(И повествует Персей, как) скалы,
Скрытые, смело пройдя с их страшным лесом трескучим,
К дому Горгон подступил; как видел везде на равнине
И на дорогах — людей и животных подобья, тех самых,
Что обратились в кремень, едва увидали Медузу…
(Овидий. «Метаморфозы», IV, 775—790)
- Да воздастся Аресу за такую удачную охоту!
Шум волн заглушал слова гребца, разливаясь в воздухе монотонным протяжным звуком.
- Умолкни, Полукс, - прикрикнул высокий мужчина, заросший густой бородой.
Упомянутый юноша скривился, но старшему перечить не решился. Обратил свой взор на далёкий берег, где над обрывом зеленел тёмный лес.
Тяжёлый пентеконтор* рассекал водную гладь спокойного моря.
В воздухе отчётливо ощущался запах соли и чего-то горьковатого, как после шторма.
Ни единый звук, кроме этого плеска, не нарушал тишины. Как будто всё вокруг замерло, в таком же первозданном виде, как создали его когда-то боги.
Темноволосый юноша со скучающим лицом снова уставился вперёд, в спину сидящего впереди товарища по гребле.
Старший воин, подойдя, отвесил ему ощутимую затрещину, и сообщил, сердито сдвинув густые брови:
- Молчи и греби лучше. Даром чтоль нарекли тебя в честь великого аргонавта?
- Не знаю, - неожиданно огрызнулся юнец, вперив злой взгляд в лицо старшего, - Я не могу восславить бога, что принёс нам сегодня победу? Неужели ты имеешь что-то против, Адрастус?
Тот, кого назвали Адрастусом, молча поднял руку к глазам, всматриваясь в проходящий вдалеке берег, и недовольно сжал губы. Но в этот раз юношу, проявившему неуважение к старшим, бить не стал.
Только с нажимом уронил:
- Славя одного бога, не навлеки на себя гнев иного.
Другие гребцы, среди которых хватало молодых парней, не знавших секрета этих вод, начали оборачиваться к говорившим.
Опытный воин повёл плечами, видимо, догадавшись, что остальные прислушиваются к разговору. С недовольством взглянул на ретивого юнца, для которого это дальнее плавание было первым, и пояснил:
- Лучше молчать, иначе навлечём на себя гнев существ, что могут быть страшнее Ареса.
Удовлетворённый установившейся тишиной, мужчина сам понизил голос:
- Неужели вам не приходит в голову, почему не слышно ни крика чаек, ни шума из леса на обрыве? Даже птиц, что всегда обитают близ берегов, прогнало чудовище. – Он выдержал паузу и довольно осклабился, гордясь произведённым эффектом, - Медуза Горгона – имя этой жуткой твари.
- Сказки это всё, - буркнул кто-то с противоположного борта корабля.
Адрастус сощурился и повернулся к рискнувшему высказать такую мысль гребцу:
- Сказки, значит? Может, ты ещё и в богов наших не веришь, дерзкий воин?
- Верю, - отозвался говоривший. – А в чудовище – нет. Ты лишь хочешь, чтобы мы молчали, о стратег, и не мешали тебе думать. Никто в наш развитый век не верит в женщин со змеиной головой. Все знают, что женщины – сами по себе змеи, а значит, нет никакой разницы между ними и чудовищами!
Гнусную шутку его сотоварищи встретили радостным смехом.
Не отозвался на это лишь старший воин, мрачно сверливший взглядом молодого человека.
- Ты забываешься, Джозиас, - пробормотал он наконец, - Пусть твоё имя и говорит о божьей помощи**, это не значит, что ты можешь хаять существ, что соприкасались с богами. Младшая Горгона обязана своим смертельным даром Афине, и сама по себе не простое существо. Не годится так отзываться о наполовину божественной женщине.
- Она лишь женщина, Адрастус, - отмахнулся гребец, - тем более её не существует. Зачем говорить уважительно об обычной девке, которая когда то жила в подлунном мире?
Вдалеке прогрохотал гром.
Грянули раскаты, заглушая последние слова юноши.
Только сейчас увлечённые праздным разговором люди обратили внимание на то, что прежде мирное небо заволокло тёмными тучами, а волны стали опасно высокими, замедляя продвижение боевого корабля. Солёные брызги жгли кожу гребцов, поднявшийся ветер нещадно трепал их волосы.
Сам океан, кажется, взбунтовался против злых слов неопытного война.
- Что ты наделал, мерзавец! – злости старшего не было предела.
Широкий парус, который стремился сорвать сильный ветер, нещадно хлопал о мачту.
Моментально переменившаяся погода грозила утащить пентеконтор в морскую пучину.
- В чём моя вина? – Джозиас вцепился в весло, которое ходило ходуном, увлекаемое водными потоками.
- Ты разгневал богов, безумец, - пожилой мужчина бросился к реям, регулирующим парус, боясь, что лопнут верёвки.
- Мы принесли жертву Посейдону ещё на берегу! – прокричал какой-то воин, силясь работать вёслами равномерно.
- Не Посейдон на нас гневается, а Форкий, - отозвался стратег, вглядываясь в тёмную воду, - мы оскорбили его младшую дочь своими речами, и теперь не миновать нам кары от бога морского!
- Пристанем к берегу, - прокричал тот самый юноша, который в самом начале этого дня с таким любопытством спрашивал о том, чем плохи его слова о грозном боге войны.
-… Там мы принесём жертву отцу и его дочери, и боги позволят нам возвратиться домой!
Командир этой небольшой экспедиции бросил на юнца короткий взгляд, как бы соглашаясь с его словами.
В голове его мелькнуло: «живой ум у мальчишки, из него выйдет хороший воин, который сможет уберечь людей». Но вместо слов, сделав себе мысленную заметку, стратег лишь махнул рукой, отдавая приказ направлять корабль к берегу.
Там, в одном месте у обрыва, видна была крохотная бухта, которую образовывали две скалы. Каменные глыбы живо напоминали о геркулесовых столбах близ дальних земель. Разница была лишь в том, что в землях тех жили люди, зовущие себя иберами, а на этом пустом берегу обитало лишь страшное чудовище с ужасными глазами и волосами в виде сотен змей.
Ветер и бурное море швыряли корабль из стороны в сторону, и через невысокие борта уже переваливались волны, заливая скамьи гребцов и самих людей. Не приспособленное для подобного рода манёвров боевое судно кренилось на бок, увлекаемое вниз не только водой, но и тяжёным тараном на носу.
К счастью, незадачливым войнам повезло – как бы сжалившись, грозная стихия выплюнула корабль на берег. Пентеконтор ткнулся носом в песок – так, что гребцов швырнуло вперёд, а командир едва успел схватиться за мачту – и замер без движения.
Люди бросали вёсла, выскакивали на песок и выкрикивали в небо благодарности за возможность оказаться на твёрдой земле. Ни у кого не было сомнений, что зайти в узкую бухту и не налететь на скалы было лишь позволением свыше.
Равно как и никто не заботился о том, что их могло услышать то самое сознание, о котором предупреждал старший.
Только стратег и провинившийся Джозиас не разделяли общей радости.
Двое мужчин сосредоточенно осматривали узкую полоску берега, к которой с обрыва вела крутая тропинка. Присмиревший юноша, видимо, утратил своё желание спорить со старыми легендами, и только трусливо озирался по сторонам.
Кажется, страх перед реальной опасностью выбил из него всякое желание травить байки про женщин-змей.
Продукт своего времени, он тем не менее прекрасно понимал, что смешны данные шутки ровно до тех пор, пока они все не столкнутся с реальной Медузой. Кто-то, а младшая Горгона не пощадила бы их.
Море тем временем море и не думало успокаиваться, готовое в этот же момент сорвать корабль с мели и унести в открытый океан.
Нужно было торопиться.
Понимая это, бородатый воин дал знак Джозиасу следовать за ним.
Оба прошли мимо молчавших в ожидании чего-то гребцов, поднялись на борт судна, которое содрогалось от ударов волн. Даже сейчас, в этой естественной гавани, которая призвана была защищать случайный корабль от шторма, судно трясло, как больного лихорадкой человека.
Проходя по палубе, провинившийся воин с тревогой раздумывал о том, что именно будет принесено в жертву оскорблённому божеству.
Ветер больно вцеплялся в его волосы, как будто стремясь вырвать их с корнем, оставив голый скальп.
Юноша морщился, но терпел – понимал, что виноват перед высшими силами за свои слова.
Вскоре взгляд его упал в тот угол на корме, куда шёл его наставник.
Там, сжавшись и дрожа от холода, сидела пленница, привязанная за руки к креплению на борту пентеконтора.
Девушка не могла сказать ни слова – рот её был заткнут старой тряпкой, завязанной на затылке. Ткань сильно врезалась в кожу, и на необычно бледной коже гречанки были видны красные полосы.
Спутанные волосы закрывали лоб, ничем не сдерживаемые – всякие украшения захватчики вырвали прямо из причёски, не предоставив девушке возможности самой снять их.
Выглядела несчастная самым жалким образом, вызывая сожаление даже в суровом сердце старого война.
Гречанка, больше смахивающая из-за своей худобы на девочку-подростка, повела головой на звук шагов. Каким образом она слышала их среди рёва бушующего шторма – оставалось загадкой.
Видимо, слепота обострила остальные её способности, заставив как-то выживать в окружающем мире.
Собственно, поэтому-то её и схватили при захвате прибрежной деревеньки.
Мирное, но довольно богатое поселение не было готово к появлению воинственно настроенных людей на боевом корабле, и эта схватка был очень коротким.
Полукс покривил душой, когда восхвалял Ареса – никакой войны и в помине не было. В иное время стратег бы назвал это нападение недостойным, но сейчас у них не оставалось иного выхода.
Что поделать – в голодные времена можно было не брезговать грабежом.
Девушка же не успела убежать, попав в руки жадных войнов. Голодные до похоти, молодые ребята хотели изнасиловать её – или, как звалось у младших гребцов – «взять своё».
Помешал им всё тот же Адрастус, который строго приказал оставить её и лишь отвести на корабль. Сделал он это не ради мнимого благородства или спасения девушки. Причина такому поступку была куда более прозаичной: нужно было покинуть это поселение как можно скорее, дабы люди не нашли помощи у куда более воинственно настроенных жителей ближайшего города.
Так неизвестная гречанка, имени которой никто не позаботился узнать, попала на пентеконтор в качестве пленницы своих же соотечественников.
За время всего плавания она просидела почти без движения, устремив невидящий взгляд в пустоту, и прислушиваясь к размеренному плеску волн и скрипу дерева.
Кому пришло в голову завязать ей рот – одному Зевсу было известно. В данной жестокости не было ни логики, ни смысла: девушка сидела тихо, не проронив ни слова.
Но люди жестоки, и особенно жестоки, когда осознают безнаказанность своих поступков.
Сейчас слепую девушку подхватили под руки, и, не давая возможности даже размять затёкшие от сидения в одной позе ноги, потащили за собой.
Босые ступни соскальзывали, и уставшая гречанка порой висла на локтях своих мучителей, вызывая у Джозиаса немое желание пристукнуть её.
Бесполезная, жалкая калека.
Ни на что, кроме жертвоприношения, она не годилась.
Когда её, наконец, стащили на песок, гребцы по-прежнему не проронили ни слова.
Девушка, почувствовав под ногами мокрые крупицы, опустилась на колени. Рот её всё ещё был завязан, а глаза, и без того незрячие, были скрыты встрёпанными кудрявыми волосами.
Она чутко вслушивалась в тишину и шум моря, поворачивая голову на малейший звук извне.
Юноша не удержался – с презрением ткнул её ногой в бок под поднявшийся одобрительный ропот.
Пленников никто не жалел. Жалеть же слабое, задёрганное создание пришло бы в голову разве что безумцу или женщине.
… Мало кто знал, что это, по сути, и было правдой.
Аналогично как и никто не видел этой самой женщины.
Никому не было дела до скалы, ограничивающей бухту, и конец которой уходил в песок.
Там, устроившись на выступе, за развернувшейся трагедией наблюдала грозная и прекрасная хозяйка этого берега и этой части мира. Медуза Горгона.
Женщина, способная одним взглядом обратить в холодный камень всё живое, следила за людьми, что осмелились высадиться у крутых берегов.
Они не вызывали в ней злости или раздражение – скорее интерес. Далёкая от мира людей, Горгона не искала с ними встреч.
Род людской сам находил её.
Везде. Где бы она не была, к ней приходили герои и злодеи, зелёные юнцы и почти старцы. Приходили с одной целью: уничтожить её.
Стереть с лица земли уродливое на их взгляд создание с головой, кишащей змеями.
Зачем? Она не знала.
Да и вряд ли хотела знать. Чуткое сердце подсказывало полу-богине, что дело тут не в страхе перед ней. Просто людям свойственно вытравливать из общества тех, кто не похож на других.
Кто ведёт себя или выглядит иначе, нежели остальные.
Но эти люди пришли явно не за ней.
Женщина, которая была не в состоянии иметь друзей даже среди животных, любила море. Ей нравилась водная гладь – родная стихия её отца, - ей нравились рыбы, ведь только ими она могла любоваться без риска убить их.
Рыбьи глаза находились по бокам маленьких голов, и потому на юрких существ можно было смотреть без опаски.
Ей просто нравилось море.
И сегодня, просиживая, как обычно, на скале, она видела этот небольшой корабль.
Он проходил мимо её дома, когда начался этот странный шторм.
Женщина с холодными, почти стеклянными глазами наблюдала за стремительно развивающимися событиями. Она видела, как радовались дети рода человеческого долгожданной земле, слышала отрывки их разговора.
И сейчас всё больше хмурилась, наблюдая за происходящим. Поначалу поведение людишек не вызвало у младшей Горгоны никаких вопросов – это была лишь радость от спасения, столь присущая смертным созданиям. Но после, когда двое из них – высокий старик и юноша одного с ним роста, с хитрым, злым лицом – бросили на землю девушку в рваной одежде, женщина заметно напряглась.
Ей не нравилось происходящее.
Даже змеи на голове зашевелились, чувствуя настроение хозяйки и готовясь к возможной схватке с опасностью.
Ещё чуть-чуть помедлив, Медуза соскользнула со своей площадки для наблюдений, и обогнула камень. Подошла к самому концу скалы, в своих тёмных одеждах почти сливаясь со скалой.
На песке перед ней разворачивалось удивительное и жестокое зрелище.
Окружив замершую девушку, мужчины быстро говорили о чём-то, а затем один из них грубо схватил её за тунику и поставил на ноги.
-… Может, позволишь её разок напоследок? – донёсся до Горгоны смешок того самого человека, лицо которого показалось женщине таким противным.
Зрачки полу-божества сузились, демонстрируя невиданную прежде злобу. Неужели на её глазах должно было свершиться насилие в отношении этой несчастной?
Змеи на затылке женщины поднялись, пронзительно шипя.
В памяти всплыли ужасные кадры из прошлого, которое она тщетно старалась забыть.
Старый храм, в котором она не только не нашла защиты, но и за который получила всё ужасное проклятие. Медуза зажмурилась, переживая тот липкий ужас и боль от совершённого насилия.
Тогда-то и рухнула, разлетевшись на осколки, её вера в прочих богов и в справедливость.
Всё было как у людей – женщине объявили, что она виновата сама.
Видеть подобное, совершённое с кем то другим, было бы невыносимо.
Можно было бы развернуться и уйти – не зря она давала себе клятву не помогать ни единому человеку, - но что-то удержало Горгону от поспешного трусливого поступка.
Возможно, раздавшийся следом за словами юноши звонкий удар.
