Лестница пахла мокрой пылью. Лампа под потолком мигала, как больной глаз.
— На минуту, — сказал Лёха. — Я ключ верну и всё.
Мы спустились втроём: я, Лёха и Саша. Я держал список — коробка с книгами из бывшей квартиры, номер клетки, номер замка. Лёха крутил на пальце связку, звенел, будто успокаивал себя. Саша молчал, смотрел в бетон.
Дверь из подъезда была тяжёлая, с пружинной защёлкой. У порога лежал кирпич-подпорка, упирался ребром в металл.
— Зачем он? — спросил я.
— Ставили раньше, когда пружина слабела. Не надо, — Лёха оттолкнул кирпич носком. — Хлопнет — и всё.
Хлопок случился, когда мы сделали три шага. Лампа дрогнула, воздух толкнул в спину, металл ударил металлом. Лёха попытался перехватить ручку тыльной стороной ладони, зацепил ногтем и оставил на двери тонкую светлую царапину.
— Н-да, — сказал он, рассматривая ноготь. — Поживём — увидим.
Мы послушали. Сверху где-то жужжала стиралка и глухо разговаривал телевизор. Здесь звук расползался по коридору и гас в углах.
— У нас внизу два выхода, — сказал Лёха, бодро. — Этот, с защёлкой, и через двор. Там цепь, но изнутри снимается. Пошли.
Лампы на потолке горели через одну. По стенам шли трубы — ржавые кольца, мокрые подтёки. Боксы-«клетки» тянулись слепыми дверьми. На одной висел засаленный пакет, как флажок. На другой мелом была стрелка и ступени. На третьей — кривыми линиями детский домик. Откуда-то тянуло водой; казалось, капля за стеной ведёт счёт вместо часов.
— Кто рисовал? — спросил я.
— Да кто угодно, — сказал Лёха. — Полпосёлка тут живёт.
Саша шёл первым, светил телефоном низко, чтобы видеть, куда ставит ноги. Ступени были гладкие, бетон от сырости как стекло. Где-то шуршало. Раз под потолком что-то мягко перегородило свет и пропало — мышь, крыса, тень. Мы сделали вид, что не заметили.
Дверь во двор оказалась в торце, за углом. Металлический лист; изнутри — врезной замок, на звеньях цепи ржавый навесной замок — с внутренней стороны. Цепь держала крепко. Лёха попробовал связку, фыркнул:
— Это не тот. Тут навесной, ключ другой.
Саша кивнул на трёхугольную вентиляционную решётку над дверью. За ней — слабый серый свет, похоже, вечер.
— Снимаем решётку, — предложил он. — Залезу, открою снаружи.
Отвёртку нашли в ближайшей клетке — ржавая, но живая. Два самореза поддались, третий держал. Саша поддел пальцами, рухнул кусок сырой штукатурки, саморез вывернулся вместе с ним. Решётка висела на одном краю, приоткрыла продолговатую пасть.
— Я узкий, — сказал Лёха и уже сунул плечо внутрь. — Держите телефон.
Он протиснул голову, плечи, взял воздух коротко и резко.
— Тянет… холодно, — голос пошёл откуда-то из трубы. Ребро решётки врезалось под ключицу; оттуда пошла тупая, скользкая боль.
Лёха дёрнулся ещё, толкнул ногой стену — и застрял. В свету замигали пылинки, как снег.
— Дай назад, — сказал Саша.
— Щас, — выдохнул Лёха и не смог. Дыхание стало как через тряпку.
— Назад! — сказал Саша громче, взял его за ремень и потянул. Я подхватил под мышку, уткнулся ладонями в влажный бетон — кожа сразу стала серой. Лёха застонал.
— Не р-режься, — сказал он чужим голосом. — Я сам… обратно.
Вытащили. Он сел на корточки, уткнулся лбом в колени, дрожал. На футболке — серая полоса от решётки и два длинных красных следа, не глубоких, но злых.
— Всё нормально, — сказал Саша, хотя нормально не было. — Решётка не вариант. Дальше?
В нише нашлась старая пластиковая бирка с номером клетки и ключ от навесного. Надежда вспыхнула. Подошли к замку — ключ вошёл, но не провернулся: скобы срослись ржавчиной.
— Прилипло навсегда, — сказал Лёха и сплюнул в сторону.
Следующий вариант был в щитовой. Лёха нашёл её по памяти: низкая дверь, облупленная табличка «ЭЛ», запах бакелита и пыли, гревшейся годами.
— Включим общий свет — на первом мигнёт, заметят, — сказал он.
— Или выбьет весь подъезд, — ответил Саша. — И будет темнее.
— Мы уже темнее, — сказал Лёха и щёлкнул рубильник.
На секунду подвал стал ярче: ожили «таблетки», блеснула вода на трубе, тень от нас рванула в стороны, как зверь. Потом щёлкнуло, всё погасло, запахло прогоревшей пылью. В глубине потрескивало мелко и зло.
— Красиво, — сказал Саша. — Дальше?
В этом молчании жил звук — капля. Где-то в темноте она росла и не решалась сорваться. Мы ждали следующую. Она не падала.
Я попробовал позвонить. Телефон нашёл одно деление, мигнул «H+», повёл себя как живой — и снова умер.
— Сеть гуляет, — сказал я. — Если подняться к двери, может поймает.
— Пойдём, — сказал Лёха. — Да, у нас же кирпич. Подперём, чтобы не хлопнула, и кого-нибудь дождёмся.
Возвращаясь, я заметил справа чужой «угол»: матрас на паллетах, бутылки из-под пива, две детские кеды, такие маленькие, что нога туда уже не войдёт. Над матрасом мелом нарисованы ступени — много, как будто кто-то тренировался их рисовать. Рядом — домофонный квадрат с цифрами. Под ним криво: «НЕ ОПАЗДЫВАЙ». Я провёл пальцем — графит размазался.
У двери из подъезда царапина, оставленная Лёхой, сверкала тонкой рыбьей костью.
— Тут, — сказал он. — Значит, ходили правильно.
— Кирпич? — спросил Саша.
— Вот, — я нашёл его у стены. Он был влажный и тяжёлый.
Мы поддели язычок защёлки, вставили кирпич клином. Лёха взялся за ручку.
— На счёт три. Раз…
Металл скрипнул, дверь подалась. Щель держал кирпич — телефон цеплял одну палку и сразу ронял. Свет просочился внутрь тонкой полосой, пахнул подъездом — жареным луком и мокрым ковриком. Цепь звякнула натянуто.
— Давай ещё, — сказал Саша и вжал плечо.
Лёха жёг ладонью, ругался между зубами, дверь открывалась. Щель стала шире, на ладонь, на две. На косяке — прикрученная проушина, видно, ставили сами; на ней намотанная цепь — ночной запор. И — ботинки: мужская пара, стоптанный нос, серые носки; на коврике сбоку лежали домашние сланцы. Человек стоял близко, по другую сторону.
— Эй! — сказал Саша. — Помогите!
Человек не пошевелился.
— Откройте цепь! — крикнул Лёха. — Тут защёлка, мы держим!
Человек развернулся. Мы увидели штанину, колено, и то, как колено ушло вверх, будто он поднялся на ступеньку. Цепь потянулась, звеня; снаружи её петлю перекинули на дальнюю проушину. Потом вставили дужку навесного — щёлкнуло коротко и окончательно.
Лёха выдохнул:
— Ты видел?
— Видел, — сказал Саша. — Слышал тоже.
Он полез в щель первым. Голова, плечи, грудь. Цепь упёрлась ему под ключицу, кожа побелела.
— Тяни! — сказал он. — Сейчас…
Лёха тянул дверь на себя, я — Сашу назад, чтобы не перерезало. Саша дёрнулся вперёд, из груди вышел сухой стон, как будто выломали ноту.
— Назад, — сказал я. — Рвёт.
— Не назад! — прохрипел Саша. — Ещё чуть-чуть!
— Назад! — крикнул Лёха так, что звук ударил в бетон. Мы дёрнули разом и вытянули его обратно. Он сел на пол, качнулся; на шее осталась шершавая красная полоса — сразу стала толще.
— Не выпускает, — сказал он очень спокойно. — Это место пересчитывает.
— Бить плечом бессмысленно, — сказал я. — Лист упирается в угол, рядом труба отопления — сорвём, нас сварит.
— Тогда ждём, — выдавил Лёха.
Мы вернулись к щитовой и сели напротив, чтобы видеть угол двери. Телефоны лежали на коленях, слабо светили часами. У Лёхи пальцы дрожали, он прятал их в рукава. Саша дышал ровно, но иногда пропускал одну, и тогда хватал следующую глубже. Я слушал тишину и видел, как на трубе растёт капля, округляется, тяжелеет и не решается сорваться. Потом — всё-таки. И снова — пауза.
Сверху шуршал подъезд: проходили люди, звенели связки ключей, кто-то смеялся коротко, кто-то ругался на кота. Шаги на лестнице приближались, замирали у двери, уходили вверх. В какой-то момент подошли близко — мы задержали дыхание. Тень скользнула по щели. Снаружи аккуратно проверили запор на ночь. «Чтобы не лазили», — сказал бы домком. Я подумал о кирпиче, отброшенном ногой, и стало холодно.
— Спать нельзя, — сказал Лёха. — Если уснём, будет хуже.
— По очереди, — сказал я. — Час ты, час я.
— Я не усну, — сказал Саша. — Мне хватит, если доживём до утренних ключей.
Я попытался написать сообщение на случай, если сеть проснётся. Набрал: «Мы в подвале. Подъезд, дом такой-то. Дверь закрыта. Во двор — цепь и навесной.» Телефон думал-думал и честно сохранил черновик. Смешно, что он заметил нашу беду лучше, чем люди наверху.
Где-то за спиной мяукнул кот. Звук был неправильный — как будто его произнесли словами. Потом тянуло сыростью, крысой, железом. Потом снова капля. В паузах между каплями подвал дышал.
— Тут всегда так? — шёпотом.
— Так всегда, — сказал Лёха. — Он как ещё один этаж. Только чужой.
Саша усмехнулся:
— Ещё один — без выхода.
Наверху, наверное, включали мультик, кипятился чайник, кто-то закрывал занавеску, кто-то целовал кого-то в затылок. Здесь — бетон, цепь и мы. И кирпич, который просто лежал у порога, когда нам ещё можно было его не трогать.
К утру, может быть, откроют. Утром дворники приходят рано; их ключи звенят по-другому. Но до утра нужно дожить — странное слово, если ты никуда не падаешь, а сидишь и считаешь капли.
Я досчитал до ста. На сотой капле снова попали точно в металлическую крышку, забыто валявшуюся на полу. Звук прозвенел чисто и окончательно.
Мы продолжили ждать.
Капля росла.
Капля падала.
Где-то наверху смеялись.
А внизу металл лежал плотно, как крышка на консервной банке.
— На минуту, — сказал Лёха. — Я ключ верну и всё.
Мы спустились втроём: я, Лёха и Саша. Я держал список — коробка с книгами из бывшей квартиры, номер клетки, номер замка. Лёха крутил на пальце связку, звенел, будто успокаивал себя. Саша молчал, смотрел в бетон.
Дверь из подъезда была тяжёлая, с пружинной защёлкой. У порога лежал кирпич-подпорка, упирался ребром в металл.
— Зачем он? — спросил я.
— Ставили раньше, когда пружина слабела. Не надо, — Лёха оттолкнул кирпич носком. — Хлопнет — и всё.
Хлопок случился, когда мы сделали три шага. Лампа дрогнула, воздух толкнул в спину, металл ударил металлом. Лёха попытался перехватить ручку тыльной стороной ладони, зацепил ногтем и оставил на двери тонкую светлую царапину.
— Н-да, — сказал он, рассматривая ноготь. — Поживём — увидим.
Мы послушали. Сверху где-то жужжала стиралка и глухо разговаривал телевизор. Здесь звук расползался по коридору и гас в углах.
— У нас внизу два выхода, — сказал Лёха, бодро. — Этот, с защёлкой, и через двор. Там цепь, но изнутри снимается. Пошли.
Лампы на потолке горели через одну. По стенам шли трубы — ржавые кольца, мокрые подтёки. Боксы-«клетки» тянулись слепыми дверьми. На одной висел засаленный пакет, как флажок. На другой мелом была стрелка и ступени. На третьей — кривыми линиями детский домик. Откуда-то тянуло водой; казалось, капля за стеной ведёт счёт вместо часов.
— Кто рисовал? — спросил я.
— Да кто угодно, — сказал Лёха. — Полпосёлка тут живёт.
Саша шёл первым, светил телефоном низко, чтобы видеть, куда ставит ноги. Ступени были гладкие, бетон от сырости как стекло. Где-то шуршало. Раз под потолком что-то мягко перегородило свет и пропало — мышь, крыса, тень. Мы сделали вид, что не заметили.
Дверь во двор оказалась в торце, за углом. Металлический лист; изнутри — врезной замок, на звеньях цепи ржавый навесной замок — с внутренней стороны. Цепь держала крепко. Лёха попробовал связку, фыркнул:
— Это не тот. Тут навесной, ключ другой.
Саша кивнул на трёхугольную вентиляционную решётку над дверью. За ней — слабый серый свет, похоже, вечер.
— Снимаем решётку, — предложил он. — Залезу, открою снаружи.
Отвёртку нашли в ближайшей клетке — ржавая, но живая. Два самореза поддались, третий держал. Саша поддел пальцами, рухнул кусок сырой штукатурки, саморез вывернулся вместе с ним. Решётка висела на одном краю, приоткрыла продолговатую пасть.
— Я узкий, — сказал Лёха и уже сунул плечо внутрь. — Держите телефон.
Он протиснул голову, плечи, взял воздух коротко и резко.
— Тянет… холодно, — голос пошёл откуда-то из трубы. Ребро решётки врезалось под ключицу; оттуда пошла тупая, скользкая боль.
Лёха дёрнулся ещё, толкнул ногой стену — и застрял. В свету замигали пылинки, как снег.
— Дай назад, — сказал Саша.
— Щас, — выдохнул Лёха и не смог. Дыхание стало как через тряпку.
— Назад! — сказал Саша громче, взял его за ремень и потянул. Я подхватил под мышку, уткнулся ладонями в влажный бетон — кожа сразу стала серой. Лёха застонал.
— Не р-режься, — сказал он чужим голосом. — Я сам… обратно.
Вытащили. Он сел на корточки, уткнулся лбом в колени, дрожал. На футболке — серая полоса от решётки и два длинных красных следа, не глубоких, но злых.
— Всё нормально, — сказал Саша, хотя нормально не было. — Решётка не вариант. Дальше?
В нише нашлась старая пластиковая бирка с номером клетки и ключ от навесного. Надежда вспыхнула. Подошли к замку — ключ вошёл, но не провернулся: скобы срослись ржавчиной.
— Прилипло навсегда, — сказал Лёха и сплюнул в сторону.
Следующий вариант был в щитовой. Лёха нашёл её по памяти: низкая дверь, облупленная табличка «ЭЛ», запах бакелита и пыли, гревшейся годами.
— Включим общий свет — на первом мигнёт, заметят, — сказал он.
— Или выбьет весь подъезд, — ответил Саша. — И будет темнее.
— Мы уже темнее, — сказал Лёха и щёлкнул рубильник.
На секунду подвал стал ярче: ожили «таблетки», блеснула вода на трубе, тень от нас рванула в стороны, как зверь. Потом щёлкнуло, всё погасло, запахло прогоревшей пылью. В глубине потрескивало мелко и зло.
— Красиво, — сказал Саша. — Дальше?
В этом молчании жил звук — капля. Где-то в темноте она росла и не решалась сорваться. Мы ждали следующую. Она не падала.
Я попробовал позвонить. Телефон нашёл одно деление, мигнул «H+», повёл себя как живой — и снова умер.
— Сеть гуляет, — сказал я. — Если подняться к двери, может поймает.
— Пойдём, — сказал Лёха. — Да, у нас же кирпич. Подперём, чтобы не хлопнула, и кого-нибудь дождёмся.
Возвращаясь, я заметил справа чужой «угол»: матрас на паллетах, бутылки из-под пива, две детские кеды, такие маленькие, что нога туда уже не войдёт. Над матрасом мелом нарисованы ступени — много, как будто кто-то тренировался их рисовать. Рядом — домофонный квадрат с цифрами. Под ним криво: «НЕ ОПАЗДЫВАЙ». Я провёл пальцем — графит размазался.
У двери из подъезда царапина, оставленная Лёхой, сверкала тонкой рыбьей костью.
— Тут, — сказал он. — Значит, ходили правильно.
— Кирпич? — спросил Саша.
— Вот, — я нашёл его у стены. Он был влажный и тяжёлый.
Мы поддели язычок защёлки, вставили кирпич клином. Лёха взялся за ручку.
— На счёт три. Раз…
Металл скрипнул, дверь подалась. Щель держал кирпич — телефон цеплял одну палку и сразу ронял. Свет просочился внутрь тонкой полосой, пахнул подъездом — жареным луком и мокрым ковриком. Цепь звякнула натянуто.
— Давай ещё, — сказал Саша и вжал плечо.
Лёха жёг ладонью, ругался между зубами, дверь открывалась. Щель стала шире, на ладонь, на две. На косяке — прикрученная проушина, видно, ставили сами; на ней намотанная цепь — ночной запор. И — ботинки: мужская пара, стоптанный нос, серые носки; на коврике сбоку лежали домашние сланцы. Человек стоял близко, по другую сторону.
— Эй! — сказал Саша. — Помогите!
Человек не пошевелился.
— Откройте цепь! — крикнул Лёха. — Тут защёлка, мы держим!
Человек развернулся. Мы увидели штанину, колено, и то, как колено ушло вверх, будто он поднялся на ступеньку. Цепь потянулась, звеня; снаружи её петлю перекинули на дальнюю проушину. Потом вставили дужку навесного — щёлкнуло коротко и окончательно.
Лёха выдохнул:
— Ты видел?
— Видел, — сказал Саша. — Слышал тоже.
Он полез в щель первым. Голова, плечи, грудь. Цепь упёрлась ему под ключицу, кожа побелела.
— Тяни! — сказал он. — Сейчас…
Лёха тянул дверь на себя, я — Сашу назад, чтобы не перерезало. Саша дёрнулся вперёд, из груди вышел сухой стон, как будто выломали ноту.
— Назад, — сказал я. — Рвёт.
— Не назад! — прохрипел Саша. — Ещё чуть-чуть!
— Назад! — крикнул Лёха так, что звук ударил в бетон. Мы дёрнули разом и вытянули его обратно. Он сел на пол, качнулся; на шее осталась шершавая красная полоса — сразу стала толще.
— Не выпускает, — сказал он очень спокойно. — Это место пересчитывает.
— Бить плечом бессмысленно, — сказал я. — Лист упирается в угол, рядом труба отопления — сорвём, нас сварит.
— Тогда ждём, — выдавил Лёха.
Мы вернулись к щитовой и сели напротив, чтобы видеть угол двери. Телефоны лежали на коленях, слабо светили часами. У Лёхи пальцы дрожали, он прятал их в рукава. Саша дышал ровно, но иногда пропускал одну, и тогда хватал следующую глубже. Я слушал тишину и видел, как на трубе растёт капля, округляется, тяжелеет и не решается сорваться. Потом — всё-таки. И снова — пауза.
Сверху шуршал подъезд: проходили люди, звенели связки ключей, кто-то смеялся коротко, кто-то ругался на кота. Шаги на лестнице приближались, замирали у двери, уходили вверх. В какой-то момент подошли близко — мы задержали дыхание. Тень скользнула по щели. Снаружи аккуратно проверили запор на ночь. «Чтобы не лазили», — сказал бы домком. Я подумал о кирпиче, отброшенном ногой, и стало холодно.
— Спать нельзя, — сказал Лёха. — Если уснём, будет хуже.
— По очереди, — сказал я. — Час ты, час я.
— Я не усну, — сказал Саша. — Мне хватит, если доживём до утренних ключей.
Я попытался написать сообщение на случай, если сеть проснётся. Набрал: «Мы в подвале. Подъезд, дом такой-то. Дверь закрыта. Во двор — цепь и навесной.» Телефон думал-думал и честно сохранил черновик. Смешно, что он заметил нашу беду лучше, чем люди наверху.
Где-то за спиной мяукнул кот. Звук был неправильный — как будто его произнесли словами. Потом тянуло сыростью, крысой, железом. Потом снова капля. В паузах между каплями подвал дышал.
— Тут всегда так? — шёпотом.
— Так всегда, — сказал Лёха. — Он как ещё один этаж. Только чужой.
Саша усмехнулся:
— Ещё один — без выхода.
Наверху, наверное, включали мультик, кипятился чайник, кто-то закрывал занавеску, кто-то целовал кого-то в затылок. Здесь — бетон, цепь и мы. И кирпич, который просто лежал у порога, когда нам ещё можно было его не трогать.
К утру, может быть, откроют. Утром дворники приходят рано; их ключи звенят по-другому. Но до утра нужно дожить — странное слово, если ты никуда не падаешь, а сидишь и считаешь капли.
Я досчитал до ста. На сотой капле снова попали точно в металлическую крышку, забыто валявшуюся на полу. Звук прозвенел чисто и окончательно.
Мы продолжили ждать.
Капля росла.
Капля падала.
Где-то наверху смеялись.
А внизу металл лежал плотно, как крышка на консервной банке.
