Раздобревшая от праздной жизни, белокожая, с распущенными волосами, Теодора, почувствовав заискивающие нотки в голосе сестры, не преминула воспользоваться положением.
— Что я слышу? Во сне ли я? Моя сестра просит от меня помощи? Сестра, навеки погубившая свою и мою душу, заставившая меня сделать такое, чего я даже не решаюсь вымолвить, просит меня? Меня, такую глупую и легкомысленную? Чем я, ничтожная дурочка, могу помочь тебе, так хитроумно обманувшую меня со своим бургундцем? Я слишком долго доверяла тебе, ты слишком жестоко обманывала меня, чтобы я теперь помогала. Откуда мне знать, что именно сейчас ты не используешь меня в своих целях? С какой стати мне помогать твоему бургундцу?
— Действительно, с какой стати нам, да и всему Риму, помогать королю Гуго? — Кресченций появился в дверях совершенно неожиданно и не вовремя для Мароции. — Какое чудо видеть вас в нашей скромной обители, великая сенатрисса!
Кресченций потревожил свою спину поклоном, полным сарказма.
— Эта обитель когда-то была домом моего отца, — голос Мароции звучал на редкость неуверенно.
— Я думаю, когда-то весь Рим был вашим домом, Мароция. А знаете, почему сейчас стало не так? Потому, что вы более не думаете о нем, сенатрисса! Когда вы в своих интригах отождествляли себя с Римом, пусть это даже диктовалось вашими пороками и преступлениями, город тем не менее отвечал вам взаимностью, считая вас грешной заблудшей дочерью, но видя в вас свою яростную защитницу. Странное дело, ведь долгое время ваши интересы всегда, так или иначе, совпадали с интересами Рима. Но сейчас ваши помыслы не связаны с Римом, вы разменяли ваш город на призрачные королевские короны, вы продаёте его сейчас вашему надменному бургундцу, так отчего вы требуете от Рима повиновения? Довольно уже и Риму, и всей Италии терпеть этих пришлых сеньоров и связывать с ними свои глупые надежды на счастье. Что до этих надежд было невежественным лангобардам, жуликоватым ромеям, жестоким франкам, а сейчас чванливым бургундцам? Только земли и плохо охраняемые богатства предков видели все эти Унрохи, Суппониды, Бозониды, какое им было дело до нужд и гордости итальянцев? И до сего дня местный народ, быть может, как раз именно с вами связывал все свои надежды, а вы предали его. Неужели вы и впрямь считаете себя более Рима?
Мароция чуть ли не бегом бросилась прочь из дома своего отца. Слова Кресченция преследовали её, колокольным звоном раздаваясь в ушах. Но отступать ей было совершенно некуда, на следующий день сенат с минимальным перевесом принял её предложение о займе, сумма которого увеличилась в полтора раза. Услышав это, Альберих и Кресченций перекинулись всепонимающими и осуждающими взглядами, именно такой оказалась цена голосов сенаторов, согласившихся ограбить город ради удовлетворения нужд бургундского гостя.
Слухи о предстоящем повышении налогов очень быстро распространились по Риму, тем более что мятежные сенаторы постарались для этого сделать всё от них зависящее. Очень скоро Мароции вновь пришлось вспомнить слова Кресченция. Спустя пару дней после заседания Сената, направляясь в Латеран вслед за папой Иоанном и отпуская дежурные улыбки по обе стороны обступающей и славословящей её толпы, Мароция вздрогнула, словно от удара током, услышав, как какой-то наглец крикнул ей прямо в лицо:
— Шлюха!
Стражники сенатриссы тут же ринулись искать проходимца в толпе, но Мароция не следила за происходящим. На мгновение ей показалось, что померк свет, что вокруг неё никого нет рядом, и она даже инстинктивно схватила за руку стоявшего рядом с ней ланциария.
— Шлюха!
Толпа выкрикнула оскорбление ещё дважды, из разных мест своего бескрайнего моря, и снова отважные стражники, добросовестно отрабатывая свой хлеб, ныряли в толпу, безуспешно пытаясь выискать дерзких плебеев. Примечательно, что после первого же бранного слова стихли все хвалебные голоса, которые дотоле столь щедро лились на Мароцию. Толпа слышала оскорбления, но не опровергала их и не пыталась собственноручно изловить и наказать наглецов.
Мароция с трудом нашла в себе силы отстоять службу в Латеране, после чего, закутавшись в плащ и сев верхом на коня, вернулась в башню Ангела. В рано наступивших сумерках ей показалось, что даже любимый замок взглянул на неё угрюмо и недружелюбно. На верхних этажах замка уже вовсю горели факелы, звучала музыка и доносилось чьё-то пение. Прежде чем вступить на мост Элия, Мароция в течение нескольких минут рассматривала очертания старой тюрьмы Теодориха, как ещё совсем недавно римляне называли её замок.
— Что у меня осталось теперь? У меня нет не только Рима, но даже родного дома, в котором бы я чувствовала себя полноправной хозяйкой. В моём замке чужие люди, они пьют вино и забавляются с девками, и я для них не более чем хозяйка притона. Они диктуют мне, что мне делать, как себя вести, и всё это ради каких-то призрачных обещаний. Кирие Элейсон! А ведь этот Кресченций совершенно прав. Он ненавидит меня, но он абсолютно прав. Я забыла про Рим, я продала его, и Рим отвечает мне своим презрением. Рим не оскорблял меня, когда я устраивала оргии в своём доме, когда меняла как перчатки его пап, поскольку я всегда, следуя своим интересам, не забывала про Рим. Но теперь, когда — вот парадокс! — являюсь законной женой и веду добропорядочный образ жизни, я вдруг стала для Рима шлюхой, потому что покинула его и бросилась в объятия к тому, кто всегда являлся его врагом. Не успев стать своей для одних, я стала чужой для других, не получив одно, я уже теряю то, что всегда было при мне! Господи, ведь я сама, своими собственными метаниями загнала себя в угол и теперь не вижу для себя спасения. Что ж, раз судьба распоряжается так, я постараюсь, чтобы хотя бы ты, мой город, не отпускал вослед мне свои проклятия!
На следующий день сенаторы Рима, перекидываясь между собой фразами, полными недоумения, вновь собрались вместе, на сей раз в базилике Сан-Адриано, на чём настояла Мароция, дабы придать особую торжественность своей предстоящей речи. Когда слуги закрыли массивные бронзовые двери, дожившие, между прочим, до наших дней и сейчас украшающие собой современный Латеран, Мароция, выступив в середину нефа, звонко и приказно отчеканила элите своего города:
— Интересы Рима, состояние его казны, состоятельность римских граждан требуют от нас отмены несправедливого налога и отказа в предоставлении займа королю франков и лангобардов. Прошу внести мою инициативу на голосование в Сенат Великого Рима и известить Рим о моём требовании. Не ради пустой суетной славы, но ради любви города я требую, чтобы Рим узнал, кто именно отменил сей налог.
Альбериху и Кресченцию после этого только и оставалось, что до конца собрания Сената обмениваться между собой телепатическими взглядами. Мароция этим коротким монологом заявила о возвращении своих приоритетов в пользу Рима и о намерении перехватить инициативу у вдруг возникшей оппозиции. Да, но что теперь она ответит королю?
(1 декабря 932 года от Рождества Христова).
Первый день зимнего месяца в Риме выдался не по календарю приветливым. Дожди, до сего дня наполнявшие собой порядком обмелевший за лето Тибр, сегодня отступили, дав солнцу возможность погреть жителей Вечного города обманчиво яркими, но хилыми лучами. О призрачности и недолговечности такого подарка напоминали увесистые серые тучи, скопившиеся над альбанским отростком позвоночника Апеннинских гор и как будто враждебно поглядывавшие в сторону Рима в ожидании момента, когда им вновь будет позволено заполонить собой всё небесное пространство.
Слуги и охрана башни Ангела, чей день начинался засветло, неторопливо вели свои дела, рассчитывая ввиду состоявшегося накануне шумного застолья, что хозяева их жизни и здешнего замка проснутся не ранее полудня. Скорее всего, так бы и случилось, но, едва только солнце более-менее почувствовало себя хозяином над Римом, возле ворот башни раздался звук рога. Прибыл гонец от его высокопреподобия епископа Манассии и затребовал к себе графа Сансона. Почтенный вельможа, с космами, торчащими во все стороны и мутью во взоре, появился спустя несколько минут во дворе замка, получил в руки пергаментный свиток, сломал его печати, прочёл и направился к бадье с водой, предназначенной для лошадей. Макнув туда пару раз голову и наведя тем самым определённый порядок в своей причёске, граф ещё раз перечёл письмо, безадресно выругался и направился к покоям Гуго.
Короля также разбудил звук епископского рога. К этому моменту он только-только начал справляться с бессонницей, знакомой каждому, кто накануне отведает множество несопоставимых друг с другом напитков. Он вышел в триклиний, надеясь излечить подобное подобным, и, к своему смущению и неудовольствию, увидел там Мароцию, которая, вопреки церемониалам и обычаям, кажется, готовилась позавтракать, не дожидаясь своего мужа.
— Вы уже принимаете трапезу, будто у вас нет законного супруга, — вместо приветствия бросил он упрёк жене.
— Я полагала, что вы спите, государь, и не хотела вас беспокоить.
— Помилуй Бог, какая заботливость! — В таком состоянии Гуго раздражало буквально всё, руки его тряслись, к горлу то и дело подкатывали волны тошноты. — Если бы и во всём остальном вы проявляли ко мне хотя бы сотую часть подобного внимания.
— Я ваша покорная супруга, государь.
— На вашем месте я бы ещё добавил «верная». — Гуго сам рассмеялся своей остроте, но мгновенно перестал, едва справившись с очередным наступлением похмельной дурноты. — Дай мне вина, дьявол тебя забери!
На какой-то момент королю стало немного лучше, он продолжал зло коситься на Мароцию, которая, стараясь сохранять спокойствие, разделывала цыплёнка, время от времени пряча глаза в кубке с вином.
— Какая же ты дрянь! — вдруг произнёс король, и Мароция, вздрогнув, сжалась в комок. — Ничего тебя не берет. Ты терпишь мой кулак, ты делишь моё ложе со шлюхами, стараясь ничем не уступать им, а сама тихо, как змея, разбрызгиваешь свой яд и ждёшь момента, чтобы нанести свой удар.
— Гуго, я не понимаю, чем вызвала твой гнев.
— Ах, ты не понимаешь?! Представь себе, здесь, в этом городе у меня тоже появились свои доброжелатели и союзники. Так вот они сообщили мне, что ваш Сенат решил пересмотреть своё прежнее решение и отказать мне в займе и что инициатором этого стала ты. Ты и никто другой! Что ты на этот раз скажешь в своё оправдание, двуличная тварь?
— Ничего, кроме того, что это правда. И я сделала это для того, чтобы обезопасить себя. И вас.
— Так мне, оказывается, ещё надо быть тебе благодарным?! От каких же напастей ты, моя великая спасительница, меня уберегла?
— Рим начал тяготиться вашим присутствием. Мне показалось опасным в такой момент требовать от него что-либо.
— И ради удовлетворения римской черни ты отказала мне в деньгах? Вместо пары виселиц и сотни ударов кнутом для грязных смутьянов ты предпочла в очередной раз нарушить наши договорённости?
Гуго вынужденно прервал свой монолог. Действие вина оказалось скоротечным, и состояние тяжёлого похмелья вновь вернулось к нему.
— Вам необходимо поесть, Гуго.
— Позволь мне обойтись без твоих ценных советов. — Разговор между супругами всё более напоминал обычную кухонную склоку. — Где, чёрт побери, слуги? Где граф Сансон? Где мой, несравненный в своей верности, вассал, висконт Альберих? Люди!
В триклинии показались испуганные лица слуг.
— Пошли прочь! Где Сансон, чёрт побери? Где этот щенок Альберих?
Мароция за спиной короля, сделав страшные глаза, внушила слугам немедленно отыскать её сына. Чья-то заботливая рука услужливо протянула королю ещё один кубок с вином.
— Ну наконец-то! Где тебя черти носят? — завопил король, углядев в дающем графа Сансона.
— Прибыл гонец от епископа Манассии, государь.
— Что пишет мой любимый, хранимый Богом племянник?
— Новости плохие, ваше высочество. Кандиано, новый дож Венеции, отказывается предоставить вам заём.
— Ну вот, пожалуйста! Час от часу не легче!
— Венеции надо предложить помощь в её конфликте с Истрийской маркой, — сказала Мароция, отчего король зашёлся в новом приступе гнева.
— Придержите ваш язычок до вечера, моя милейшая супруга, до поры, когда в нём возникнет необходимость!
Граф Сансон, испытывая громаднейшее смущение, отвернулся в сторону. Лицо Мароции залила багровая краска.
— Довольно вы уже насоветовали мне! К чему это привело, я теперь вижу ясно! А-а-а, к своему сюзерену наконец пожаловал мой верный, добрый, смиренный вассал! — Последние слова относились к мажордому, который робко заявил, что висконт Альберих просит дозволения войти к королю.
Альберих вошёл в триклиний с лицом невозмутимым настолько, что даже трезвому это показалось бы дерзким.
— Дозвольте вас спросить, благородный, как мне говорят, мессер Альберих! Хорошо ли вам известны обязательства вассала, принимаемые им при оммаже?
— Хорошо известны, ваше высочество. Например, то, что они вступают в силу только после принесения вассальной клятвы.
Гуго на мгновение опешил. Но только на мгновение.
— О, достойный сын своей изворотливой матери! Вы говорите так, как будто не было у нас договорённостей об исполнении вами вассальных обязанностей до оммажа в обмен на то, что я подарю вам Сполетское герцогство, хотя спешу напомнить, что таких обязательств и желаний при вступлении в Рим у меня не было вовсе. Ваша мать выторговала для вас это герцогство, ради вас я лишил патримоний своего собственного брата, вы же теперь отказываете мне в такой досадной мелочи, как быть моим верным вассалом, ночевать у дверей моей опочивальни, прислуживать мне за столом?
Мароция за спиной короля умоляюще сложила руки, упрашивая сына проявить гибкость. Альберих, поколебавшись, сменил гнев на милость.
— Простите, государь. Дела Рима заставили меня этой ночью быть в городе. Сейчас я в вашем распоряжении.
— Дела Рима отныне пусть вас не касаются. Именно для того, чтобы вы более не были связаны с Римом, я просил вас быть при мне до оммажа. Пусть дела Рима отныне заботят мессера Габриелли. Итак, моя милая, — король повернулся к Мароции, — события последнего дня не оставляют мне иного варианта, как просить займа у вашего старшего сына, у папского двора.
— Это почти невозможно, Гуго. Для вынесения решения требуется созыв Синода. Синод же не вправе расходовать средства Церкви на нужды светских владык, это противоречит всем канонам.
— Канонам Церкви многое что противоречит, может быть даже сама Вера. Разве Вера и Евангелие позволяют Церкви судить мёртвых, одних анафематствовать, а других причислять к лику святых, а стало быть, определять им меру вместо Господа, который, казалось бы, один нам всем судия? Разве Евангелие позволяет продавать для поклонения древние кости и рукописные иконы, как будто их лобзание, а не деяния твои спасут твою душу? Для того ли Господь изгонял торговцев из храма, чтобы сейчас Римская церковь, казна которой, несмотря на проповедуемые с амвона нестяжательство и строгость, внезапно стала много богаче казны королей? Довольно лицемерия, после завтрака мы едем к вашему сыну, я еду вместе с вами, и я очень хочу посмотреть, как вы, моя милая, будете уговаривать своего пухлого падре оплатить мои и ваши расходы. Я постараюсь дать справедливую оценку вашим стараниям.
— Что я слышу? Во сне ли я? Моя сестра просит от меня помощи? Сестра, навеки погубившая свою и мою душу, заставившая меня сделать такое, чего я даже не решаюсь вымолвить, просит меня? Меня, такую глупую и легкомысленную? Чем я, ничтожная дурочка, могу помочь тебе, так хитроумно обманувшую меня со своим бургундцем? Я слишком долго доверяла тебе, ты слишком жестоко обманывала меня, чтобы я теперь помогала. Откуда мне знать, что именно сейчас ты не используешь меня в своих целях? С какой стати мне помогать твоему бургундцу?
— Действительно, с какой стати нам, да и всему Риму, помогать королю Гуго? — Кресченций появился в дверях совершенно неожиданно и не вовремя для Мароции. — Какое чудо видеть вас в нашей скромной обители, великая сенатрисса!
Кресченций потревожил свою спину поклоном, полным сарказма.
— Эта обитель когда-то была домом моего отца, — голос Мароции звучал на редкость неуверенно.
— Я думаю, когда-то весь Рим был вашим домом, Мароция. А знаете, почему сейчас стало не так? Потому, что вы более не думаете о нем, сенатрисса! Когда вы в своих интригах отождествляли себя с Римом, пусть это даже диктовалось вашими пороками и преступлениями, город тем не менее отвечал вам взаимностью, считая вас грешной заблудшей дочерью, но видя в вас свою яростную защитницу. Странное дело, ведь долгое время ваши интересы всегда, так или иначе, совпадали с интересами Рима. Но сейчас ваши помыслы не связаны с Римом, вы разменяли ваш город на призрачные королевские короны, вы продаёте его сейчас вашему надменному бургундцу, так отчего вы требуете от Рима повиновения? Довольно уже и Риму, и всей Италии терпеть этих пришлых сеньоров и связывать с ними свои глупые надежды на счастье. Что до этих надежд было невежественным лангобардам, жуликоватым ромеям, жестоким франкам, а сейчас чванливым бургундцам? Только земли и плохо охраняемые богатства предков видели все эти Унрохи, Суппониды, Бозониды, какое им было дело до нужд и гордости итальянцев? И до сего дня местный народ, быть может, как раз именно с вами связывал все свои надежды, а вы предали его. Неужели вы и впрямь считаете себя более Рима?
Мароция чуть ли не бегом бросилась прочь из дома своего отца. Слова Кресченция преследовали её, колокольным звоном раздаваясь в ушах. Но отступать ей было совершенно некуда, на следующий день сенат с минимальным перевесом принял её предложение о займе, сумма которого увеличилась в полтора раза. Услышав это, Альберих и Кресченций перекинулись всепонимающими и осуждающими взглядами, именно такой оказалась цена голосов сенаторов, согласившихся ограбить город ради удовлетворения нужд бургундского гостя.
Слухи о предстоящем повышении налогов очень быстро распространились по Риму, тем более что мятежные сенаторы постарались для этого сделать всё от них зависящее. Очень скоро Мароции вновь пришлось вспомнить слова Кресченция. Спустя пару дней после заседания Сената, направляясь в Латеран вслед за папой Иоанном и отпуская дежурные улыбки по обе стороны обступающей и славословящей её толпы, Мароция вздрогнула, словно от удара током, услышав, как какой-то наглец крикнул ей прямо в лицо:
— Шлюха!
Стражники сенатриссы тут же ринулись искать проходимца в толпе, но Мароция не следила за происходящим. На мгновение ей показалось, что померк свет, что вокруг неё никого нет рядом, и она даже инстинктивно схватила за руку стоявшего рядом с ней ланциария.
— Шлюха!
Толпа выкрикнула оскорбление ещё дважды, из разных мест своего бескрайнего моря, и снова отважные стражники, добросовестно отрабатывая свой хлеб, ныряли в толпу, безуспешно пытаясь выискать дерзких плебеев. Примечательно, что после первого же бранного слова стихли все хвалебные голоса, которые дотоле столь щедро лились на Мароцию. Толпа слышала оскорбления, но не опровергала их и не пыталась собственноручно изловить и наказать наглецов.
Мароция с трудом нашла в себе силы отстоять службу в Латеране, после чего, закутавшись в плащ и сев верхом на коня, вернулась в башню Ангела. В рано наступивших сумерках ей показалось, что даже любимый замок взглянул на неё угрюмо и недружелюбно. На верхних этажах замка уже вовсю горели факелы, звучала музыка и доносилось чьё-то пение. Прежде чем вступить на мост Элия, Мароция в течение нескольких минут рассматривала очертания старой тюрьмы Теодориха, как ещё совсем недавно римляне называли её замок.
— Что у меня осталось теперь? У меня нет не только Рима, но даже родного дома, в котором бы я чувствовала себя полноправной хозяйкой. В моём замке чужие люди, они пьют вино и забавляются с девками, и я для них не более чем хозяйка притона. Они диктуют мне, что мне делать, как себя вести, и всё это ради каких-то призрачных обещаний. Кирие Элейсон! А ведь этот Кресченций совершенно прав. Он ненавидит меня, но он абсолютно прав. Я забыла про Рим, я продала его, и Рим отвечает мне своим презрением. Рим не оскорблял меня, когда я устраивала оргии в своём доме, когда меняла как перчатки его пап, поскольку я всегда, следуя своим интересам, не забывала про Рим. Но теперь, когда — вот парадокс! — являюсь законной женой и веду добропорядочный образ жизни, я вдруг стала для Рима шлюхой, потому что покинула его и бросилась в объятия к тому, кто всегда являлся его врагом. Не успев стать своей для одних, я стала чужой для других, не получив одно, я уже теряю то, что всегда было при мне! Господи, ведь я сама, своими собственными метаниями загнала себя в угол и теперь не вижу для себя спасения. Что ж, раз судьба распоряжается так, я постараюсь, чтобы хотя бы ты, мой город, не отпускал вослед мне свои проклятия!
На следующий день сенаторы Рима, перекидываясь между собой фразами, полными недоумения, вновь собрались вместе, на сей раз в базилике Сан-Адриано, на чём настояла Мароция, дабы придать особую торжественность своей предстоящей речи. Когда слуги закрыли массивные бронзовые двери, дожившие, между прочим, до наших дней и сейчас украшающие собой современный Латеран, Мароция, выступив в середину нефа, звонко и приказно отчеканила элите своего города:
— Интересы Рима, состояние его казны, состоятельность римских граждан требуют от нас отмены несправедливого налога и отказа в предоставлении займа королю франков и лангобардов. Прошу внести мою инициативу на голосование в Сенат Великого Рима и известить Рим о моём требовании. Не ради пустой суетной славы, но ради любви города я требую, чтобы Рим узнал, кто именно отменил сей налог.
Альбериху и Кресченцию после этого только и оставалось, что до конца собрания Сената обмениваться между собой телепатическими взглядами. Мароция этим коротким монологом заявила о возвращении своих приоритетов в пользу Рима и о намерении перехватить инициативу у вдруг возникшей оппозиции. Да, но что теперь она ответит королю?
Глава 45 - Эпизод 45. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина
(1 декабря 932 года от Рождества Христова).
Первый день зимнего месяца в Риме выдался не по календарю приветливым. Дожди, до сего дня наполнявшие собой порядком обмелевший за лето Тибр, сегодня отступили, дав солнцу возможность погреть жителей Вечного города обманчиво яркими, но хилыми лучами. О призрачности и недолговечности такого подарка напоминали увесистые серые тучи, скопившиеся над альбанским отростком позвоночника Апеннинских гор и как будто враждебно поглядывавшие в сторону Рима в ожидании момента, когда им вновь будет позволено заполонить собой всё небесное пространство.
Слуги и охрана башни Ангела, чей день начинался засветло, неторопливо вели свои дела, рассчитывая ввиду состоявшегося накануне шумного застолья, что хозяева их жизни и здешнего замка проснутся не ранее полудня. Скорее всего, так бы и случилось, но, едва только солнце более-менее почувствовало себя хозяином над Римом, возле ворот башни раздался звук рога. Прибыл гонец от его высокопреподобия епископа Манассии и затребовал к себе графа Сансона. Почтенный вельможа, с космами, торчащими во все стороны и мутью во взоре, появился спустя несколько минут во дворе замка, получил в руки пергаментный свиток, сломал его печати, прочёл и направился к бадье с водой, предназначенной для лошадей. Макнув туда пару раз голову и наведя тем самым определённый порядок в своей причёске, граф ещё раз перечёл письмо, безадресно выругался и направился к покоям Гуго.
Короля также разбудил звук епископского рога. К этому моменту он только-только начал справляться с бессонницей, знакомой каждому, кто накануне отведает множество несопоставимых друг с другом напитков. Он вышел в триклиний, надеясь излечить подобное подобным, и, к своему смущению и неудовольствию, увидел там Мароцию, которая, вопреки церемониалам и обычаям, кажется, готовилась позавтракать, не дожидаясь своего мужа.
— Вы уже принимаете трапезу, будто у вас нет законного супруга, — вместо приветствия бросил он упрёк жене.
— Я полагала, что вы спите, государь, и не хотела вас беспокоить.
— Помилуй Бог, какая заботливость! — В таком состоянии Гуго раздражало буквально всё, руки его тряслись, к горлу то и дело подкатывали волны тошноты. — Если бы и во всём остальном вы проявляли ко мне хотя бы сотую часть подобного внимания.
— Я ваша покорная супруга, государь.
— На вашем месте я бы ещё добавил «верная». — Гуго сам рассмеялся своей остроте, но мгновенно перестал, едва справившись с очередным наступлением похмельной дурноты. — Дай мне вина, дьявол тебя забери!
На какой-то момент королю стало немного лучше, он продолжал зло коситься на Мароцию, которая, стараясь сохранять спокойствие, разделывала цыплёнка, время от времени пряча глаза в кубке с вином.
— Какая же ты дрянь! — вдруг произнёс король, и Мароция, вздрогнув, сжалась в комок. — Ничего тебя не берет. Ты терпишь мой кулак, ты делишь моё ложе со шлюхами, стараясь ничем не уступать им, а сама тихо, как змея, разбрызгиваешь свой яд и ждёшь момента, чтобы нанести свой удар.
— Гуго, я не понимаю, чем вызвала твой гнев.
— Ах, ты не понимаешь?! Представь себе, здесь, в этом городе у меня тоже появились свои доброжелатели и союзники. Так вот они сообщили мне, что ваш Сенат решил пересмотреть своё прежнее решение и отказать мне в займе и что инициатором этого стала ты. Ты и никто другой! Что ты на этот раз скажешь в своё оправдание, двуличная тварь?
— Ничего, кроме того, что это правда. И я сделала это для того, чтобы обезопасить себя. И вас.
— Так мне, оказывается, ещё надо быть тебе благодарным?! От каких же напастей ты, моя великая спасительница, меня уберегла?
— Рим начал тяготиться вашим присутствием. Мне показалось опасным в такой момент требовать от него что-либо.
— И ради удовлетворения римской черни ты отказала мне в деньгах? Вместо пары виселиц и сотни ударов кнутом для грязных смутьянов ты предпочла в очередной раз нарушить наши договорённости?
Гуго вынужденно прервал свой монолог. Действие вина оказалось скоротечным, и состояние тяжёлого похмелья вновь вернулось к нему.
— Вам необходимо поесть, Гуго.
— Позволь мне обойтись без твоих ценных советов. — Разговор между супругами всё более напоминал обычную кухонную склоку. — Где, чёрт побери, слуги? Где граф Сансон? Где мой, несравненный в своей верности, вассал, висконт Альберих? Люди!
В триклинии показались испуганные лица слуг.
— Пошли прочь! Где Сансон, чёрт побери? Где этот щенок Альберих?
Мароция за спиной короля, сделав страшные глаза, внушила слугам немедленно отыскать её сына. Чья-то заботливая рука услужливо протянула королю ещё один кубок с вином.
— Ну наконец-то! Где тебя черти носят? — завопил король, углядев в дающем графа Сансона.
— Прибыл гонец от епископа Манассии, государь.
— Что пишет мой любимый, хранимый Богом племянник?
— Новости плохие, ваше высочество. Кандиано, новый дож Венеции, отказывается предоставить вам заём.
— Ну вот, пожалуйста! Час от часу не легче!
— Венеции надо предложить помощь в её конфликте с Истрийской маркой, — сказала Мароция, отчего король зашёлся в новом приступе гнева.
— Придержите ваш язычок до вечера, моя милейшая супруга, до поры, когда в нём возникнет необходимость!
Граф Сансон, испытывая громаднейшее смущение, отвернулся в сторону. Лицо Мароции залила багровая краска.
— Довольно вы уже насоветовали мне! К чему это привело, я теперь вижу ясно! А-а-а, к своему сюзерену наконец пожаловал мой верный, добрый, смиренный вассал! — Последние слова относились к мажордому, который робко заявил, что висконт Альберих просит дозволения войти к королю.
Альберих вошёл в триклиний с лицом невозмутимым настолько, что даже трезвому это показалось бы дерзким.
— Дозвольте вас спросить, благородный, как мне говорят, мессер Альберих! Хорошо ли вам известны обязательства вассала, принимаемые им при оммаже?
— Хорошо известны, ваше высочество. Например, то, что они вступают в силу только после принесения вассальной клятвы.
Гуго на мгновение опешил. Но только на мгновение.
— О, достойный сын своей изворотливой матери! Вы говорите так, как будто не было у нас договорённостей об исполнении вами вассальных обязанностей до оммажа в обмен на то, что я подарю вам Сполетское герцогство, хотя спешу напомнить, что таких обязательств и желаний при вступлении в Рим у меня не было вовсе. Ваша мать выторговала для вас это герцогство, ради вас я лишил патримоний своего собственного брата, вы же теперь отказываете мне в такой досадной мелочи, как быть моим верным вассалом, ночевать у дверей моей опочивальни, прислуживать мне за столом?
Мароция за спиной короля умоляюще сложила руки, упрашивая сына проявить гибкость. Альберих, поколебавшись, сменил гнев на милость.
— Простите, государь. Дела Рима заставили меня этой ночью быть в городе. Сейчас я в вашем распоряжении.
— Дела Рима отныне пусть вас не касаются. Именно для того, чтобы вы более не были связаны с Римом, я просил вас быть при мне до оммажа. Пусть дела Рима отныне заботят мессера Габриелли. Итак, моя милая, — король повернулся к Мароции, — события последнего дня не оставляют мне иного варианта, как просить займа у вашего старшего сына, у папского двора.
— Это почти невозможно, Гуго. Для вынесения решения требуется созыв Синода. Синод же не вправе расходовать средства Церкви на нужды светских владык, это противоречит всем канонам.
— Канонам Церкви многое что противоречит, может быть даже сама Вера. Разве Вера и Евангелие позволяют Церкви судить мёртвых, одних анафематствовать, а других причислять к лику святых, а стало быть, определять им меру вместо Господа, который, казалось бы, один нам всем судия? Разве Евангелие позволяет продавать для поклонения древние кости и рукописные иконы, как будто их лобзание, а не деяния твои спасут твою душу? Для того ли Господь изгонял торговцев из храма, чтобы сейчас Римская церковь, казна которой, несмотря на проповедуемые с амвона нестяжательство и строгость, внезапно стала много богаче казны королей? Довольно лицемерия, после завтрака мы едем к вашему сыну, я еду вместе с вами, и я очень хочу посмотреть, как вы, моя милая, будете уговаривать своего пухлого падре оплатить мои и ваши расходы. Я постараюсь дать справедливую оценку вашим стараниям.
