В девять вечера в пустой школе прозвенел звонок. Я знал: он звонил только для меня.
Дежурный охранник ушёл десять минут назад — пожелал удачи на пересдаче и постучал по батарее, мол, не задерживайся. Свет на этажах выключили, остались только аварийные лампы над лестницами — тусклые, как простуженные глаза. Я собирался взять из класса тетрадь и уйти, но звонок ударил так чисто и близко, будто я стоял прямо под ним. Металлический круг на стене не дрогнул: его ещё летом отключили, провод отрезали и свернули в петлю.
Звонок повторился — резче, ближе. Эхо прокатилось по коридорам и упёрлось в стеклянные двери, как в зеркало. Я шагнул в наш кабинет. Пахнуло мелом и мокрой тряпкой. На моём столе лежали тетрадь и телефон; я сунул телефон в карман — вибрировал, как сердцебиение. На кафедре — классный журнал. Он должен был быть заперт в шкафу, но лежал раскрытым, лицом ко мне.
Я развернул его. По строкам шли жирные чёрные линии — не красные учительские, а графитовые, проведённые так, что бумага местами поблёскивала от давления. Рядом с каждой зачёркнутой фамилией стояла дата: «Горюнов Пётр — 14.08», «Нестерова Вика — 15.08», «Шахматов — 16.08». На соседней вкладке — другой класс, те же рубцы, свежие числа. В самом конце — «Сторож, Иван П.» с сегодняшней датой. Я сглотнул. Строка под ними оставалась пустой. Моё имя: Арсен.
Звонок ударил третий раз, и мне показалось, что отражение в дверном стекле стало не моим: за моей спиной стоял весь класс — без лиц, без глазниц, просто тени фигуры, и исчезли, как только я моргнул.
Я вышел в коридор. Над стендом «Наши достижения» погас свет. Грамоты посерели, и в одной из них потёртые золотые буквы сложились в слово ОТВЕТ. Я рассмеялся нервно — звук вышел чужим.
Путь к лестнице казался длиннее. На первом пролёте лампа мигнула, и на ступеньке возникла тонкая белая черта мела — как будто кто-то, идя вперёд, тянул линию по полу. Я провёл пальцем: мел был свежим, липнул к коже. В носу сладко защипало — пахло пылью и влажной бумагой.
Я заглянул в биологию. Наш фикус на подоконнике выглядел темнее обычного, лист резал тень, как бритва. В углу стоял пластиковый террариум, где когда-то жили палочники; он был пуст, но на стекле оставалась тонкая зигзагообразная тень, будто кто-то прошёл по внутренней стенке и оставил след. Аквариум без насоса был неподвижен, но в толще воды тихо дрожала одна-единственная серебряная нитка пузырьков — как если бы вода слушала что-то.
В физике маятник, который обычно висел неподвижно, еле заметно качался, хотя окна закрыты. На доске белела формула, а рядом детским почерком было приписано: «не опаздывай». Почерк был мой.
Я поймал себя на счёте шагов. Один, два, три — поворот. Один, два, три — дверь «Лаборатория химии». На девятом шагу звонок ударил вновь. На этот раз звук пришёл не из стены, а из глубины коридора, зовя вперёд, как свисток в тумане.
Белая линия мела тянулась к старому спортзалу. Его закрыли на ремонт: крыша текла, пол вздулся, маты пахли плесенью и чьей-то кожей. К ключу допуск был только у завхоза и директора. Но дверь, на удивление, поддалась. Ручка была тёплой — как будто её только что держали.
Внутри горели лампы: неярко, но ровно, как в день экзамена. На лавках вдоль стен сидели ученики. Они были похожи на моих одноклассников — у Вики на рюкзаке та же нашивка в виде космической ракеты, у Петьки — привычная сутулость. Но лица были бледные и ровные, как у гипсовых слепков. Глаза не следили — смотрели сквозь. В центре, у щита, стоял круглый звонок, к нему тянулся белый провод, уходил под пол. Под звонком — стол. На столе — наш зелёный журнал, открытый на «9Б». Напротив моего имени не было линии.
Рядом стоял человек в пиджаке. На лацкане — старый значок «Отличник просвещения», в тонкой ткани — крошечные дырочки от моли. Его лицо было без подробностей — такое, какое не опишешь следователю, — а глаза чистые и пустые, как две вымытые до скрипа чашки. Пальцы в серой пыли держали карандаш — обломанный, заточенный ножом, плоский грифель, которым в тетрадях ведут рамки.
— Арсен, — сказал он ровно. — Твоя очередь отвечать. Встань к доске.
Я хотел спросить «кто вы», но горло выбрало тишину. Воздух стал плотным, как мокрая ткань. Я встал. На доске было выведено крупно, неровно: ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК. Ниже — вопросы, написанные тем самым плоским грифелем:
Кому звонит последний звонок?Какого рода тишина наступает после?Сколько имён остаётся незачёркнутыми в журнале?Что делает ученик, если не успевает к началу?Почему звонит трижды?Что делать, если звонок звучит не из школы?
Мел на полке был влажным, словно впитал чужое дыхание. Я взял его — пальцы стали белыми, но след на доске лёг тёмно-серый, как уголь.
— Сначала фамилия и имя, — сказал человек. — Чтобы знать, кого зачёркивать.
— Зачем это всё? — выплюнул я и почувствовал, как уголки губ предательски тянет — нервная, чужая улыбка.
— По теме, — ответил он без паузы. — Начинай.
Я не написал фамилию. Вместо этого сказал:
— Последний звонок… звонит тем, кто остался.
— Сколько их? — мгновенно.
Я посмотрел на журнал. Там были десятки страниц — классы разных лет, старые штампы, смазанные печати. На каждой — списки и жирные чёрные рубцы. Рядом со знакомыми фамилиями — свежие даты. У Петьки — позавчера. У Вики — сегодня утром. У сторожа — сегодня. Незачёркнутые имена встречались редко, очень редко.
— Всё меньше, — сказал я. — Каждый раз всё меньше.
— А тишина?
Я поискал слово. Тишина после таких звуков обычно густая, как снег. Но здесь она была другой.
— Она не отпускает, — сказал я. — Она как дверь, которая кажется открытой, пока не подойдёшь. И дышит.
— Сколько имён остаётся незачёркнутыми?
— Одно. Всегда одно.
Он кивнул, будто отметил в тетради правильный ответ.
— Если ученик не успевает к началу?
— Тогда звонок переносит начало к нему, куда бы он ни опоздал.
Звонок ударил — тихо, внутри ушей.
— Почему всегда трижды? — спросил он, и на секунду на его лице обозначилась подобие интереса.
— Первый — чтобы услышали, — ответил я на автомате. — Второй — чтобы поверили, что это зовут именно их. Третий — чтобы не было оправданий.
Пауза. Мне показалось, что где-то на лавке кто-то втянул воздух — коротко, болезненно. Я не смотрел туда.
— И последнее, — сказал он. — Что делать, если звонок звучит не из школы?
Я сглотнул.
— Не открывать, — выдавил я. — Но это не помогает. Тогда идти самому.
— Хорошо, — сказал он. — Садись. Я зачеркну.
Он поднял карандаш. Грифель был плоским, как лезвие. Он провёл по строке, где было моё имя. Графит жалобно хрустнул. Я ощутил лёгкий укол в груди, словно внутри меня кто-то провёл ту же линию. Дышать стало трудно.
— Всё? — спросил я.
— На сегодня, — ответил он. — До следующего звонка.
Ученики поднялись и пошли мимо меня — синхронно, без взглядов. От них пахло мелом, мокрой шерстью зимних курток и железной водой. Последней прошла Оля — та, что всегда кашляла на уроках. Она прикусила губу до белого, как на контрольной.
— Подождите, — сказал я ей шёпотом, не зная зачем. Она не остановилась.
Человек в пиджаке закрыл журнал и положил сверху карандаш, как ставят закрывающий нож. Повернулся ко мне.
— Уходи, — сказал он. — Но помни: урок продолжается, пока не зачёркнут все.
— Кто «все»? — спросил я.
— Все, кто слышат, — сказал он.
Я вышел. Коридоры были обычными; свет над «Наши достижения» горел ровно. Но тонкая белая линия мела под ногами не стиралась — прилипала к кедам и отзывалась мягким шелестом. На первом этаже у вахты было пусто. Дверь на улицу оказалась не заперта — просто тяжелее, чем обычно.
Ночь была обычная. Влажная, городская. Вдалеке сигналили машины. Соседний дом светился телевизором — голубые вспышки, лица в окнах. В кармане дрожал телефон: десять пропущенных. Я включил экран — и поверх уведомлений из школьного чата всплыло новое сообщение от неизвестного номера: «Не опаздывай». Я стёр его сразу — бессмысленный жест, как вытирать воду в лодке с дырой.
Дома я долго отмывал руки — мел въелся в складки пальцев. Серые подпальцевые луны не уходили. Я кинул кеды в коридоре — из них высыпалась белая крошка. Снилось мало и с обрыва. На рассвете на минуту провалился в сон и очнулся от того, что услышал звонок — тихий, будто в стене. Я сидел, слушал, обняв колени, пока утро не принудило встать.
В чате школы писали, что занятия отменены: «технические причины». Под объявлением сыпались сердечки и вопросы. Через час позвонила Оля.
— Ты вчера был? — спросила она. Голос дрожал, но без театра.
— Был, — сказал я. — Немного. А что?
— Охранник пропал, — сказала она быстро. — И собака. Они ещё с утра искали. Мог бы слышать. Ты… ты в порядке?
— Да, — сказал я и поймал себя на том, что слушаю, звучит ли в трубке какой-нибудь металлический отзвук. — Не ходи в школу.
— А куда ходить? — сказала она и отключилась.
Днём я пытался убедить себя в нормальности. Слушал музыку, чтобы забить паузы. Делал вид, что решаю задачи. Нацарапал в тетради: «последний» и перечеркнул слово — получилась чёрная полоса, и в голове сразу раздался металлический щелчок, будто я коснулся проводов.
В 20:58 у соседей за стеной, где обычно ругались, внезапно стало тихо. Секунда. Две. Три. В 21:00 прозвенел звонок.
Он прозвенел у меня в комнате. Никогда ещё звук не был таким чистым и не имел источника. Он возник между столом и шкафом, как если бы открылась тонкая дверь из воздуха. Я не видел металла, не видел провода. Но знал: это он.
Звонок прозвенел второй раз — коротко, настойчиво. Третий — как точка.
Я встал. В коридоре квартиры было темнее, чем должно быть. Я подошёл к двери и остановился с внутренней стороны. За дверью кто-то вежливо нажал на кнопку домофона. Звук был тихим, воспитанным, как будто человек с хорошими манерами не хотел будить соседей. Я не открыл. Сердце билось, как короткие удары мела по доске.
Когда за дверью стало тихо, я решился выглянуть в глазок. В коридоре никого. На матовом стекле подъездного окна дрожала жёлтая лампа. На этой матовой прямоугольной луже пальцем, окунутым в уголь, было написано криво: ПОСЛЕДНИЙ.
Я прислонился лбом к холодной двери. Уговаривал себя не выходить. Но слова какими-то стали мягкими, липкими, не держали.
На улице воздух пах мокрым железом. Вдалеке лязгал трамвай. На перекрёстке зашипел автобус, распластав по асфальту свет фар. Люди в салоне были обычные: пакеты, телефоны, чьи-то уставшие шапки. Я машинально всмотрелся и похолодел: на самой задней лавке, чуть повернувшись к окну, сидел человек в пиджаке. Он смотрел не на меня — сквозь. Но я знал, что видит. Он поднял руку и показал два пальца. «Два». Автобус тронулся и исчез.
Я вернулся домой, но лежать не вышло: тишина была не пустотой — дверью. К полуночи я понял, что не усну. В три ноль семь снова прозвучал звонок — на этот раз из подъезда, словно кто-то постучал в воздух. Я сидел, пока ноги не затекли. На рассвете меня вырубило на пять минут.
Утром пришло новое объявление: «Школа закрыта до выяснения». За ним — десяток сообщений: «Где сторож?», «Почему не дозвониться до…», «Слышали про собаку?». Я выключил уведомления.
Вечером я не строил планов. Я просто ждал, как ждут известного звука. В 21:00 звонок прозвенел снова — в комнате, ровно, без злости. И я понял: можно сколько угодно делать вид, но урок уже идёт. Я взял ключи. В коридоре подъезда на стене чёрным углём кто-то дописал к слову «ПОСЛЕДНИЙ» маленькое «не» над «опаздывай». «Не опаздывай». Почерк был мой.
Школа встречала тишиной. Ворота закрыты цепью, на двери объявление: «Технические работы». Под бумажкой торчала круглая кнопка звонка для посетителей — белая, как глаз.
За воротами стоял человек в пиджаке. Он не улыбался — эта функция ему не была нужна. Отступил на шаг, пропуская меня, как на официальной комиссии.
— Ты готов? — спросил.
— Нет, — сказал я честно. — Но приду.
— Придёшь, — подтвердил он. — Когда тебя позовут.
Мы шли молча по пустому коридору. Лампы горели ровно, как будто каждая знала свою работу. На стенде «Наши достижения» в центре висела грамота, которой я не видел раньше, — тонкая рамка и внутри пустой лист. Он отражал меня так, как отражал бы мел: тускло и без деталей.
В спортзале всё было так же. Журнал на столике, карандаш сверху, звонок с белым проводом. Но когда я подошёл, страница была не наша. Другой класс. Другая школа — я узнал печать. Ниже моих зачёркнутых букв появилась чужая фамилия. Рядом дрожала незаконченная линия — как будто её выводила другая, плохо послушная рука.
— Кто это? — спросил я.
— Следующий, — ответил он.
Я понял: урок продолжается. И не в нашей школе.
Финал
Когда я встал ночью у окна, город был обычным: огни, редкие прохожие. Но в стекле отражение оказалось темнее. Я коснулся холодного стекла, и тьма с той стороны коснулась меня. Она была тягучей и бесшумной. В глубине вспыхнули десятки глаз — круглых, как звонки. Одни смотрели прямо, другие — вниз, третьи — куда-то в сторону. Все ждали.
Я понял: звонок — это не звук. Это взгляд. И он уже внутри.
Дежурный охранник ушёл десять минут назад — пожелал удачи на пересдаче и постучал по батарее, мол, не задерживайся. Свет на этажах выключили, остались только аварийные лампы над лестницами — тусклые, как простуженные глаза. Я собирался взять из класса тетрадь и уйти, но звонок ударил так чисто и близко, будто я стоял прямо под ним. Металлический круг на стене не дрогнул: его ещё летом отключили, провод отрезали и свернули в петлю.
Звонок повторился — резче, ближе. Эхо прокатилось по коридорам и упёрлось в стеклянные двери, как в зеркало. Я шагнул в наш кабинет. Пахнуло мелом и мокрой тряпкой. На моём столе лежали тетрадь и телефон; я сунул телефон в карман — вибрировал, как сердцебиение. На кафедре — классный журнал. Он должен был быть заперт в шкафу, но лежал раскрытым, лицом ко мне.
Я развернул его. По строкам шли жирные чёрные линии — не красные учительские, а графитовые, проведённые так, что бумага местами поблёскивала от давления. Рядом с каждой зачёркнутой фамилией стояла дата: «Горюнов Пётр — 14.08», «Нестерова Вика — 15.08», «Шахматов — 16.08». На соседней вкладке — другой класс, те же рубцы, свежие числа. В самом конце — «Сторож, Иван П.» с сегодняшней датой. Я сглотнул. Строка под ними оставалась пустой. Моё имя: Арсен.
Звонок ударил третий раз, и мне показалось, что отражение в дверном стекле стало не моим: за моей спиной стоял весь класс — без лиц, без глазниц, просто тени фигуры, и исчезли, как только я моргнул.
Я вышел в коридор. Над стендом «Наши достижения» погас свет. Грамоты посерели, и в одной из них потёртые золотые буквы сложились в слово ОТВЕТ. Я рассмеялся нервно — звук вышел чужим.
Путь к лестнице казался длиннее. На первом пролёте лампа мигнула, и на ступеньке возникла тонкая белая черта мела — как будто кто-то, идя вперёд, тянул линию по полу. Я провёл пальцем: мел был свежим, липнул к коже. В носу сладко защипало — пахло пылью и влажной бумагой.
Я заглянул в биологию. Наш фикус на подоконнике выглядел темнее обычного, лист резал тень, как бритва. В углу стоял пластиковый террариум, где когда-то жили палочники; он был пуст, но на стекле оставалась тонкая зигзагообразная тень, будто кто-то прошёл по внутренней стенке и оставил след. Аквариум без насоса был неподвижен, но в толще воды тихо дрожала одна-единственная серебряная нитка пузырьков — как если бы вода слушала что-то.
В физике маятник, который обычно висел неподвижно, еле заметно качался, хотя окна закрыты. На доске белела формула, а рядом детским почерком было приписано: «не опаздывай». Почерк был мой.
Я поймал себя на счёте шагов. Один, два, три — поворот. Один, два, три — дверь «Лаборатория химии». На девятом шагу звонок ударил вновь. На этот раз звук пришёл не из стены, а из глубины коридора, зовя вперёд, как свисток в тумане.
Белая линия мела тянулась к старому спортзалу. Его закрыли на ремонт: крыша текла, пол вздулся, маты пахли плесенью и чьей-то кожей. К ключу допуск был только у завхоза и директора. Но дверь, на удивление, поддалась. Ручка была тёплой — как будто её только что держали.
Внутри горели лампы: неярко, но ровно, как в день экзамена. На лавках вдоль стен сидели ученики. Они были похожи на моих одноклассников — у Вики на рюкзаке та же нашивка в виде космической ракеты, у Петьки — привычная сутулость. Но лица были бледные и ровные, как у гипсовых слепков. Глаза не следили — смотрели сквозь. В центре, у щита, стоял круглый звонок, к нему тянулся белый провод, уходил под пол. Под звонком — стол. На столе — наш зелёный журнал, открытый на «9Б». Напротив моего имени не было линии.
Рядом стоял человек в пиджаке. На лацкане — старый значок «Отличник просвещения», в тонкой ткани — крошечные дырочки от моли. Его лицо было без подробностей — такое, какое не опишешь следователю, — а глаза чистые и пустые, как две вымытые до скрипа чашки. Пальцы в серой пыли держали карандаш — обломанный, заточенный ножом, плоский грифель, которым в тетрадях ведут рамки.
— Арсен, — сказал он ровно. — Твоя очередь отвечать. Встань к доске.
Я хотел спросить «кто вы», но горло выбрало тишину. Воздух стал плотным, как мокрая ткань. Я встал. На доске было выведено крупно, неровно: ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК. Ниже — вопросы, написанные тем самым плоским грифелем:
Кому звонит последний звонок?Какого рода тишина наступает после?Сколько имён остаётся незачёркнутыми в журнале?Что делает ученик, если не успевает к началу?Почему звонит трижды?Что делать, если звонок звучит не из школы?
Мел на полке был влажным, словно впитал чужое дыхание. Я взял его — пальцы стали белыми, но след на доске лёг тёмно-серый, как уголь.
— Сначала фамилия и имя, — сказал человек. — Чтобы знать, кого зачёркивать.
— Зачем это всё? — выплюнул я и почувствовал, как уголки губ предательски тянет — нервная, чужая улыбка.
— По теме, — ответил он без паузы. — Начинай.
Я не написал фамилию. Вместо этого сказал:
— Последний звонок… звонит тем, кто остался.
— Сколько их? — мгновенно.
Я посмотрел на журнал. Там были десятки страниц — классы разных лет, старые штампы, смазанные печати. На каждой — списки и жирные чёрные рубцы. Рядом со знакомыми фамилиями — свежие даты. У Петьки — позавчера. У Вики — сегодня утром. У сторожа — сегодня. Незачёркнутые имена встречались редко, очень редко.
— Всё меньше, — сказал я. — Каждый раз всё меньше.
— А тишина?
Я поискал слово. Тишина после таких звуков обычно густая, как снег. Но здесь она была другой.
— Она не отпускает, — сказал я. — Она как дверь, которая кажется открытой, пока не подойдёшь. И дышит.
— Сколько имён остаётся незачёркнутыми?
— Одно. Всегда одно.
Он кивнул, будто отметил в тетради правильный ответ.
— Если ученик не успевает к началу?
— Тогда звонок переносит начало к нему, куда бы он ни опоздал.
Звонок ударил — тихо, внутри ушей.
— Почему всегда трижды? — спросил он, и на секунду на его лице обозначилась подобие интереса.
— Первый — чтобы услышали, — ответил я на автомате. — Второй — чтобы поверили, что это зовут именно их. Третий — чтобы не было оправданий.
Пауза. Мне показалось, что где-то на лавке кто-то втянул воздух — коротко, болезненно. Я не смотрел туда.
— И последнее, — сказал он. — Что делать, если звонок звучит не из школы?
Я сглотнул.
— Не открывать, — выдавил я. — Но это не помогает. Тогда идти самому.
— Хорошо, — сказал он. — Садись. Я зачеркну.
Он поднял карандаш. Грифель был плоским, как лезвие. Он провёл по строке, где было моё имя. Графит жалобно хрустнул. Я ощутил лёгкий укол в груди, словно внутри меня кто-то провёл ту же линию. Дышать стало трудно.
— Всё? — спросил я.
— На сегодня, — ответил он. — До следующего звонка.
Ученики поднялись и пошли мимо меня — синхронно, без взглядов. От них пахло мелом, мокрой шерстью зимних курток и железной водой. Последней прошла Оля — та, что всегда кашляла на уроках. Она прикусила губу до белого, как на контрольной.
— Подождите, — сказал я ей шёпотом, не зная зачем. Она не остановилась.
Человек в пиджаке закрыл журнал и положил сверху карандаш, как ставят закрывающий нож. Повернулся ко мне.
— Уходи, — сказал он. — Но помни: урок продолжается, пока не зачёркнут все.
— Кто «все»? — спросил я.
— Все, кто слышат, — сказал он.
Я вышел. Коридоры были обычными; свет над «Наши достижения» горел ровно. Но тонкая белая линия мела под ногами не стиралась — прилипала к кедам и отзывалась мягким шелестом. На первом этаже у вахты было пусто. Дверь на улицу оказалась не заперта — просто тяжелее, чем обычно.
Ночь была обычная. Влажная, городская. Вдалеке сигналили машины. Соседний дом светился телевизором — голубые вспышки, лица в окнах. В кармане дрожал телефон: десять пропущенных. Я включил экран — и поверх уведомлений из школьного чата всплыло новое сообщение от неизвестного номера: «Не опаздывай». Я стёр его сразу — бессмысленный жест, как вытирать воду в лодке с дырой.
Дома я долго отмывал руки — мел въелся в складки пальцев. Серые подпальцевые луны не уходили. Я кинул кеды в коридоре — из них высыпалась белая крошка. Снилось мало и с обрыва. На рассвете на минуту провалился в сон и очнулся от того, что услышал звонок — тихий, будто в стене. Я сидел, слушал, обняв колени, пока утро не принудило встать.
В чате школы писали, что занятия отменены: «технические причины». Под объявлением сыпались сердечки и вопросы. Через час позвонила Оля.
— Ты вчера был? — спросила она. Голос дрожал, но без театра.
— Был, — сказал я. — Немного. А что?
— Охранник пропал, — сказала она быстро. — И собака. Они ещё с утра искали. Мог бы слышать. Ты… ты в порядке?
— Да, — сказал я и поймал себя на том, что слушаю, звучит ли в трубке какой-нибудь металлический отзвук. — Не ходи в школу.
— А куда ходить? — сказала она и отключилась.
Днём я пытался убедить себя в нормальности. Слушал музыку, чтобы забить паузы. Делал вид, что решаю задачи. Нацарапал в тетради: «последний» и перечеркнул слово — получилась чёрная полоса, и в голове сразу раздался металлический щелчок, будто я коснулся проводов.
В 20:58 у соседей за стеной, где обычно ругались, внезапно стало тихо. Секунда. Две. Три. В 21:00 прозвенел звонок.
Он прозвенел у меня в комнате. Никогда ещё звук не был таким чистым и не имел источника. Он возник между столом и шкафом, как если бы открылась тонкая дверь из воздуха. Я не видел металла, не видел провода. Но знал: это он.
Звонок прозвенел второй раз — коротко, настойчиво. Третий — как точка.
Я встал. В коридоре квартиры было темнее, чем должно быть. Я подошёл к двери и остановился с внутренней стороны. За дверью кто-то вежливо нажал на кнопку домофона. Звук был тихим, воспитанным, как будто человек с хорошими манерами не хотел будить соседей. Я не открыл. Сердце билось, как короткие удары мела по доске.
Когда за дверью стало тихо, я решился выглянуть в глазок. В коридоре никого. На матовом стекле подъездного окна дрожала жёлтая лампа. На этой матовой прямоугольной луже пальцем, окунутым в уголь, было написано криво: ПОСЛЕДНИЙ.
Я прислонился лбом к холодной двери. Уговаривал себя не выходить. Но слова какими-то стали мягкими, липкими, не держали.
На улице воздух пах мокрым железом. Вдалеке лязгал трамвай. На перекрёстке зашипел автобус, распластав по асфальту свет фар. Люди в салоне были обычные: пакеты, телефоны, чьи-то уставшие шапки. Я машинально всмотрелся и похолодел: на самой задней лавке, чуть повернувшись к окну, сидел человек в пиджаке. Он смотрел не на меня — сквозь. Но я знал, что видит. Он поднял руку и показал два пальца. «Два». Автобус тронулся и исчез.
Я вернулся домой, но лежать не вышло: тишина была не пустотой — дверью. К полуночи я понял, что не усну. В три ноль семь снова прозвучал звонок — на этот раз из подъезда, словно кто-то постучал в воздух. Я сидел, пока ноги не затекли. На рассвете меня вырубило на пять минут.
Утром пришло новое объявление: «Школа закрыта до выяснения». За ним — десяток сообщений: «Где сторож?», «Почему не дозвониться до…», «Слышали про собаку?». Я выключил уведомления.
Вечером я не строил планов. Я просто ждал, как ждут известного звука. В 21:00 звонок прозвенел снова — в комнате, ровно, без злости. И я понял: можно сколько угодно делать вид, но урок уже идёт. Я взял ключи. В коридоре подъезда на стене чёрным углём кто-то дописал к слову «ПОСЛЕДНИЙ» маленькое «не» над «опаздывай». «Не опаздывай». Почерк был мой.
Школа встречала тишиной. Ворота закрыты цепью, на двери объявление: «Технические работы». Под бумажкой торчала круглая кнопка звонка для посетителей — белая, как глаз.
За воротами стоял человек в пиджаке. Он не улыбался — эта функция ему не была нужна. Отступил на шаг, пропуская меня, как на официальной комиссии.
— Ты готов? — спросил.
— Нет, — сказал я честно. — Но приду.
— Придёшь, — подтвердил он. — Когда тебя позовут.
Мы шли молча по пустому коридору. Лампы горели ровно, как будто каждая знала свою работу. На стенде «Наши достижения» в центре висела грамота, которой я не видел раньше, — тонкая рамка и внутри пустой лист. Он отражал меня так, как отражал бы мел: тускло и без деталей.
В спортзале всё было так же. Журнал на столике, карандаш сверху, звонок с белым проводом. Но когда я подошёл, страница была не наша. Другой класс. Другая школа — я узнал печать. Ниже моих зачёркнутых букв появилась чужая фамилия. Рядом дрожала незаконченная линия — как будто её выводила другая, плохо послушная рука.
— Кто это? — спросил я.
— Следующий, — ответил он.
Я понял: урок продолжается. И не в нашей школе.
Финал
Когда я встал ночью у окна, город был обычным: огни, редкие прохожие. Но в стекле отражение оказалось темнее. Я коснулся холодного стекла, и тьма с той стороны коснулась меня. Она была тягучей и бесшумной. В глубине вспыхнули десятки глаз — круглых, как звонки. Одни смотрели прямо, другие — вниз, третьи — куда-то в сторону. Все ждали.
Я понял: звонок — это не звук. Это взгляд. И он уже внутри.
