Марта 25 числа случилось в Санкт-Петербурге необыкновенно странное происшествие. Курсистка Викулина Микулишна, живущая в Мушином тупике (фамилия ее утрачена, и даже в документах на отчисление, где написано емко и коротко «Прошмандовка», не выставлено ничего более) проснулась довольно поздно и услышала хруст нарезаемых овощей и стук ножа по разделочной доске.
Приподнявшись немного на кровати, Викулина, несмотря на царящую в комнате темноту, разглядела как соседка ее по комнате, отличница, комсомолка и вегетарианка, очень любившая причаститься салатом перед сном, готовила свою ночную трапезу.
— Сегодня я, Авдотья, не буду есть вместе с тобой овощи, — сказала Викулина Микулишна, — а вместо того хочется мне подержать в руках что-нибудь длинное и твердое, или толстое и с пупырышками.
(То есть Викулина Микулишна хотела бы и того и другого, но знала, что было совершенно невозможно требовать четырех вещей разом, да и Авдотья была скромна и могла упасть в обморок от подобных просьб). «Дам-ка я ей сельдерей, пусть грызет, — подумала про себя Авдотья, — а себе огурцов побольше нарежу». И протянула Викулине стебель сельдерея.
Викулина Микулишна свесила с кровати две аппетитные девичьи ножки и, как была, в исподнем, принялась разглядывать стебель, после лизнула его языком, засунула в рот его ребристый ствол и принялась скользить по сочному сельдерею своими алыми устрицами (губами, то есть). Но голод не тетка, и белые здоровые зубки случайно отхватили кусок источающего аппетитные ароматы стебля. Жалобно хрустнув, сельдерей разломился надвое и стал слишком короток. И тогда Викулина посмотрела на соседку, и застонала от томления, увидев в ее руках нечто большое, толстое, упругое и пупырчатое. Викулина Микулишна окликнула осторожно Авдотью.
— Что это у тебя? Дай потрогать...
Получив предмет, Викулина осторожно ощупала его.
«Плотный! — сказала она сама себе, чувствуя какое-то неопределенное ощущение внизу живота, напоминающее копошение моли в шкафу, — что бы это значило?»
Она обхватила предмет пальцами, провела по нему рукой — член!.. У Викулины Микулишны в глазах окончательно потемнело; она стала подробно ощупывать интересную находку: член, точно член! и еще показалось, как будто чей-то знакомый.
Краской залилось лицо Викулины Микулишны. Но ее смущение было ничто против негодования, которое овладело ее соседкою.
— Что это ты делаешь с моим огурцом? — закричала она с гневом. — Развратница! падшая женщина! Я сама на тебя донесу директрисе. Прошмандовка! Вот уж я от трех торговок слышала, что ты ходишь по рынку и теребишь огурцы и кабачки да так, что они потом опадают и становятся квелыми.
Но Викулина Микулишна ее будто и не слышала. Она узнала, что этот член был не чей другой, как ректора и попечителя института благородных девиц Огурцова, которого она видела на пробежке каждый понедельник и среду. Его впечатляющее мужское достоинство, которое не скрывали, а даже подчеркивали облегающие чулки, порождало чудесные фантазии у всех курсисток без исключения.
— Стой, Авдотья! Я сейчас заверну его в тряпочку и положу в уголок под подушку; пусть там маленечко полежит, а после мы его вернем.
— И слушать не хочу! Чтобы я позволила тебе держать у себя под подушкой поникший овощ?! Развратница, содомитка! Знай умеет руками по огурцам возить, а по назначению их использовать совсем не в состоянии, потаскушка, негодяйка! Чтобы я потом выбрасывала гнилье из нашей комнаты?.. Ах ты, девка сущеглупая! Я теперь его и в салат после тебя не положу! Вон его! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Викулина Микулишна сидела совершенно как убитая. Она думала, думала — и не знала, что подумать.
— Кто ж его знает, как такое случилось? — сказала она наконец, прижав к сердцу предмет своего вожделения. — Может ректор дурной болячкой заболел, вот член и отвалился. Аккурат во время пробежки. Он иной раз через рынок пробегает. Кто ж теперь скажет наверняка? А по всем приметам должно быть такое происшествие несбыточное: ибо овощи продаются в торговых рядах, а член совсем не то. Ничего не разберу!..
Викулина Микулишна замолчала. Мысль о том, что у нее могут отобрать мощный, упругий, слегка пупырчатый член ее мечты, привела ее в совершенное беспамятство. Уже ей мерещился ректор в его черном фраке с алой розой в петлице, в белом жилете и обтягивающих панталоны... и она дрожала всем телом. Наконец накинула Викулина свое исподнее платье и ботинки, накинула на себя жесткое колючее пальто и, сопровождаемая нелегкими увещаниями Авдотьи, завернула член в белую шаль, дабы не замерз, и вышла на улицу.
Сначала она хотела уединиться с ним где-нибудь в переулке или темном тупике. Но, на беду, ей все время попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «К кому так рано собралась идти?» — так что Викулина Микулишна никак не могла улучить минуты. В другой раз она даже юбки уже подняла, но будочник еще издали указал ей алебардою, примолвив: «Поди прочь, здесь непотребство демонстрировать не положено!» И Викулина Микулишна должна была вновь завернуть член в шаль и сжать его руками. Отчаяние овладело ей, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Она решилась идти под Исакиевский мост: не удастся ли там найти какой-нибудь укромный уголок на берегу Невы?..
Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Викулине Микулишне, курсистке примечательной во многих отношениях.
Викулина Микулишна, как некоторые курсистки, была изрядной профурсеткой. И хотя цветок ее невинности по-прежнему оставался при ней, но однако же частенько она поглядывала на мужчин, особливо когда они облачались в свои парадные панталоны.
Память у нее на размеры была феноменальная. И когда инспектриса Капустина обыкновенно говорила ей, отчитывая за провинности: «У тебя, Викулина, вечно глаза смотрят не на то, что следует!» — то Викулина Микулишна отвечала на это вопросом: «А куда ж им смотреть-то?» — «В пол смотреть», — говорила инспектриса, но тут Викулина Микулишна, лихо усмехнувшись… в пол, начинала перечисляла по памяти размеры всех мужчин, посетивших последний бал у губернатора — всех, какие, как она знала, могли интересовать Капустину… Капустина после того быстро сменяла гнев на милость и отпускала ушлую девицу до следующего раза.
Меж тем, курсистка была уже на Исакиевском мосту. Прежде всего она осмотрелась; потом нагнулась на перила будто бы посмотреть под мост: не плавает ли никто в реке нагишом, а после пошла к крутой лестнице, ведущей вниз, на самый берег. Увидев, что там ни души, она почувствовала, как будто бы с нее разом свалилось десять пуд: Викулина Микулишна даже усмехнулась. Слетев мигом на узкую полоску берега, она спряталась под мост и уже достала завернутый в шаль предмет своего вожделения, как вдруг заметила в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Она обмерла; а между тем квартальный, свесившись через перила, кивал ей пальцем и крикнул: «А подойди сюда, любезная!»
Викулина Микулишна, зная форму, расстегнула издали еще пару пуговок у ворота и, подошедши, виляя притом бедрами, томно сказала: «Желаю здравия вашему благородию!»
«Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делала, стоя под мостом?»
«Ей богу, сударь, ходила посмотреть только, шибко ли река идет.»
«Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!»
«Я вашу милость два раза поцелую. Жарко. Или даже три. Без всякого прекословия», отвечала Викулина Микулишна, игриво поводя глазками.
«Нет, приятель, это пустяки! Меня жена целует, да три любовницы, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делала?»
Викулина Микулишна побледнела… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.
II
Ректор и попечитель института благородных девиц Огурцов проснулся довольно рано и сделал губами: «чпок… », что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Огурцов потянулся, откинул одеяло, желая полюбоваться на восставшее поутру немалое свое достоинство; но к величайшему изумлению увидел, что у него вместо приличных размеров бугра на штанах — совершенно гладкое место! Испугавшись, Огурцов велел подать воды и протер полотенцем глаза. Посмотрел вниз: точно ничего не выпирает! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Ректор Огурцов вскочил с кровати, встряхнулся: в штанах ничего не отозвалось!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.
Но между тем необходимо сказать что-нибудь об Огурцове, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот ректор. Ректоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми ректорами, которые делались в Магадане. Это два совершенно особенные рода. Ученые ректоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном ректоре, то все ректоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. – Огурцов был магаданский ректор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя ректором, но всегда попечителем и благодетелем. «Послушай, голубушка», – говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую огурцы: – «ты приходи ко мне на дом; квартира моя на Вербной; спроси только: здесь ли живет попечитель и благодетель Огурцов – тебе всякой покажет». Если же встречал он какую-нибудь смазливенькую курсистку, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: «Ты спроси, душенька, квартиру попечителя и благодетеля Огурцова». – Поэтому-то самому и мы будем вперед этого ректора называть попечителем, потому как добавлять сюда еще и благодетеля, то будет длинно через край, а в нашей повести и без того хватает длинных и объемных предметов.
Попечитель Огурцов имел обыкновение каждое утро совершать пробежку по Невскому проспекту. Беговые его чулки всегда были чисты и впечатляюще обтягивали все его неоспоримое достоинство. Телосложение у него было такого рода, какое и теперь еще можно видеть у ламберсексуалов, лесорубов и байкеров, также у отправляющих разные социально полезные обязанности и, вообще, у всех тех мужей, которые имеют широкие плечи и очень хорошо орудуют топором и кайлом: сильные руки, высокий рост, сильное сходство с чем-то средним между шкафом и шифоньером. Попечитель Огурцов имел множество чулков и панталон с гульфиками разных цветов, на которых было вышито: середа, четверг, понедельник и проч. Попечитель Огурцов два года тому приехал в Петербург по казенной надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то – экзекуторского в какой-нибудь богадельне. Попечитель Огурцов был не прочь и жениться; но собирался связать себя обязательствами, если посулят за невестой двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам: каково было положение этого попечителя, когда он увидел, вместо большого, упругого и длинного мужского инструмента, преглупое, ровное и гладкое место.
Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и Огурцов должен был идти пешком, закутавшись в свой плащ и закрывши обеими руками причинное место, показывая вид, как будто он идет даме в полной боевой готовности. «Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы член пропал сдуру», — подумал он и зашел в бордель мадам Жу-жу нарочно с тем, чтобы все проверить. К счастию, первой в борделе ему встретилась слепая и рябая Глашка, то ли последней из всех отпустившая клиента, то ли понадеявшись на приход кого-нито неприхотливого, томимого жаждой постучать в ворота страсти и даже, если повезет, ворваться в оные подобно дикому варвару — быстро, стремительно и… ненадолго.
Больше в борделе по такой поре никого не было, если не считать девок-служанок, кои мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на особый стол в центре залы забытые клиентами кальсоны, носки, подтяжки, бляшки, цепочки, даже один деревянный член-самотык затесался работы всем известного мастера Пенетратова, вручную выточенный из черного дерева. Говорили, что такие изделия у мастера шлифуют своими грудями юные девственницы. Врали, наверное, где ж столько девственниц найти в Питере?
На столах и стульях валялись залитые вином манишки и перчатки. «Ну, слава богу, никого нет, а Глашка и не поймет, кого обслужила, – произнес Огурцов: – Теперь можно поглядеть». Он взял Глашку за руку и, содрогаясь, отвел ее в каморку с необъятной кроватью, гордо именуемую будуаром. Девка радостно сунула руку ему под штаны, желая объять своей ладонью мужеский уд, нефритовым стволом именуемый, но, не найдя ничего, разочарованно сказала: «Тебе, Евдокия, надо чаще растительность сбривать со срамного места, и чего же ради ты шутить надо мной решила?»
Подумав: «Чорт знает что, какая дрянь! – произнес Огурцов, плюнувши – Хотя бы уже хоть что-нибудь было вместо члена, а то совсем ничего!..»
С досадою закусив губы, вышел Огурцов из дома терпимости. Собравшись с мыслями, побрел в сторону рынка, где в последний раз чувствовал вибрации своего члена во время вечерней пробежки. Он брел мимо баб, торгующих картошкой и мочеными яблоками, мимо мальчишек с душистыми калачами на деревянных лотках. Шум и гам стоял преизрядный.
Огурцов совершенно не знал, что делать и что даже подумать. В это время сзади послышался приятный шум дамского платья: мимо подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею другая — тоненькая, в белом платье, с упругой молодой грудью размера не меньше третьего и в палевой шляпке, легкой как кремовый торт.
Попечитель выступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои часы-луковицу и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на молоденькую девицу. При ходьбе пышная девичья грудь упруго пружинила, поднималась и опускалась вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз. Почувствовав душевное томление, Огурцов пошел следом, любуясь уже на дивной формы девичью попку, которая зазывно покачивалась, влево-вправо, влево-вправо. Улыбка на лице попечителя раздвинулась еще далее, когда он оценил качество женских нарядов и дюжего гайдука, сопровождающего этих двух дам. Походило на то, будто за лакомый цветок еще и приданое должны дать немалое. Огурцов уже припустил вперед, дабы начать знакомство, но вдруг отскочил, как будто бы обжёгшись. Он вспомнил, что у него вместо члена совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его. Не найдя свой член, нечего было и думать ни о сватовстве, ни о приданном, ни о том, каково будет — сорвать с новобрачной белое платье и взять ее раз пять или десять кразу — уж больно лакомый кусочек была встреченная девица.
Это повергло Огурцова в отчаяние. Он пошел следом за дамами, тщательно смотря во все стороны, не попадется ли где его член. Попечитель очень хорошо помнил его приметы: длины в нем было двадцать сантиметров и шесть миллиметров, цвет — приятный, розоватый, толщины в две с половиной фаланги указательного пальца — многие дамы восхищались.
Приподнявшись немного на кровати, Викулина, несмотря на царящую в комнате темноту, разглядела как соседка ее по комнате, отличница, комсомолка и вегетарианка, очень любившая причаститься салатом перед сном, готовила свою ночную трапезу.
— Сегодня я, Авдотья, не буду есть вместе с тобой овощи, — сказала Викулина Микулишна, — а вместо того хочется мне подержать в руках что-нибудь длинное и твердое, или толстое и с пупырышками.
(То есть Викулина Микулишна хотела бы и того и другого, но знала, что было совершенно невозможно требовать четырех вещей разом, да и Авдотья была скромна и могла упасть в обморок от подобных просьб). «Дам-ка я ей сельдерей, пусть грызет, — подумала про себя Авдотья, — а себе огурцов побольше нарежу». И протянула Викулине стебель сельдерея.
Викулина Микулишна свесила с кровати две аппетитные девичьи ножки и, как была, в исподнем, принялась разглядывать стебель, после лизнула его языком, засунула в рот его ребристый ствол и принялась скользить по сочному сельдерею своими алыми устрицами (губами, то есть). Но голод не тетка, и белые здоровые зубки случайно отхватили кусок источающего аппетитные ароматы стебля. Жалобно хрустнув, сельдерей разломился надвое и стал слишком короток. И тогда Викулина посмотрела на соседку, и застонала от томления, увидев в ее руках нечто большое, толстое, упругое и пупырчатое. Викулина Микулишна окликнула осторожно Авдотью.
— Что это у тебя? Дай потрогать...
Получив предмет, Викулина осторожно ощупала его.
«Плотный! — сказала она сама себе, чувствуя какое-то неопределенное ощущение внизу живота, напоминающее копошение моли в шкафу, — что бы это значило?»
Она обхватила предмет пальцами, провела по нему рукой — член!.. У Викулины Микулишны в глазах окончательно потемнело; она стала подробно ощупывать интересную находку: член, точно член! и еще показалось, как будто чей-то знакомый.
Краской залилось лицо Викулины Микулишны. Но ее смущение было ничто против негодования, которое овладело ее соседкою.
— Что это ты делаешь с моим огурцом? — закричала она с гневом. — Развратница! падшая женщина! Я сама на тебя донесу директрисе. Прошмандовка! Вот уж я от трех торговок слышала, что ты ходишь по рынку и теребишь огурцы и кабачки да так, что они потом опадают и становятся квелыми.
Но Викулина Микулишна ее будто и не слышала. Она узнала, что этот член был не чей другой, как ректора и попечителя института благородных девиц Огурцова, которого она видела на пробежке каждый понедельник и среду. Его впечатляющее мужское достоинство, которое не скрывали, а даже подчеркивали облегающие чулки, порождало чудесные фантазии у всех курсисток без исключения.
— Стой, Авдотья! Я сейчас заверну его в тряпочку и положу в уголок под подушку; пусть там маленечко полежит, а после мы его вернем.
— И слушать не хочу! Чтобы я позволила тебе держать у себя под подушкой поникший овощ?! Развратница, содомитка! Знай умеет руками по огурцам возить, а по назначению их использовать совсем не в состоянии, потаскушка, негодяйка! Чтобы я потом выбрасывала гнилье из нашей комнаты?.. Ах ты, девка сущеглупая! Я теперь его и в салат после тебя не положу! Вон его! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Викулина Микулишна сидела совершенно как убитая. Она думала, думала — и не знала, что подумать.
— Кто ж его знает, как такое случилось? — сказала она наконец, прижав к сердцу предмет своего вожделения. — Может ректор дурной болячкой заболел, вот член и отвалился. Аккурат во время пробежки. Он иной раз через рынок пробегает. Кто ж теперь скажет наверняка? А по всем приметам должно быть такое происшествие несбыточное: ибо овощи продаются в торговых рядах, а член совсем не то. Ничего не разберу!..
Викулина Микулишна замолчала. Мысль о том, что у нее могут отобрать мощный, упругий, слегка пупырчатый член ее мечты, привела ее в совершенное беспамятство. Уже ей мерещился ректор в его черном фраке с алой розой в петлице, в белом жилете и обтягивающих панталоны... и она дрожала всем телом. Наконец накинула Викулина свое исподнее платье и ботинки, накинула на себя жесткое колючее пальто и, сопровождаемая нелегкими увещаниями Авдотьи, завернула член в белую шаль, дабы не замерз, и вышла на улицу.
Сначала она хотела уединиться с ним где-нибудь в переулке или темном тупике. Но, на беду, ей все время попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «К кому так рано собралась идти?» — так что Викулина Микулишна никак не могла улучить минуты. В другой раз она даже юбки уже подняла, но будочник еще издали указал ей алебардою, примолвив: «Поди прочь, здесь непотребство демонстрировать не положено!» И Викулина Микулишна должна была вновь завернуть член в шаль и сжать его руками. Отчаяние овладело ей, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.
Она решилась идти под Исакиевский мост: не удастся ли там найти какой-нибудь укромный уголок на берегу Невы?..
Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Викулине Микулишне, курсистке примечательной во многих отношениях.
Викулина Микулишна, как некоторые курсистки, была изрядной профурсеткой. И хотя цветок ее невинности по-прежнему оставался при ней, но однако же частенько она поглядывала на мужчин, особливо когда они облачались в свои парадные панталоны.
Память у нее на размеры была феноменальная. И когда инспектриса Капустина обыкновенно говорила ей, отчитывая за провинности: «У тебя, Викулина, вечно глаза смотрят не на то, что следует!» — то Викулина Микулишна отвечала на это вопросом: «А куда ж им смотреть-то?» — «В пол смотреть», — говорила инспектриса, но тут Викулина Микулишна, лихо усмехнувшись… в пол, начинала перечисляла по памяти размеры всех мужчин, посетивших последний бал у губернатора — всех, какие, как она знала, могли интересовать Капустину… Капустина после того быстро сменяла гнев на милость и отпускала ушлую девицу до следующего раза.
Меж тем, курсистка была уже на Исакиевском мосту. Прежде всего она осмотрелась; потом нагнулась на перила будто бы посмотреть под мост: не плавает ли никто в реке нагишом, а после пошла к крутой лестнице, ведущей вниз, на самый берег. Увидев, что там ни души, она почувствовала, как будто бы с нее разом свалилось десять пуд: Викулина Микулишна даже усмехнулась. Слетев мигом на узкую полоску берега, она спряталась под мост и уже достала завернутый в шаль предмет своего вожделения, как вдруг заметила в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Она обмерла; а между тем квартальный, свесившись через перила, кивал ей пальцем и крикнул: «А подойди сюда, любезная!»
Викулина Микулишна, зная форму, расстегнула издали еще пару пуговок у ворота и, подошедши, виляя притом бедрами, томно сказала: «Желаю здравия вашему благородию!»
«Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делала, стоя под мостом?»
«Ей богу, сударь, ходила посмотреть только, шибко ли река идет.»
«Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!»
«Я вашу милость два раза поцелую. Жарко. Или даже три. Без всякого прекословия», отвечала Викулина Микулишна, игриво поводя глазками.
«Нет, приятель, это пустяки! Меня жена целует, да три любовницы, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делала?»
Викулина Микулишна побледнела… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.
II
Ректор и попечитель института благородных девиц Огурцов проснулся довольно рано и сделал губами: «чпок… », что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Огурцов потянулся, откинул одеяло, желая полюбоваться на восставшее поутру немалое свое достоинство; но к величайшему изумлению увидел, что у него вместо приличных размеров бугра на штанах — совершенно гладкое место! Испугавшись, Огурцов велел подать воды и протер полотенцем глаза. Посмотрел вниз: точно ничего не выпирает! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Ректор Огурцов вскочил с кровати, встряхнулся: в штанах ничего не отозвалось!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.
Но между тем необходимо сказать что-нибудь об Огурцове, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот ректор. Ректоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми ректорами, которые делались в Магадане. Это два совершенно особенные рода. Ученые ректоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном ректоре, то все ректоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. – Огурцов был магаданский ректор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя ректором, но всегда попечителем и благодетелем. «Послушай, голубушка», – говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую огурцы: – «ты приходи ко мне на дом; квартира моя на Вербной; спроси только: здесь ли живет попечитель и благодетель Огурцов – тебе всякой покажет». Если же встречал он какую-нибудь смазливенькую курсистку, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: «Ты спроси, душенька, квартиру попечителя и благодетеля Огурцова». – Поэтому-то самому и мы будем вперед этого ректора называть попечителем, потому как добавлять сюда еще и благодетеля, то будет длинно через край, а в нашей повести и без того хватает длинных и объемных предметов.
Попечитель Огурцов имел обыкновение каждое утро совершать пробежку по Невскому проспекту. Беговые его чулки всегда были чисты и впечатляюще обтягивали все его неоспоримое достоинство. Телосложение у него было такого рода, какое и теперь еще можно видеть у ламберсексуалов, лесорубов и байкеров, также у отправляющих разные социально полезные обязанности и, вообще, у всех тех мужей, которые имеют широкие плечи и очень хорошо орудуют топором и кайлом: сильные руки, высокий рост, сильное сходство с чем-то средним между шкафом и шифоньером. Попечитель Огурцов имел множество чулков и панталон с гульфиками разных цветов, на которых было вышито: середа, четверг, понедельник и проч. Попечитель Огурцов два года тому приехал в Петербург по казенной надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то – экзекуторского в какой-нибудь богадельне. Попечитель Огурцов был не прочь и жениться; но собирался связать себя обязательствами, если посулят за невестой двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам: каково было положение этого попечителя, когда он увидел, вместо большого, упругого и длинного мужского инструмента, преглупое, ровное и гладкое место.
Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и Огурцов должен был идти пешком, закутавшись в свой плащ и закрывши обеими руками причинное место, показывая вид, как будто он идет даме в полной боевой готовности. «Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы член пропал сдуру», — подумал он и зашел в бордель мадам Жу-жу нарочно с тем, чтобы все проверить. К счастию, первой в борделе ему встретилась слепая и рябая Глашка, то ли последней из всех отпустившая клиента, то ли понадеявшись на приход кого-нито неприхотливого, томимого жаждой постучать в ворота страсти и даже, если повезет, ворваться в оные подобно дикому варвару — быстро, стремительно и… ненадолго.
Больше в борделе по такой поре никого не было, если не считать девок-служанок, кои мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на особый стол в центре залы забытые клиентами кальсоны, носки, подтяжки, бляшки, цепочки, даже один деревянный член-самотык затесался работы всем известного мастера Пенетратова, вручную выточенный из черного дерева. Говорили, что такие изделия у мастера шлифуют своими грудями юные девственницы. Врали, наверное, где ж столько девственниц найти в Питере?
На столах и стульях валялись залитые вином манишки и перчатки. «Ну, слава богу, никого нет, а Глашка и не поймет, кого обслужила, – произнес Огурцов: – Теперь можно поглядеть». Он взял Глашку за руку и, содрогаясь, отвел ее в каморку с необъятной кроватью, гордо именуемую будуаром. Девка радостно сунула руку ему под штаны, желая объять своей ладонью мужеский уд, нефритовым стволом именуемый, но, не найдя ничего, разочарованно сказала: «Тебе, Евдокия, надо чаще растительность сбривать со срамного места, и чего же ради ты шутить надо мной решила?»
Подумав: «Чорт знает что, какая дрянь! – произнес Огурцов, плюнувши – Хотя бы уже хоть что-нибудь было вместо члена, а то совсем ничего!..»
С досадою закусив губы, вышел Огурцов из дома терпимости. Собравшись с мыслями, побрел в сторону рынка, где в последний раз чувствовал вибрации своего члена во время вечерней пробежки. Он брел мимо баб, торгующих картошкой и мочеными яблоками, мимо мальчишек с душистыми калачами на деревянных лотках. Шум и гам стоял преизрядный.
Огурцов совершенно не знал, что делать и что даже подумать. В это время сзади послышался приятный шум дамского платья: мимо подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею другая — тоненькая, в белом платье, с упругой молодой грудью размера не меньше третьего и в палевой шляпке, легкой как кремовый торт.
Попечитель выступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои часы-луковицу и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на молоденькую девицу. При ходьбе пышная девичья грудь упруго пружинила, поднималась и опускалась вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз. Почувствовав душевное томление, Огурцов пошел следом, любуясь уже на дивной формы девичью попку, которая зазывно покачивалась, влево-вправо, влево-вправо. Улыбка на лице попечителя раздвинулась еще далее, когда он оценил качество женских нарядов и дюжего гайдука, сопровождающего этих двух дам. Походило на то, будто за лакомый цветок еще и приданое должны дать немалое. Огурцов уже припустил вперед, дабы начать знакомство, но вдруг отскочил, как будто бы обжёгшись. Он вспомнил, что у него вместо члена совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его. Не найдя свой член, нечего было и думать ни о сватовстве, ни о приданном, ни о том, каково будет — сорвать с новобрачной белое платье и взять ее раз пять или десять кразу — уж больно лакомый кусочек была встреченная девица.
Это повергло Огурцова в отчаяние. Он пошел следом за дамами, тщательно смотря во все стороны, не попадется ли где его член. Попечитель очень хорошо помнил его приметы: длины в нем было двадцать сантиметров и шесть миллиметров, цвет — приятный, розоватый, толщины в две с половиной фаланги указательного пальца — многие дамы восхищались.
