Пусть сегодня весь Рим твердит, как любит её, как гордится ею, как вожделеет её, она сейчас готова ответить ему тем же и — если бы не эти проклятые приличия — ублажить собой любого замызганного бродягу, если тот от лица Рима в словах своих возжелает её. Она добилась всего, чего хотела, ей достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до вожделенной короны лангобардов, в обруч которой, по легенде, вделан гвоздь со Святого Распятия.. Она могла бы сейчас сорвать эту корону с головы Гуго и самолично короновать себя на глазах своих сограждан, и вряд ли нашёлся бы кто-нибудь, кто осудил бы её за этот кощунственный поступок.
— Многие богобоязненные отцы, в том числе из тех, кто пришёл со мной в Рим и впервые увидел тебя, пришли в смятение от твоих вызывающих нарядов, а также от того, что ты не прячешь рук, обнажаешь плечи и распускаешь волосы.
— Мне всё равно, что говорят другие, лишь бы мои одежды нравились тебе. Или ты с ними заодно и предпочитаешь, чтобы рядом с тобой сидело сейчас какое-то бесполое существо, закутанное до головы в мешковатое блио, и парилось бы под десятком рубах? Изволь, это совсем не трудно сделать.
— Нет, нет, меня всё устраивает, — рассмеялся король.
— Что касается мнения церковной и монашеской братии, то, на мой взгляд, своими откровениями они демонстрируют своё собственное неспокойное состояние души. Но вместо того, чтобы по примеру греческих евнухов кастрировать себя и избавить свой дух от ненужных томлений, они почему-то предпочитают кастрировать души других.
— Возможно, в отношении тебя одной отцы церкви закрыли бы глаза, не будь твой пример столь заразителен, — и Гуго повёл рукой в сторону римлян. Действительно, среди толпы горожанок нет-нет да встречались римлянки с безрукавными блио и распущенными волосами, в глазах их, как правило, сияла гордость за свою освобождённую красоту и проявленную смелость. Рим пробуждался после многовековой спячки, и признаки этого пробуждения были заметны даже в мелких деталях быта и нравов.
— Безмерно буду гордиться собой, если в этом действительно имеется моя заслуга. А ты вместо ворчаний лучше восхитись, как благодаря этим смелым горожанкам расцвели улицы Рима, как много стало улыбок и восхищённых взглядов мужчин! А впрочем, не слушай меня, я совсем забыла, с каким плотоядным хищником сейчас говорю. С завтрашнего дня прикажу всем римлянкам одеваться, как жёны мавров! — Любовники рассмеялись, глядя друг другу в глаза, а толпа продолжала умиляться им вслед.
Между тем торжественная процессия продвигалась сквозь сердце старого Рима. Переправившись через Тибр по мосту Элия на Марсово поле, триумфаторы продолжили свой путь мимо цирка Александра Севера и величественного Пантеона, то есть мимо церкви Святой Марии и мучеников, а далее, огибая Капитолийский холм, приблизились к колонне Траяна, при виде которой сердце сенатриссы, вспомнившей слова авгура, затрепетало пойманной птицей. На пути следования Мароция, как заправский гид, показывала восхищённому королю многочисленные достопримечательности города и, не щадя свой язык и приводя в возбуждение память, рассказывала Гуго истории, связанные с теми или иными свидетельствами великой древности.
— Этой колонне, друг мой, более восьмисот лет. Её из каррарского мрамора воздвиг Аполлодор, мастер из Дамаска, тот самый, что построил Пантеон. Этой колонной увековечена слава императора Траяна, победившего гордых даков. Говорят, что прах язычника Траяна был окрещён святым папой Григорием, после чего сам прах бесследно рассеялся, а душа императора была принята на небо.
— Да, тогда лучше относились к покойникам, и если даже выкапывали мертвецов из могилы, то лишь для того, чтобы дать их душам жизнь вечную, а не призывать на грешный земной суд, — иронично комментировал Гуго, а Мароция усмехалась ему в ответ.
— А статуй?! Сколько статуй! — с неподдельным восхищением восклицал король.
— Вы, мой друг, видите только остатки былой роскоши. Помимо мраморных изваяний, в Риме одно время было почти четыре тысячи статуй из бронзы, посвящённых его великим гражданам. Не зря тогда статуи называли вторым населением Рима. Но войны и нужды первого населения были слишком велики. Один Велизарий, обороняясь от готов, сбросил на их головы все статуи, украшавшие тогда замок Святого Ангела.
Гуго сочувственно кивал головой.
— Справа, мой друг, всё, что осталось от Великого Форума, теперь здесь жилища бедняков и гончарные школы. Но многие базилики в Риме построены из камня здешних древних строений, строители в течение веков похищали отсюда ценный материал. Ну а там, впереди, знаменитый амфитеатр Флавиев!
— «Как же должен быть хорош небесный Иерусалим, если уже этот земной Рим так сверкает своим великолепием!» Поистине, я был глуп и наивен, когда считал Вьенн, Милан и Павию крупнейшими городами мира! Что они в сравнении с Римом?! Я смят и раздавлен, как земной червь под ногами великана.
Восторг короля был редким в своей искренности. Гуго вертел головой по сторонам, а его живая фантазия дорисовывала разворачивающейся панораме утраченные за половину тысячелетия фрагменты. Очень кстати для его воображения на подходе к Колизею перед процессией выскочили четыре девушки и усеяли дорогу ковром из розовых лепестков. Однако их появление стало для Мароции не меньшим сюрпризом, чем для Гуго. Осенившись догадкой и поднявшись со своего сиденья, она заскользила внимательным взором по пёстрой толпе и очень скоро отыскала высокую фигуру в плаще с надвинутым, несмотря на жару, капюшоном. Авгур, терпеливо дождавшись, пока его обнаружат, поклонился своей Мессалине и чудесным образом растворился среди зевак. Также внезапно исчезли и четыре девушки.
