КИРИЕ ЭЛЕЙСОН
KYRIE ELEISON
Книга 1.
Трупный синод
Пролог.
Пройдя сквозь огонь готских и лангобардских завоеваний, преодолев тягостный византийский гнет, сравнимый с гнетом гнилой воды, Рим - Вечный город человечества - на заре десятого века христианской цивилизации, казалось, вновь становился центром Вселенной. Растеряв за время сытных лет весь свой воинский талант, распродав, в качестве платы за свое спокойствие, чины и земли отважным чужеземцам, великий, изворотливый город нашел новое орудие, способное повелевать миром. Ни огонь, ни мечи, ни ратная доблесть великих завоевателей Велизария и Тотилы не смогли совладать с городом, кротко встречавшим всякого нового нетерпеливого кандидата в свои хозяева, держа в руках одно лишь Святое Распятие. И хитрый грек, и необузданный лангобардец , и даже сам Карл Великий склоняли свои гордые головы, опускали крепкие плечи и простирались ниц перед тем, кто звался слугой слуг божьих, викарием Иисуса Христа и высшим пастырем вселенской церкви.
Влияние и авторитет епископа Рима со временем простерлись в самые отдаленные и глухие закоулки Западной Европы и многие честолюбивые и смелые понтифики начали открыто претендовать на решающую роль в устроении дел всех королевских дворов. Создав с помощью франков собственное государство на обломках Равеннского экзархата, Римская Церковь, устами папы Николая Великого и потомка вестготских королей Исидора Севильского , открыто заявила о претензии римских епископов на независимость от светских правителей, а папа Иоанн Восьмой первым среди понтификов начал подвергать отлучениям могущественных европейских монархов.
К концу девятого века жестокие испытания огнем и водой были пройдены папским Римом с честью, но новый экзамен на выживание, самый сложный, самый коварный и самый позорный, обманчиво прекрасным миражом уже вставал у него на пути. Кто бы мог в то время подумать, что весь авторитет Святой Церкви, вся нетленная слава Рима, вся мощь вновь воссозданной Западной империи в скором времени окажутся забавными игрушками в прелестных ручках смертных женщин сомнительного происхождения и необузданного нрава, красота одной из которых для современников затмит в памяти красоту Клеопатры, а развращенность и властолюбие будут таковы, что Лукреция Борджиа и Екатерина Русская на ее фоне будут выглядеть впоследствии лишь бледными копиями, сотворенными немощным и излишне щепетильным потомством следующих веков. Владыки Церкви последней тысячи лет, возможно, многое бы дали за то, чтобы имя ее стерлось во веки веков, и ваш презренный слуга заранее приносит свои извинения, что, берясь за неблагодарный труд осветить время, в которое совершались деяния одной из самых великих и преступных женщин человечества, вынужден будет потревожить пыль изрядной толщи лет и приоткрыть не ведающим те страницы, о которых Святая Римская Церковь предпочла бы навсегда забыть.
Вот только что нам осталось на память о том времени, которому школьный учебник истории не удосуживается посвятить более десяти строк? О веке, пренебрежительно называемом историками не иначе как темным, хотя время это явилось ключевым в национальном самоопределении и судьбе сразу трех великих европейских наций? Наконец, о той, одновременно прекраснейшей и ужаснейшей женщине дремучей средневековой Европы, единолично творившей историю будущего Ватикана, не останавливающейся в своих стремлениях ни перед чем и давшей своим существованием название целой эпохи в истории Святой Римской церкви - эпохи «порнократии» или «правления шлюх»?
Существенный, до вакуума, дефицит информации о том времени, тех событиях и судьбах, вне зависимости от того случайно или намеренно он был создан, не дают автору основания претендовать на исключительную историчность повествования, но, к счастью (к счастью ?), никто также не в силах доказать, что события, описываемые далее, не имели место быть или же не могли предлагаемыми автором причинами быть вызваны.
* * * * * * *
- Mas nobis dominus est!
Без пяти минут Его Святейшество папа, а пока еще формально просто кандидат на престол святого Петра, иподиакон Бонифаций, сын священника Адриана, тяжело приподнялся с весьма неудобного сиденья Sella Stercoraria и, оправив одежды, пересел в роскошно убранное кресло. Совершая сей нехитрый маневр, он, помимо воли, испытал сильный прилив краски на своем благообразном лице и не одна только приобретенная с годами телесная тучность была тому единственной причиной. Язвительные смешки, как следы от брошенного в воду камня, кругами разошлись среди собравшихся в Латеранской базилике и были слишком явственно услышаны уже почти святейшими на тот момент ушами. Ему прекрасно была понятна природа этого смеха, и он, нарочито строго и укоризненно взглянув на толпу смиренно согнувшихся гостей, разом восстановил тишину.
Величественный процесс папской коронации продолжился. Поборов ураганно возникший в душе, но слишком неподобающий в данной ситуации гнев, Бонифаций, досадуя на столь конфузливые нововведения, в поисках их причины невольно углубился в воспоминания. Только что закончившаяся процедура действительно была относительным новшеством в процессе папской коронации, но заключалась всего-то в удостоверении принадлежности кандидата к мужескому полу, для чего вышеупомянутое сидение имело достаточной ширины отверстие, чтобы пол претендента на тиару был определен безошибочно. Восстановив грозным взором тишину в зале среди приглашенных гостей, Бонифаций едва ли мог рассчитывать на аналогичное восстановление тишины и благонравия в их мыслях. В его памяти, как и в памяти многих из приглашенных, еще свежи были воспоминания о событиях сорокалетней давности, принудивших иерархов Церкви ввести столь стесняющий любого будущего понтифика обряд.
Сорок лет тому назад он, в то время простой горожанин Рима, по-итальянски обжигающим солнечным днем 15 августа 855 года, горячо приветствовал торжественное шествие в день Успения Девы Марии, которое возглавлял обожаемый всеми римлянами молодой понтифик Иоанн Восьмой Английский. Рим души не чаял в своем новом господине, умиляясь спокойной северной красоте его лица, кротости нрава и невиданным для того времени обширным познаниям во многих науках. Придя в Рим из далекого Майнца, Иоанн начал преподавать в греческой школе и за короткое время, благодаря своим талантам и набожности, стремительно взлетел по церковной иерархической лестнице. После смерти папы Льва Четвертого, Рим не сомневался ни минуты – новым владыкой вселенской церкви решено было выбрать очаровательного чужеземца, чья кандидатура должна была успокоить вечные раздоры среди порой до абсурда многочисленных итальянских партий. Иоанн управлял Римом дипломатично и мудро, сохраняя при этом строгость к себе в части служения Господу. Вечный город, казалось, обретал нового Григория .
Бонифаций в тот день изо всех сил старался не потерять из виду Иоанна Английского, восседавшего на легендарном Sedia Gestatoria – переносном папском троне, обитом красным шелком, позади которого мерно покачивались белоснежные флабеллумы . Папский паланкин, согласно традиции, несли двенадцать слуг в алых одеяниях, помимо, скажем так, опорно-двигательных функций также выполнявших, вместе с небольшой охраной, роль волнорезов в людском море. Это было делом весьма непростым, толпа была велика и продолжала расти и уплотняться, так что юному Бонифацию нечего было даже думать о том, чтобы попытаться приблизиться к молодому папе и коснуться полы его одежды. Только бы удержать в поле зрения и навсегда запечатлеть в памяти его кроткий образ, ведь одно это, по всеобщему убеждению, позволит любому грешнику списать с души своей не менее дюжины грехов! Папа, казалось, себя не очень хорошо чувствовал в тот жаркий день, часто просил пить, а временами молодой служка давал ему понюхать какие-то соли. Толпа теснила папу со всех сторон, тысячи рук жадно стремились коснуться его, попытки стражи хоть как-то обозначить видимость порядка были все менее успешными и все более истерично-резкими. В момент, когда процессия худо-бедно миновала древний Колизей и приблизилась к базилике святого Климента, римский плебс испытал новый приступ экзальтации. Возникла давка, стражники мужественно бросились навстречу людскому потоку, носильщики держались, как могли, но все тщетно – десятки горожан упали под ноги процессии, несколько человек оказались брошенными под носилки понтифика, и сам Иоанн Английский, внезапно неуклюже взмахнув руками, вывалился на мостовую.
Римляне, тысячеголосо ахнув, отпрянули от места падения папы, устрашась причиненным ему несчастьем. В ту же секунду притихло людское многоголосье, ибо площадь внезапно прорезал дикий крик понтифика. С вытаращенными глазами, абсолютно не понимая, что происходит, и истово крестясь, толпа, включая папских слуг, несколько минут наблюдала, как их владыка странно корчится на земле, раздирая на себе одежду. Проступившие на папском одеянии пятна крови повергли толпу в окончательный шок. Бонифаций, находясь не в первых рядах, и, потому, толком не видя, что происходит, напряженно вслушивался в стоны понтифика, достигавшие все новых и новых звуковых высот. Никогда не доводилось ему слышать, чтобы человек мог так кричать, и среди толпы, мало-помалу начавшей приходить в себя, уже пошел шепоток, что папа сошелся в яростной схватке с самим Люцифером, решившим, очевидно, испортить своим появлением торжественное шествие. Вдруг тональность стонов несчастного папы начала меняться, в их страдальческие ноты добавилось нечто другое и странное, и вконец изумленная толпа не сразу поняла, что улицы святого города огласил крик родившегося на их глазах ребенка.
Бонифаций хорошо запомнил лица окружавших его тогда людей. Еще десять минут назад они умиленно светились вслед предмету своего обожания, еще мгновенье назад тысячи людских губ шевелились, шепча молитвы за здравие папы, которого постиг внезапный недуг, и вот теперь лица многих перекосила звериная злоба от вдруг обнажившегося пред ними неслыханного святотатства! Чужеземец без роду и племени, ослепив глаза и разум всему Великому Риму своей сатанинской ученостью, водрузивший себе на голову святую тиару, получивший ключи самого Петра, оказался женщиной, причем явно не чуждой земным утехам за гранью выданных на Синае заповедей!
Вот уже сорок лет Бонифаций благодарит Господа за то, что не видел происходившего далее. Толпа, совершенно обезумев, расправилась с Иоанной и с только что рожденным младенцем. Свершив свой скорый суд и казнь, люди молчаливо и быстро расходились в состоянии похожем на тяжелое, туманящее похмелье, многим уже спустя минуту после убийства вдруг стал очевиден весь ужас ими содеянного и они боялись смотреть друг другу в глаза. На несколько дней Рим обезлюдел, как будто страшный Тотила вновь пронесся по его древним улицам, горожане, несмотря на начинавшийся праздник феррагосто , даже под колокольный звон базилик не решались покинуть свои жилища, тщетно пытаясь в вине и молитве найти себе успокоение. Церкви пришлось принимать скорые и энергичные меры, и был найден выход, простой и естественный рецепт, медленно, но надежно заглушавший муки совести – забыться и забыть случившееся, все это было так недолго, не с нами, неправда, а теперь уже и давно. Папская курия очень скоро приняла решение навсегда изменить маршрут процессии от собора Святого Петра к Латерану, чтобы никогда больше путь епископа Рима не проходил мимо места ужасающего преступления. Имя Иоанны старательно удалили из всех документов, Иоанном Восьмым в истории папства стал именоваться вступивший на апостольский престол в 872 году римлянин Иоанн Гундо, и лишь небольшая статуя женщины с новорожденным ребенком на руках, появившаяся вскоре на месте убийства Иоанны Английской, еще долго напоминала гражданам Рима о совершенном ими злодеянии.
Усилием воли Бонифаций заставил себя переключиться на события, происходящие вокруг него. Церемония посвящения подходила к концу. Вот уже ему епископом Альбано вручен Папский крест – посох с распятием на вершине. Вот на бархатной подушке, расшитой золотом, епископ Порто торжественно преподносит золотое Кольцо рыбака, на кольце печать с именем нового папы и неизменный Симон, тянущий свои сети. Вот Евгений, епископ Остии и главный распорядитель церемонии, опускает ему на шею паллий из шерсти освященных ягнят, вытканный заботливыми руками монахинь обители Святой Агнессы. А вот и знаменитые ключи святого Петра, их подносит тоже Петр, епископ Равенны. Тяжелые воспоминания развеялись как утренний туман, и душу папы охватила теплая волна умиротворенности и ликования человека, достигшего вершины своих помыслов. Снова и снова Бонифаций воздавал Небесам хвалу за столь неожиданный поворот в его судьбе.
Еще бы! Ведь не так давно он уже мысленно поставил крест на своей карьере в Церкви, когда папа Формоз , да смилуются над ним Ангелы Господни, за излишнюю любовь Бонифация к суетным удовольствиям вторично лишил его сана. Еще две недели тому назад Бонифаций был всего лишь иподиаконом святой католической церкви, то есть не был священником и не имел права вести службы! Еще вчера был жив папа Формоз и не успели остекленеть его глаза, как церковь трижды до захода солнца выносила на одобрение Рима кандидатуры на апостольский престол. И, если бы не склоки среди епископов Италии, грозившие порой перерасти в заурядную потасовку, если бы не вечные интриги и раздоры итальянских герцогов, если бы не вовремя для себя преставившийся папа Формоз, столкнувший лбами сполетского герцога Гвидо и варвара Арнульфа из Каринтии, быть бы ему, в лучшем случае, нотарием Рима до конца своих дней. Но итальянские партии сколь многочисленные, столь и непримиримые, со внезапной стремительностью сошлись в одном – лучшим способом хотя бы на самое короткое время дать земле Италии мир и спокойствие будет избрание епископом Рима человека нейтрального и – здесь мы дополним от себя размышления нового папы – абсолютно для всех безобидного.
О, он докажет им, что они не ошиблись в своем выборе! Напрасно все считают его гедонистом и неудачливым сребролюбцем, он будет править твердо и справедливо, он найдет компромисс в делах вздорного Сполето, хитрой Тосканы, кичливой Равенны, дикого Беневента. Он помирит епископов Ананьи и Чере со сторонниками Формоза, ибо интересы Веры всегда должны преобладать над низменной корыстью чиновников от нее!
Он взглянул на Стефана, епископа Ананьи, взглядом полным искреннего призыва к благочестию и миру, но взор его мгновенно потух, как тлевшая лучина в бокале с водой. Он вновь вспомнил несчастную папессу Иоанну, ибо по Риму упорно шел слух, что, не кто иной, как Стефан, тогда двадцатилетний клирик одной из римских церквей, был отцом ребенка, растерзанного у базилики Святого Климента. Некоторые горожане, стремившиеся хотя бы посмертно и частично обелить Иоанну, утверждали, что Стефан совершил насилие над папессой, случайно узнав ее тайну и будучи уверенным, что та ни за что на свете не откроет миру свой позор.
KYRIE ELEISON
Книга 1.
Трупный синод
Пролог.
Пройдя сквозь огонь готских и лангобардских завоеваний, преодолев тягостный византийский гнет, сравнимый с гнетом гнилой воды, Рим - Вечный город человечества - на заре десятого века христианской цивилизации, казалось, вновь становился центром Вселенной. Растеряв за время сытных лет весь свой воинский талант, распродав, в качестве платы за свое спокойствие, чины и земли отважным чужеземцам, великий, изворотливый город нашел новое орудие, способное повелевать миром. Ни огонь, ни мечи, ни ратная доблесть великих завоевателей Велизария и Тотилы не смогли совладать с городом, кротко встречавшим всякого нового нетерпеливого кандидата в свои хозяева, держа в руках одно лишь Святое Распятие. И хитрый грек, и необузданный лангобардец , и даже сам Карл Великий склоняли свои гордые головы, опускали крепкие плечи и простирались ниц перед тем, кто звался слугой слуг божьих, викарием Иисуса Христа и высшим пастырем вселенской церкви.
Влияние и авторитет епископа Рима со временем простерлись в самые отдаленные и глухие закоулки Западной Европы и многие честолюбивые и смелые понтифики начали открыто претендовать на решающую роль в устроении дел всех королевских дворов. Создав с помощью франков собственное государство на обломках Равеннского экзархата, Римская Церковь, устами папы Николая Великого и потомка вестготских королей Исидора Севильского , открыто заявила о претензии римских епископов на независимость от светских правителей, а папа Иоанн Восьмой первым среди понтификов начал подвергать отлучениям могущественных европейских монархов.
К концу девятого века жестокие испытания огнем и водой были пройдены папским Римом с честью, но новый экзамен на выживание, самый сложный, самый коварный и самый позорный, обманчиво прекрасным миражом уже вставал у него на пути. Кто бы мог в то время подумать, что весь авторитет Святой Церкви, вся нетленная слава Рима, вся мощь вновь воссозданной Западной империи в скором времени окажутся забавными игрушками в прелестных ручках смертных женщин сомнительного происхождения и необузданного нрава, красота одной из которых для современников затмит в памяти красоту Клеопатры, а развращенность и властолюбие будут таковы, что Лукреция Борджиа и Екатерина Русская на ее фоне будут выглядеть впоследствии лишь бледными копиями, сотворенными немощным и излишне щепетильным потомством следующих веков. Владыки Церкви последней тысячи лет, возможно, многое бы дали за то, чтобы имя ее стерлось во веки веков, и ваш презренный слуга заранее приносит свои извинения, что, берясь за неблагодарный труд осветить время, в которое совершались деяния одной из самых великих и преступных женщин человечества, вынужден будет потревожить пыль изрядной толщи лет и приоткрыть не ведающим те страницы, о которых Святая Римская Церковь предпочла бы навсегда забыть.
Вот только что нам осталось на память о том времени, которому школьный учебник истории не удосуживается посвятить более десяти строк? О веке, пренебрежительно называемом историками не иначе как темным, хотя время это явилось ключевым в национальном самоопределении и судьбе сразу трех великих европейских наций? Наконец, о той, одновременно прекраснейшей и ужаснейшей женщине дремучей средневековой Европы, единолично творившей историю будущего Ватикана, не останавливающейся в своих стремлениях ни перед чем и давшей своим существованием название целой эпохи в истории Святой Римской церкви - эпохи «порнократии» или «правления шлюх»?
Существенный, до вакуума, дефицит информации о том времени, тех событиях и судьбах, вне зависимости от того случайно или намеренно он был создан, не дают автору основания претендовать на исключительную историчность повествования, но, к счастью (к счастью ?), никто также не в силах доказать, что события, описываемые далее, не имели место быть или же не могли предлагаемыми автором причинами быть вызваны.
* * * * * * *
Глава 1 - Эпизод 1. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта (05 апреля 896 года от Рождества Христова)
- Mas nobis dominus est!
Без пяти минут Его Святейшество папа, а пока еще формально просто кандидат на престол святого Петра, иподиакон Бонифаций, сын священника Адриана, тяжело приподнялся с весьма неудобного сиденья Sella Stercoraria и, оправив одежды, пересел в роскошно убранное кресло. Совершая сей нехитрый маневр, он, помимо воли, испытал сильный прилив краски на своем благообразном лице и не одна только приобретенная с годами телесная тучность была тому единственной причиной. Язвительные смешки, как следы от брошенного в воду камня, кругами разошлись среди собравшихся в Латеранской базилике и были слишком явственно услышаны уже почти святейшими на тот момент ушами. Ему прекрасно была понятна природа этого смеха, и он, нарочито строго и укоризненно взглянув на толпу смиренно согнувшихся гостей, разом восстановил тишину.
Величественный процесс папской коронации продолжился. Поборов ураганно возникший в душе, но слишком неподобающий в данной ситуации гнев, Бонифаций, досадуя на столь конфузливые нововведения, в поисках их причины невольно углубился в воспоминания. Только что закончившаяся процедура действительно была относительным новшеством в процессе папской коронации, но заключалась всего-то в удостоверении принадлежности кандидата к мужескому полу, для чего вышеупомянутое сидение имело достаточной ширины отверстие, чтобы пол претендента на тиару был определен безошибочно. Восстановив грозным взором тишину в зале среди приглашенных гостей, Бонифаций едва ли мог рассчитывать на аналогичное восстановление тишины и благонравия в их мыслях. В его памяти, как и в памяти многих из приглашенных, еще свежи были воспоминания о событиях сорокалетней давности, принудивших иерархов Церкви ввести столь стесняющий любого будущего понтифика обряд.
Сорок лет тому назад он, в то время простой горожанин Рима, по-итальянски обжигающим солнечным днем 15 августа 855 года, горячо приветствовал торжественное шествие в день Успения Девы Марии, которое возглавлял обожаемый всеми римлянами молодой понтифик Иоанн Восьмой Английский. Рим души не чаял в своем новом господине, умиляясь спокойной северной красоте его лица, кротости нрава и невиданным для того времени обширным познаниям во многих науках. Придя в Рим из далекого Майнца, Иоанн начал преподавать в греческой школе и за короткое время, благодаря своим талантам и набожности, стремительно взлетел по церковной иерархической лестнице. После смерти папы Льва Четвертого, Рим не сомневался ни минуты – новым владыкой вселенской церкви решено было выбрать очаровательного чужеземца, чья кандидатура должна была успокоить вечные раздоры среди порой до абсурда многочисленных итальянских партий. Иоанн управлял Римом дипломатично и мудро, сохраняя при этом строгость к себе в части служения Господу. Вечный город, казалось, обретал нового Григория .
Бонифаций в тот день изо всех сил старался не потерять из виду Иоанна Английского, восседавшего на легендарном Sedia Gestatoria – переносном папском троне, обитом красным шелком, позади которого мерно покачивались белоснежные флабеллумы . Папский паланкин, согласно традиции, несли двенадцать слуг в алых одеяниях, помимо, скажем так, опорно-двигательных функций также выполнявших, вместе с небольшой охраной, роль волнорезов в людском море. Это было делом весьма непростым, толпа была велика и продолжала расти и уплотняться, так что юному Бонифацию нечего было даже думать о том, чтобы попытаться приблизиться к молодому папе и коснуться полы его одежды. Только бы удержать в поле зрения и навсегда запечатлеть в памяти его кроткий образ, ведь одно это, по всеобщему убеждению, позволит любому грешнику списать с души своей не менее дюжины грехов! Папа, казалось, себя не очень хорошо чувствовал в тот жаркий день, часто просил пить, а временами молодой служка давал ему понюхать какие-то соли. Толпа теснила папу со всех сторон, тысячи рук жадно стремились коснуться его, попытки стражи хоть как-то обозначить видимость порядка были все менее успешными и все более истерично-резкими. В момент, когда процессия худо-бедно миновала древний Колизей и приблизилась к базилике святого Климента, римский плебс испытал новый приступ экзальтации. Возникла давка, стражники мужественно бросились навстречу людскому потоку, носильщики держались, как могли, но все тщетно – десятки горожан упали под ноги процессии, несколько человек оказались брошенными под носилки понтифика, и сам Иоанн Английский, внезапно неуклюже взмахнув руками, вывалился на мостовую.
Римляне, тысячеголосо ахнув, отпрянули от места падения папы, устрашась причиненным ему несчастьем. В ту же секунду притихло людское многоголосье, ибо площадь внезапно прорезал дикий крик понтифика. С вытаращенными глазами, абсолютно не понимая, что происходит, и истово крестясь, толпа, включая папских слуг, несколько минут наблюдала, как их владыка странно корчится на земле, раздирая на себе одежду. Проступившие на папском одеянии пятна крови повергли толпу в окончательный шок. Бонифаций, находясь не в первых рядах, и, потому, толком не видя, что происходит, напряженно вслушивался в стоны понтифика, достигавшие все новых и новых звуковых высот. Никогда не доводилось ему слышать, чтобы человек мог так кричать, и среди толпы, мало-помалу начавшей приходить в себя, уже пошел шепоток, что папа сошелся в яростной схватке с самим Люцифером, решившим, очевидно, испортить своим появлением торжественное шествие. Вдруг тональность стонов несчастного папы начала меняться, в их страдальческие ноты добавилось нечто другое и странное, и вконец изумленная толпа не сразу поняла, что улицы святого города огласил крик родившегося на их глазах ребенка.
Бонифаций хорошо запомнил лица окружавших его тогда людей. Еще десять минут назад они умиленно светились вслед предмету своего обожания, еще мгновенье назад тысячи людских губ шевелились, шепча молитвы за здравие папы, которого постиг внезапный недуг, и вот теперь лица многих перекосила звериная злоба от вдруг обнажившегося пред ними неслыханного святотатства! Чужеземец без роду и племени, ослепив глаза и разум всему Великому Риму своей сатанинской ученостью, водрузивший себе на голову святую тиару, получивший ключи самого Петра, оказался женщиной, причем явно не чуждой земным утехам за гранью выданных на Синае заповедей!
Вот уже сорок лет Бонифаций благодарит Господа за то, что не видел происходившего далее. Толпа, совершенно обезумев, расправилась с Иоанной и с только что рожденным младенцем. Свершив свой скорый суд и казнь, люди молчаливо и быстро расходились в состоянии похожем на тяжелое, туманящее похмелье, многим уже спустя минуту после убийства вдруг стал очевиден весь ужас ими содеянного и они боялись смотреть друг другу в глаза. На несколько дней Рим обезлюдел, как будто страшный Тотила вновь пронесся по его древним улицам, горожане, несмотря на начинавшийся праздник феррагосто , даже под колокольный звон базилик не решались покинуть свои жилища, тщетно пытаясь в вине и молитве найти себе успокоение. Церкви пришлось принимать скорые и энергичные меры, и был найден выход, простой и естественный рецепт, медленно, но надежно заглушавший муки совести – забыться и забыть случившееся, все это было так недолго, не с нами, неправда, а теперь уже и давно. Папская курия очень скоро приняла решение навсегда изменить маршрут процессии от собора Святого Петра к Латерану, чтобы никогда больше путь епископа Рима не проходил мимо места ужасающего преступления. Имя Иоанны старательно удалили из всех документов, Иоанном Восьмым в истории папства стал именоваться вступивший на апостольский престол в 872 году римлянин Иоанн Гундо, и лишь небольшая статуя женщины с новорожденным ребенком на руках, появившаяся вскоре на месте убийства Иоанны Английской, еще долго напоминала гражданам Рима о совершенном ими злодеянии.
Усилием воли Бонифаций заставил себя переключиться на события, происходящие вокруг него. Церемония посвящения подходила к концу. Вот уже ему епископом Альбано вручен Папский крест – посох с распятием на вершине. Вот на бархатной подушке, расшитой золотом, епископ Порто торжественно преподносит золотое Кольцо рыбака, на кольце печать с именем нового папы и неизменный Симон, тянущий свои сети. Вот Евгений, епископ Остии и главный распорядитель церемонии, опускает ему на шею паллий из шерсти освященных ягнят, вытканный заботливыми руками монахинь обители Святой Агнессы. А вот и знаменитые ключи святого Петра, их подносит тоже Петр, епископ Равенны. Тяжелые воспоминания развеялись как утренний туман, и душу папы охватила теплая волна умиротворенности и ликования человека, достигшего вершины своих помыслов. Снова и снова Бонифаций воздавал Небесам хвалу за столь неожиданный поворот в его судьбе.
Еще бы! Ведь не так давно он уже мысленно поставил крест на своей карьере в Церкви, когда папа Формоз , да смилуются над ним Ангелы Господни, за излишнюю любовь Бонифация к суетным удовольствиям вторично лишил его сана. Еще две недели тому назад Бонифаций был всего лишь иподиаконом святой католической церкви, то есть не был священником и не имел права вести службы! Еще вчера был жив папа Формоз и не успели остекленеть его глаза, как церковь трижды до захода солнца выносила на одобрение Рима кандидатуры на апостольский престол. И, если бы не склоки среди епископов Италии, грозившие порой перерасти в заурядную потасовку, если бы не вечные интриги и раздоры итальянских герцогов, если бы не вовремя для себя преставившийся папа Формоз, столкнувший лбами сполетского герцога Гвидо и варвара Арнульфа из Каринтии, быть бы ему, в лучшем случае, нотарием Рима до конца своих дней. Но итальянские партии сколь многочисленные, столь и непримиримые, со внезапной стремительностью сошлись в одном – лучшим способом хотя бы на самое короткое время дать земле Италии мир и спокойствие будет избрание епископом Рима человека нейтрального и – здесь мы дополним от себя размышления нового папы – абсолютно для всех безобидного.
О, он докажет им, что они не ошиблись в своем выборе! Напрасно все считают его гедонистом и неудачливым сребролюбцем, он будет править твердо и справедливо, он найдет компромисс в делах вздорного Сполето, хитрой Тосканы, кичливой Равенны, дикого Беневента. Он помирит епископов Ананьи и Чере со сторонниками Формоза, ибо интересы Веры всегда должны преобладать над низменной корыстью чиновников от нее!
Он взглянул на Стефана, епископа Ананьи, взглядом полным искреннего призыва к благочестию и миру, но взор его мгновенно потух, как тлевшая лучина в бокале с водой. Он вновь вспомнил несчастную папессу Иоанну, ибо по Риму упорно шел слух, что, не кто иной, как Стефан, тогда двадцатилетний клирик одной из римских церквей, был отцом ребенка, растерзанного у базилики Святого Климента. Некоторые горожане, стремившиеся хотя бы посмертно и частично обелить Иоанну, утверждали, что Стефан совершил насилие над папессой, случайно узнав ее тайну и будучи уверенным, что та ни за что на свете не откроет миру свой позор.
