Пролог
Огонь пожирал нашу деревню. Сухая солома на крышах занялась сразу, как полыхающий факел. Люди в ужасе отпрянули, что-то ропща. Их могучий и сильный вождь Виллем - мой отец - стоял сейчас связанный. Связаны были и мои братья Брайан и Варден. Только мать, ползая на коленях, пыталась удержать человека с мечом. Остановить. Она орала так, что криком поцарапала горло.
Человек в черном шлеме повернулся к ней и что сказал. Мне не было слышно слов, а полуденное солнце слепило глаза. Крепкие, еще сильные руки бабушки удерживали меня в зарослях кустов, не давая броситься туда, на помощь.
Мать растерянно замолчала, переводя взгляд с одного сына на другого, будто выбирала. Наконец она сморгнула слезы и покачала головой. Человек что-то насмешливо каркнул ей и засмеялся. Меч просвистел и от одного его движения рубахи моих братьев окрасились кровью.
Другие воины убили отца. Затем чьи-то руки подхватили оцепеневшую от ужаса мать, посадили на лошадь и увезли. Быстро, жестоко, безжалостно. Копыта выстукивали «ни-ког-да-ни-ког-да-ни-ког-да».
Последние силы покинули меня и я рухнула на траву спиной. Наверное сердце от удара выпрыгнуло из груди и поскакало куда-то быстрым зайцем. Там, в деревне, с грохотом и свистом проносился отряд всадников-завоевателей, мечи которых не знали пощады и жалости. Я видела их гадкие чёрные маски. Они уничтожили моё счастье, мою любовь и целую жизнь. Насовсем.
Мне хочется кричать и от этого крика я просыпаюсь. Это было много зим назад, но до сих пор я почти каждую ночь я вижу тот пылающий кровавый полдень, слышу мамин плач и просыпаюсь в холодном поту, а заснуть могу только слушая тихий бабушкин голос. Яркие кусочки былого счастья рвут мою душу на части, раз за разом возвращая память в прошлое.
– Ула, милая, опять? – добрый, по-старчески скрипучий, голос возвращает меня в реальность.
В комнате темно, только жаркий очаг неровно освещает середину красно-оранжевым пятном. Свет не достает до углов, скручивая тени в причудливые образы. Сильно пахнет травами, овцами и немного сыростью.
– Бабушка, ты не спишь?
– Да встала, уж рассвет скоро. На вот, выпей это, – бабушка протянула мне душистую чашу, до краев полную обжигающего травяного чая.
От терпкого привкуса отступила даже тоска, к которой я уже привыкла. Эта тварь меня уже не кусает, но и не уходит далеко.
Я накинула на плечи шерстяной плащ и вышла за порог. Под одежду сразу же пробралась колючая прохлада, защекотала нос. Вот и солнце просовывает тонкие пальцы сквозь голые уже ветви деревьев. Померкла поздняя звёздочка. За спиной скрипнула дверь - бабушка вышла следом за мной.
– Скоро замкнется Колесо Года. Готовятся люди к великому завершению цикла, к переходу к тёмному времени. Но пора тебе взрослеть, дитя мое. Вслед за Самайном придет Бейлихвен. Настал твой час пройти грань миров. Настал твой черед снискать благословения старухи Морриган и говорить с ее детьми.
– Мой?! Почему я, бабушка Брит?
Старушка молчала.
– А ты, бабушка? Ты пыталась с ними поговорить?
– Духи не хотят со мной говорить, дитя мое… Они являются лишь тем, кто чист душой и помыслами светел. Тому, кто верит беззаветно, кто выбран был судьбой.
– Но почему я? После стольких зим…
Я смотрела в её глаза и не находила ответа. Бабушка Брит лишь пригладила мои непослушные рыжие волосы и улыбнулась.
Глава 1
– Скоро замкнется Колесо года, – любила говаривать бабушка Брит, – Скоро взметнутся в небо жаркие костры. Страшитесь, люди! Содрогнитесь, духи! Покоритесь воли матери Морриган! Скоро, совсем скоро придет испытание Безвременьем.
Годы не сломили её, но оставили свой неизменный след: былая стать поникла да по лицу разбежалась паутина глубоких морщин. Волосы, сплетенные в две длинные косы, побелели, как снег, что приходит в Риурос.
Но как же шустро она управлялась! Без устали пекла хлеб и пресные лепешки, готовила дом к Темнейшим глубинам. Вдвоем мы загоняли овец с пастбища, отбирали слабых, что не переживут холодов, и закалывали. Вялили мясо и спускали его в погреб.
Зима тем временем основательно примерялась. То брызнет дождём вперемешку со снегом; то притихнет, тучу в сторону сдвинет и, кажется сейчас солнце выпустит, но нет. Дунет что есть силы ветром и вернет пузатую серую тучу назад. Жесткая снежная крупа из неё сорит и засыпает зеленую еще траву ледяным ковром.
Пусто, холодно, серо и больно внутри. Одиноко.
Как же не хочется пускать тебя, зима! Только разве она спрашивает? Придет и надолго установит свои холодные неумолимые порядки. Оголит деревья, охладит воды, окурит деревню печными дымами и кострами Самайна. Малое солнце, и то будет ходить низко, да всё больше станет прятаться, отдавая большую часть ночи.
А я пережду Самайн да призову на помощь духов предков в Бейлихвейн. Предчувствие не обманет. Покачнется ткань мироздания. Истончится прозрачная грань миров, поведет меня тонкой нитью в царство теней да откроется то, что сокрыто грядущим.
***
– Чтоб тебе провалиться! Куда пошла, скотина проклятая, сид тебя побери! – тут и там раздавались крики, ругань, топот копыт тонул в чавкающей грязи. Селяне собирали свой скот на круглой поляне – надо прогнать их промеж священных костров, очистить перед зимой. Наступило Безвременье.
– Доброго вечера тебе, Ула! – поздоровалась со мной большая дородная женщина. Эпона спит и видит, как обручит меня с сыном Оланом в Лугнас.
Олана я помню еще угловатым прыщавым мальчишкой, играли мы в детстве в лесу. Теперь он высок и широк в плечах. Но последние десять зим Олан молчит. Молчит с тех самых пор, как его отца убили у него на глазах, так же как и мою семью. Он только мычит да смотрит в глаза пристально.
Во время священного шествия Олан взял меня за руку. Теплая у него ладонь. Его большой бестолковый рот расплылся в улыбке.
Пахло дымом. Плотное черное одеяло ночи подоткнуло края со всех сторон, укрыло круглую поляну, так что леса стало не видно. Только между темными стволами плясали неясные тени. Нечеловеческие. Огромные. Липкий противный страх овладел мною и все, что я могла сделать – не закричать да покрепче запахнуть на груди шерстяной платок.
Наутро погасли костры Самайна.
– Открой, Эйна! Я пришла просить помощи! – набравшись смелости, выкрикнула я. Дверь со скрипом отворилась и на меня из темноты воззрилась сморщенная, как печеное яблоко, старуха.
– Что тебе надо? – неприветлива ведунья, ох неприветлива. Руки, похожие на птичьи лапки, еще держат дверь, готовые захлопнуть ее перед моим носом.
– Желаю с духами говорить в Бейлихвейн!
– Дура! Как есть дура! Умоешься ведь слезами! – бесцветные глаза впились в сердце как острое копье. Эйна вздохнула сквозь остатки зубов, пропуская меня внутрь.
Земляной пол пах сыростью, глиные стены чуть потрескались. Под низким закопченным потолком на веревке сушатся травы. Эйнатихо забормотала и бросила что-то в котел над очагом, от чего жижа в нем стала черной.
День и ночь за окном смешались необъяснимо длинные, стягивая в общий узел дом, двор, желтый лунный блин, тлеющие головешки в очаге. Узловатые пальцы Эйны с черными ногтями протянули мне чашку, до краев полную варева:
- Пей! – от питья горло словно обмотало колючками, - А теперь иди!
Круглолицая луна танцевала в облаках, пока я возвращалась домой. От бега дыхание сбивалось, неровными толчками выпуская облачка пара, а стылая земля уже не чавкала под ногами.
Сколько же времени я провела у Эйны? Бабушка! Бабушка наверняка потеряла меня!
У порога наш пес прыгал мне на грудь и дурачился, но я отпихнула его и отворила скрипучую дверь.
Тишина стояла такая, что ее можно было потрогать. В очаге плясали всполохи огня, а по глиняным стенам двигались кривые тени. Казалось, воздух корчился от напряжения.
– Улаааааа… – услышала я. Голос был низким и совсем не бабушкин. Она сидела на стуле прямая как палка и неподвижная, словно каменное изваяние. Ее глаза смотрели куда-то сквозь меня, а рот не двигался.
У меня внутри все сжалось и сердце гулко заухало в груди. Я огляделась в поисках источника звука. Может кто-то спрятался и шутит так? Нет. В доме никого, кроме бабушки. Только овцы спали и во сне тихо взблеивали.
– Кто ты? Покажись! – наконец разлепила пересохшие губы я.
– Ула, ты звала меня! Я отец твой, Виллем. Старуха Эйна отворила мне дверь…
– Папа… – больше я не могла вымолвить ни слова. В носу защипало. Жаркая кипящая капля упала с ресниц. А потом ещё и ещё…
– Ула, ты должна найти его и убить, – пророкотал голос отца, - В трех днях пути на север на вершине горы замок Аваддон, там живет черный рыцарь. Отправляйся туда, дочь моя. Отомсти, – не сказал, но будто отпечатал в мозгах он.
– Папа, но как?! Я не смогу! Что я могу сделать? – мой голос все же дал петуха.
– Я незримо буду с рядом с тобой. Ты сможешь. Ты должна отомстить.
– Как я найду его? Он знатный человек, а я… – горько усмехнулась я.
– Иди через Столетний лес, дальше путник укажет тебе дорогу. Ты можешь сделать больше, чем ты думаешь. Главное, не теряй веру в себя!
“Ты должна убить его”, – говорит мне дух отца. “Ты должна убить его”, – пронзительные глаза из прошлого смотрят в душу, словно знают про меня все-все. “Ты должна убить его”, – раскаленный до бела шепот вонзается в отчаянно бьющееся сердце.
В этот миг огонь в очаге погас и бабушка свалилась на пол мягким неловким кульком.
Глава 2
– Не бросай меня, бабушка, – я трясла за плечи старушку на полу, – Не бросай меня, пожалуйста…
Плечи отяжелели настолько, что их невозможно разогнуть. Я заревела беззвучно и глубоко. Неужели это все? Неужели и бабушка тоже? Я боялась, что останусь совсем одна белом свете, трясла ее изо всех сил, развернула на спину. Голова у нее запрокинулась и раздался громкий зычный храп. Потом она вздрогнула и открыла глаза.
– Сид тебя побери, бабушка! Это просто чудо какое-то! – я с облегчением растерла слезы и сопли по опухшему лицу, - как можно спать в такую ночь?!
***
Путь в замок Аваддон предстоял неблизкий. Собрала только самое необходимое: смену одежды и обуви, вяленое мясо, холодные пироги с чесноком и несколько пресных лепешек в сумку через плечо, немного серебряных в поясном кошеле. Плащ на плечи, шерстяное зеленое платье, ноги в удобные кожаные ботинки. Рыжие волосы заплела в косу длинную, до ягодиц.
***
– Фтоб тебе пвовалиться к фомовам! – щербатый паренек от души ругался на молодую кобылку, едва вышедшую из возраста жеребенка.
– А ну пофла! – замахнулся он кнутом. Лошадь только всхрапнула, но с места не двинулась: телега завалилась в грязь, сломанная ось торчала кверху.
– Эй ты! А ну не бей её! Ты что, не видишь: она вывезет?
– Твое какое дело? Иди, куда фла! Знаеф, сколько мне эта скотина убытку пвинефла?
– Ну так продай ее мне! Мне как раз лошадь нужна, – не дожидаясь ответа, я стала выпрягать и гладить несчастную по мокрой шерсти.
– Ха! Кобыла моводая, спвавная. Тви севебвяных, не меньфе!
Я вытряхнула из кошеля три монеты. Это были почти все деньги, осталось лишь немного мелочи. Ничего, как-нибудь продержусь. И не страшно, что кобылка без седла: я и так удержусь.
Вскочила на спину и поскакала вперед, пока не передумала.
Лес, укутанный туманом, по-осеннему голый и грязный, не вызывал желания ехать по нему. Но выбора не было.
К полудню я доехала до границы светлой части леса. Дальше начиналась буреломная чащоба - обиталище диких зверей, лесных духов и всякой дурной нечисти. Громадины деревьев обступили со всех сторон.
Двигалась быстро. Надо успеть до заката пройти как можно больше. Я не заметила, как стало темнеть, а солнце скрылось за густыми ветвями и рваными клоками туч. Налетел ветер, засвистел между деревьев протяжно и зло. Деревья вокруг стали темными и похожими друг на друга как тени.
Тело, за много лет отвыкшее от верховой езды, налилось тяжестью, поясницу ломило.
Надо переждать ночь. Нарезала ножом еловых веток - будет мне постель. Привязала к корявому дереву лошадь. Усталость накрыла волной, сбила с ног и я забылась тревожным сном без сновидений.
Разбудили меня странные звуки. Лошадь хрипела и рыла стылую землю копытами, пытаясь оторвать повод. Чуть поодаль в лунном свете тускло блеснула сероватый голый череп. Такая же серая, причудливо изрисованная черными буграми кожа, мелкие острые зубы. Высокие и широкие скулы подпирают узкие щели глаз, треугольные от косо нависающих с боков дряблых век.
Упырь! Воткнул в меня свои бледные водянистые глаза и двинул навстречу. Кобыла совсем обезумела от страха, а у меня ноги отнялись и не слушаются.
Бежать? Драться? Нет, с ним не потягаешься - бесполезно. Чудовищная сила и скорость.
Я зажмурила глаза. Резкая вонь ударила в нос. Сглотнула высохшим горлом комок плотной слюны.
Лошадиное ржание перешло в сдавленный предсмертный хрип. Чавкающие, хлюпающие звуки.
Тело ослабело, тестом растеклось по еловым лапам. Если упырь не наелся… Он пробормотал что-то невнятное, глухо звякнула уздечка. Тишина...
Сколько времени прошло прежде, чем я решилась открыть глаза - не знаю. В лунном свете белели обглоданные кости. Я смотрела на лошадиную морду с оскаленными зубами и острым, чернильно-синим вывалившимся языком, пока горлу не подкатила тошнота.
Беги, Ула, беги! Высокий бурьян цеплялся за ноги, хватал за руки, колючие ветки больно хлестали по груди, по лицу. От быстрого бега, нет-нет переходящего на усталый шаг, стало жарко – горячие струйки потекли по спине, животу. Пока я бежала, усталость спряталась куда-то глубоко, притаилась, скрутилась клубком – не то в затылке, не то в позвоночнике.
Когда наконец меж деревьев проступили очертания вересковой пустоши, убегающей вдаль насколько хватало взгляда, и реки, в небе запылал рассвет. Дышать больно.
Я спустилась к речке, умылась, утолила жажду. Вода студеная, кожу щиплет. Теперь можно и передохнуть, а потом снова в путь. Назад ведь уже не воротишься. Да и как прежде уже не будет. Не получится уже жить как прежде. Надо, надо идти вперед.
Села прямо на землю, раскрыла сумку. От резкого густого запаха мяса и чеснока желудок тотчас вздрогнул, требовательно зарычал. Вяленая баранина. Тщательно вымоченная в соли, заботливо высушенная на крыше, впитавшая жаркое солнце и прохладные ветры. Нужно откусывать по чуть-чуть и долго рассасывать, катая гладкий соленый кусочек по нёбу… Рот мгновенно заливает слюна. Вкусно.
После еды сразу накрыла усталость. Руки и ноги – деревянные, голова – пустая. Тело просило одного – покоя. Закутавшись в плащ и подложив под голову сумку, я уснула прямо на земле.
Проснулась, когда светило было уже высоко. Дернулась встать и тут же взвыла - ноги и руки затекли в неудобной позе, шея не слушалась.
Лишь когда боль сменилась мурашками, а потом легкой щекоткой, я двинулась в путь.
Днем по солнцу легко ориентироваться. На север надо. Холодно. Ветер больно бил в лицо, мешал дышать. Но я упрямо шла и шла, и под размеренные шаги очень легко думалось. Я умру? А если умру, то как скоро? А если умру - то не выполню отцовский наказ? А если не вернусь в деревню, то через день и не вспомнят, что была такая. Кому какое дело, жива или нет… Или все-таки у меня получится? Ох, папа, папа… Зачем повесил мне такую тяжесть на сердце?
За грустными мыслями и не заметила, как на поля упал густо-синий вечер, а я вышла наконец к селению. Совсем небольшое, оно манило приветливыми огоньками в окнах. Я ускорила шаг.
