НЕВЕСТА ПОЛОЗА
- Тять, тять! Иди-ко сюда, тять! Тут тако-о-ое!.. Покажу! Иди! – несется со стороны пологого склона горы, от густых зарослей, что зеленой волной спускаются к реке. Настена склонилась над берегом, смотрит в траву, а глазенки блестят, что твои смарагды.
- Иду, Змейка, иду! – кричит тот, продираясь через подлесок сосновый, чтобы поглядеть, чего там девчонка отыскала.
Никита Мальцев при заводе работал местном, жили всегда семьею кучно, но мирно, и дочку свою самую младшую он больно уж любил. Была она ему на закате дней утехой и радостью – старшие все уж разлетелись, своими домами живут, внуков даже Никита дождался, понесла его жена, когда уж не ждали, не гадали. Родилась девчонка – вертлявая была, как ужик, смешливая, с глазищами зелеными, везде пролезет, все услышит, все узнает, ничего не утаишь от нее. И за норов такой бойкий прозвали ее Змейкой в рабочем поселке. Настенка не обижалась, даже отшучивалась, как подросла и стали к ней женихи похаживать - мол, стану невестой самому Полозу, не чета мне обычные парни! Никита с женкой пытались внимания не обращать, но нет-нет, да и начинались странности.
Вот как сегодня.
Спустился Мальцев к берегу, а там гнездо змеиное – и такие они красивые, эти змееныши, что – хоть и жутко! – но глаз не отвесть. Смарагдовые, с черным узором, с золотыми пятнышками на головках, будто коронами украшенные, были они диво как хороши, но опасной красотой, запредельной. Не ужик, не гадюка, не медянка, не веретеница – поди-ка пойми, кого девчонка отыскала!
Настенка склонилась над ними, шепчет что-то, а глазенки стеклянные стали, холодные, будто камни самоцветные. Гладит змеек, и пальчики ее тонкие кажутся присыпанными малахитовой крошкой, позеленели. Наверное, в траве испачкалась.
- Ты, девка, не чуди, - строго сказал Мальцев, дочку за свободную руку ухватив и пытаясь утащить подальше. – А коли ядовитые они?
- Это Полоз, точно тебе говорю! – вырвала руку Настенка, как-то странно поглядев на отца. – Знак мне дает, что скоро явится со сватами!
- Не чуди, кому сказал! – ужо разозлился Мальцев и ногу занес над змеиным гнездом, чтобы растоптать их, показав дочке, кто тут хозяин. Он, человек, заводчанин, который край уральских гор поднимает. Он, а не бабушкины прибаутки!
- Не тронь! – завизжала Настенка, падая грудью на клубок змеек, чтобы на себя удар принять. – Не смей их губить! Не смей!
Едва успел Мальцев отвести ногу, чтобы впечатать сапог в пенек, а не в дочку, которая разрыдалась, закрывая собою змеенышей. И так кричала она, так стонала, будто припадочная.
- Я показать тебе хотела красоту эту, а ты… ты!.. Не тронь их, не тронь…
Никита растерянно сел прямо на траву, не зная, что делать. Гнев его утих, испугался он, что едва Настенку свою не пришиб. И из-за чего? Змеек лесных?
- Прости меня, Змейка, прости…
Но с тех пор как подменили девчонку, стала она людей сторониться, дикая да нелюдимая стала. Ее подружки зовут на гулянку, гармонисты под окнами выхаживают, а она, прежде любящая поплясать да частушки попеть, только ставням хлопала, чтобы спрятаться в сумраке избы. Уже что отец с матерью не делали! И на ярмарку свозили, и нарядов справили, и обещали дать ей самой выбирать, от кого сватов принять – все не то. Благодарит тихим голосом, а потом молчит и знай себе глазами сверкает. Они же цвет поменяли – были яркие, смарагдовые, стали темными, будто смолой напитались, а иногда казалось, что искры появляются золотые в ее странных глазах или даже зрачок узкий, змеиный делается. Никита отмахивался, когда женка о том говорила – мол, быть такого не может, привиделось. Больше старух, мол, слушай с их сказками. Одна вон уже – и кивал на дочку – наслушалась про Полоза, жизнь себе сгубит, так и просидит в девках.
Но вот однажды проснулись старики, а дочки их нет – только следы ее, ведущие к реке, золотом сверкали, да малахитовая крошка была на камнях и листьях, словно бы кто-то специально ее там рассыпал. Закручинился Никита, а надо спасать Настенку, отправился в лес с ружьем да топориком. Шел по следам, невольно любуясь красотой их да блеском, да вот странность, оказалось, что кроме него, никто ничего не видел – по дороге встретил Мальцев лесника да ребят, отправившихся за ягодами, и смотрели они на малахитовую крошку и золото так, будто были то обычная трава, листва да камни. Промолчал о том, что видит, Никита, пошел дальше.
Вскоре золотой след привел его к заводи – там же, неподалеку, был тот спуск, где дочка ему давеча змеенышей показывала. Смотрит Никита – ползут они по траве, но выросли, крупными стали, таких змей Мальцев отродясь не видывал.
- Не бойся, тятя, - послышалось со стороны реки, и из воды вынырнула огромная зелено-черная змея, таким в сказках Полоза завсегда представляли. А голос повторил: - Не бойся, это я, Змейка твоя…
И тут же, как по волшебству, исчез змей, а на бережку оказалась Настенка. Но изменилась она – зеленая коса вьется по груди, сарафан с золотой вышивкой блестит малахитовой крошкой, красные сапожки на девушке, корона из смарагдов и бурштына. Никогда не была Настенка такой красивой, никогда не казалась такой… чужой.
- Прости меня, тятя, но не могу я больше с вами жить, позвал меня мой жених, и я пошла. Прости, что убёгом, но знали мы, не отдали бы вы меня Полозу…
Смотрел старик на свою дочку, что стала женою Полоза, и плакал горько. Да вот не вернешь больше Змейку. Сама она свою судьбу выбрала.
Не раз еще приходил к реке Мальцев, и женку приводил, и внучат – всем хотелось на Настенку поглядеть, всем свидеться хотелось. Главное было – тайну хранить, чтобы никто не прознал о том, что стала она хранительницею подземных богатств, но с этим до поры до времени Мальцевы справлялись, а как пришло иное время… Но то уж другой сказ.
Анчутка
(на основе баек г. Усть-Катава, Челябинской области)
- Нютка-то чё грила, чё грила! – румяная да пышнотелая бабка Маня нагнулась к уху соседки Галки Асеевой: - К Саньке-то муж ее ходит! Кажду ночь ходит, ей-бо, правду грю! Но не муж то – окаяшка, анчутка плешивый!
- Так она его накликала, сама виновата, - ворчливо отозвалась та, ставя на траву ведра с водой. – И погляди, что творит-то! Погляди! В лес поедет, а возвернется с полной телегой бревен-то! А дрова кто ей колет? Неужто сама ночью? В жизнь не поверю! Не может баба сама, без мужика, с хозяйством так управляться! Тут одно из двух – либо черта накликала на свою голову, либо полюбовника завела. Но лучше уж полюбовника, чем немытика!
- А не боишься того, что твой Васька ей дрова колет? – прищурилась бабка и выпятила свои полные губы. – Давай так, соседка – ночью в окнах-то у ей все свет горит, может, поглядим тихонечко, кто там гостит-то у нашей Саньки? Если анчутка – приведем отца Фому, пущай черта выгоняет, али Саньку подучим, как справиться-то… а то бают еще – как привяжется черт к деревне-то, то всем беда будет. А я через плетень живу, мне страшно, все поклоны бью у красного угла да Исуса молю защитить мя, грешную. Устала я уж, Галочка, покоя хочу.
- Тогда сегодня и поглядим, - кивнула Галка, и лоб ее прорезали морщинки. – И если то Васька мой – убью гада!
- А потом я с Санькой поговорю, совет ей один дам, как от немытика избавиться, пока он ее совсем со свету не сжил… Ох, не Васька то ходит, чует мое сердце – не Васька…
На том и разошлись, подняв коромысла. А летнее солнышко бросало блики на избу вдовицы Сани Шумиловой – приземистая, потемневшая от времени, изба та с низеньким крыльцом казалась древней старухой среди светлых соседок с резными ставнями и высокими ступеньками.
…Санька сидела у печи, с тревогой оглядывая стол – квашеная капуста, каша, пирог с рыбой, самовар да конфеты, что привез свекор из города. Витеньке должно понравиться. Изможденная, с растрепавшейся косой, вдовица прошлась по избе, теребя платок. Проверила, как Машка – спит дочка, спокойная, тихая… И хорошо. Все на папку поглядеть хочет, да только Витенька запрещает – грит, если увидит его кто, кроме жены, то не сможет он больше появляться. А Саньке без него сейчас никак – зима идет, а кто им с дочкой поможет – вот уже поленница полна, да и сарай почти достроил муж ей, но все по ночам приходит, все по ночам. Говорит, смог вернуться он через то, что она в гроб горсть земли не кинула. Ослабла она тогда от тоски и слез, вот и не смогла к могилке подойти – боялась, что следом бросится. Любила она своего Витеньку, страсть как любила. И тосковала по нему больно уж. О том, что не муж это к ней ходит, и думать боялась – словно околдовал ее анчутка. И решила Санька – пусть ночью, пусть ненастоящий, но зато ходит, как он, говорит, как он, целует ее, как он…
Повеяло холодом, и Санька оглянулась – так и есть, муж ее пришел. Стоит у стола, глазищами сверкает, сам в рубашке красной, красивый, черноусый.
- Ну что, Санька, поленница твоя готова. До утра сарай справим. Рада ты, ягодка моя?
- Ой, рада, Витенька! Еще как рада…
И метнулась к нему она, обняла покрепче, пытаясь не замечать, как странно пахнет от рук его – словно серой.
…В окне белели два лица, но из избы при свете тусклой лампы их невозможно увидеть было.
- Ну чё, грила я тебе, чё это Витька? Тьфу, не Витька, а черт его лицо взял да ходит к девке-то… – прошептала баба Маня, крестясь торопливо. – Айда отседова, утром расскажу Саньке, как изгнать чудо это, пока во грех не ввел окаяшка вдовицу нашу… Еще упыря какого родит-то от такой любви… Да и сама чертихой станет…
- Санька, не муж то твой! – наутро кричала бабка Маня своей засыпающей от усталости соседке, сидя рядом с ней на крылечке. – Ты на себя погляди – иссушил он тебя! Он дочке подумай, бестолковая! Ну, как не видишь ты, что не Витька то – волосы шишом на голове твоего гостя стоят, да как пить дать – копыта на ногах. Ты ночью, как придет он, сделай вид-то, что ложка упала, наклонись поднять, да и увидишь копыта под столом-то! Я подметила, что он все стоит и сидит так, чтобы ты копыт его не увидала!.. да, да, мила моя, подглядели мы с Галкой в окошко твое, грю тебе – черт ходит к тебе, тело сушит да душу во грех вводит!
- Не знаю, что делать, - залилась слезами Санька, уткнувшись лицом в колени, - он ведь дочке-то конфетки принес, а утром смотрим – под подушкой-то козий горох! Все знаю, все понимаю – днем понимаю! А как ночь приходит, не поверишь ли, баб Мань, словно я – не я…
- Ты водичкой святой запасись, да как увидишь, что копыта у него, как поймет он, что знаешь ты все о том, кто он – веником-то и мети от печи к порогу, да брызгай водичкой, он так и уберется – только хвост мелькнет! А не поможет то – так освятим избу-то, и поделом будет блуду окаянному! Гони нечистника, Санька, гони!
- Прогоню, баб Мань, прогоню! – вытерла слезы вдовица.
- Черти от нас, нехрити от нас, поди окаянный прочь от нас! – Санька мела в сторону порога, зажмурившись – жуть как страшно было. Как увидала она копыта мужнины, так и бросился он к ней, душить начал, только вода святая и уберегла. А он почернел-то весь, шерстью оброс, рубаха на нем изорвалась вся, а глаза как сверкали! Как сверкали страшно! – Прочь поди, прочь! Девка от черта, а черт от девки!
Вой и свист стоял в избе, плакала на печи за занавеской Машка, а Санька все бормотала слова, что баба Маня ей подсказала, да глаза открыть боялась. Мела остервенело, веником махала да приговаривала заговор-то. А антучка поганый вихрем темным крутился, выл на сотни голосов, стонал, словно Витенька ее…
- Ты, баба, что удумала-то! Пожалей, окаянная… Это ж я, муж твой родной… Не любила ты меня, ох, не любила…
Решилась тут Санька глаза открыть. Да как завоет, запричитает – стоит пред ней мохнатый с крыльями да хвостом, с когтями, рожками, копытцами…
- Поди прочь, ради Христа Спасителя!
И вдовица остатки святой водицы на него и выплеснула, а тут и порог уже рядом. Махнула веником пару раз, и выскочил анчутка за порог. Закаркал вороном, застрекотал сорокой, медведем заревел.
- Окаянная! – погрозился кулаком он, сверкая зелеными глазами. – Ух, окаянная!
А тут и петух закричал. Взвыл нечистый и провалился под землю. А Санька бросила веник и к дочке бросилась – плакала больно маленькая.
Отак и вывели анчутку с деревни.
ШИХАН
На шиханах наших вот история какая сталась – парни стали пропадать в лесах, вот так уйдет на заимки охотничьи или порыбачить хлопец, день-другой, и нет ни следа, как сквозь землю провалился. При заводе слухов много ходило – и главный среди них был про бабку Шиханку, мол, горная ведьма виновница пропаж-то. Старая она, страшная, косая да кривая, в лохмотьях и лаптях бегает по скалам да зубоскалит. Что ей от молодняка надобно – про то помалкивали, но слушок бы о том, что ежели сам не желаешь ты уйти от людей, не сможет ведьма увести. Слышит она, чует желания людские-то.
Одного разу дед Онуприй на подпитку был – самородок нашел, вот и не выходил от кабатчика – рот про то открыл, что, мол, бабка та вовсе не бабка, верней, не всегда она такая страховидла, бывает, в девку чернокосую смуглую обернется – глаза у ней лисьи, раскосые, как у башкирки, да и скулы широкие. Откель дед про то знал – сказать не успел, живо тему закрыли. До того ж спор начинался, кто-то вспомнил, что сказывали, лиска – то внучка бабки Шиханки. Вроде как нехорошо было поминать про ту девку, могла она обозлиться. Не то хранителька шиханов она была, не то дух озера, что под скалами плескалось, а у озера того тоже гистория любопытственная! Но то в другой раз сказывать станем…
Все то еще при барщине было, вот и отмахивалось заводское начальство от сказок, когда пропадали люди-то - мол, духи лесные да горные тут не при делах. Уходят молодые в поисках лучшей доли с реки Уфалей, желают долю Салавата повторить… а их семейственные все на шиханы валят да ведьму горную, чтоб не искали, знать, сынов да братьев с солдатами по чащобе. Кому ж охота глядеть, как родную кровь запорют потом плетьми? А приказчик в те времена лютый попался, зверствовал больно – но и причина на то сурьезная была… Только отстроили завод-то, сгорел он при Пугачеве, вот и боялись баре, чтоб снова чего люд работной не учинил. А работать-то на чугуноплавительном заводе было тяжко, да и отзвуки пугачевщины слышались, недаром в прежнее время заводские рабочие принимали участие в восстании на стороне Омельяшки, как Пугачева тут кликали.
Место то примечательно было тем еще, что там разбросаны по горе коробки из тяжелых валунов – словно бы домишки горных людей. Может, и жило там когда-то старо племя – про то уж не узнать правды, давно схоронилась чудь в подземье. Вот и сказывали, что уходя, племя то дивное оставило сторожиху над своими сокровищами. Кто ее горной девкой кликал, кто бабкой Шиханкой – разнилось в том, что один встречал девку молодую, другой – старуху древнюю. А, может, две сторожихи было…
Но слушай дальше-то… Шиханы наши идут с севера на юг почти две версты, сложены огромными гранитными плитами и глыбами, ветрами дикими за годы обтесаны да обласканы. Кажутся они издали стариками, что присели на пригорочке на солнышке погреться – вот за них, за горы эти, и уходили беглые, сказками да легендами прикрываясь.
А там кто знает, как все было? Старики сказывают, вернулся один хлопец из иного мира, все про горных дев да ведьм сказывал, рвался уйти опять, едва его братья дома удержали – сколь сторожили, не знаю того, но годик еще он помаялся.
- Тять, тять! Иди-ко сюда, тять! Тут тако-о-ое!.. Покажу! Иди! – несется со стороны пологого склона горы, от густых зарослей, что зеленой волной спускаются к реке. Настена склонилась над берегом, смотрит в траву, а глазенки блестят, что твои смарагды.
- Иду, Змейка, иду! – кричит тот, продираясь через подлесок сосновый, чтобы поглядеть, чего там девчонка отыскала.
Никита Мальцев при заводе работал местном, жили всегда семьею кучно, но мирно, и дочку свою самую младшую он больно уж любил. Была она ему на закате дней утехой и радостью – старшие все уж разлетелись, своими домами живут, внуков даже Никита дождался, понесла его жена, когда уж не ждали, не гадали. Родилась девчонка – вертлявая была, как ужик, смешливая, с глазищами зелеными, везде пролезет, все услышит, все узнает, ничего не утаишь от нее. И за норов такой бойкий прозвали ее Змейкой в рабочем поселке. Настенка не обижалась, даже отшучивалась, как подросла и стали к ней женихи похаживать - мол, стану невестой самому Полозу, не чета мне обычные парни! Никита с женкой пытались внимания не обращать, но нет-нет, да и начинались странности.
Вот как сегодня.
Спустился Мальцев к берегу, а там гнездо змеиное – и такие они красивые, эти змееныши, что – хоть и жутко! – но глаз не отвесть. Смарагдовые, с черным узором, с золотыми пятнышками на головках, будто коронами украшенные, были они диво как хороши, но опасной красотой, запредельной. Не ужик, не гадюка, не медянка, не веретеница – поди-ка пойми, кого девчонка отыскала!
Настенка склонилась над ними, шепчет что-то, а глазенки стеклянные стали, холодные, будто камни самоцветные. Гладит змеек, и пальчики ее тонкие кажутся присыпанными малахитовой крошкой, позеленели. Наверное, в траве испачкалась.
- Ты, девка, не чуди, - строго сказал Мальцев, дочку за свободную руку ухватив и пытаясь утащить подальше. – А коли ядовитые они?
- Это Полоз, точно тебе говорю! – вырвала руку Настенка, как-то странно поглядев на отца. – Знак мне дает, что скоро явится со сватами!
- Не чуди, кому сказал! – ужо разозлился Мальцев и ногу занес над змеиным гнездом, чтобы растоптать их, показав дочке, кто тут хозяин. Он, человек, заводчанин, который край уральских гор поднимает. Он, а не бабушкины прибаутки!
- Не тронь! – завизжала Настенка, падая грудью на клубок змеек, чтобы на себя удар принять. – Не смей их губить! Не смей!
Едва успел Мальцев отвести ногу, чтобы впечатать сапог в пенек, а не в дочку, которая разрыдалась, закрывая собою змеенышей. И так кричала она, так стонала, будто припадочная.
- Я показать тебе хотела красоту эту, а ты… ты!.. Не тронь их, не тронь…
Никита растерянно сел прямо на траву, не зная, что делать. Гнев его утих, испугался он, что едва Настенку свою не пришиб. И из-за чего? Змеек лесных?
- Прости меня, Змейка, прости…
Но с тех пор как подменили девчонку, стала она людей сторониться, дикая да нелюдимая стала. Ее подружки зовут на гулянку, гармонисты под окнами выхаживают, а она, прежде любящая поплясать да частушки попеть, только ставням хлопала, чтобы спрятаться в сумраке избы. Уже что отец с матерью не делали! И на ярмарку свозили, и нарядов справили, и обещали дать ей самой выбирать, от кого сватов принять – все не то. Благодарит тихим голосом, а потом молчит и знай себе глазами сверкает. Они же цвет поменяли – были яркие, смарагдовые, стали темными, будто смолой напитались, а иногда казалось, что искры появляются золотые в ее странных глазах или даже зрачок узкий, змеиный делается. Никита отмахивался, когда женка о том говорила – мол, быть такого не может, привиделось. Больше старух, мол, слушай с их сказками. Одна вон уже – и кивал на дочку – наслушалась про Полоза, жизнь себе сгубит, так и просидит в девках.
Но вот однажды проснулись старики, а дочки их нет – только следы ее, ведущие к реке, золотом сверкали, да малахитовая крошка была на камнях и листьях, словно бы кто-то специально ее там рассыпал. Закручинился Никита, а надо спасать Настенку, отправился в лес с ружьем да топориком. Шел по следам, невольно любуясь красотой их да блеском, да вот странность, оказалось, что кроме него, никто ничего не видел – по дороге встретил Мальцев лесника да ребят, отправившихся за ягодами, и смотрели они на малахитовую крошку и золото так, будто были то обычная трава, листва да камни. Промолчал о том, что видит, Никита, пошел дальше.
Вскоре золотой след привел его к заводи – там же, неподалеку, был тот спуск, где дочка ему давеча змеенышей показывала. Смотрит Никита – ползут они по траве, но выросли, крупными стали, таких змей Мальцев отродясь не видывал.
- Не бойся, тятя, - послышалось со стороны реки, и из воды вынырнула огромная зелено-черная змея, таким в сказках Полоза завсегда представляли. А голос повторил: - Не бойся, это я, Змейка твоя…
И тут же, как по волшебству, исчез змей, а на бережку оказалась Настенка. Но изменилась она – зеленая коса вьется по груди, сарафан с золотой вышивкой блестит малахитовой крошкой, красные сапожки на девушке, корона из смарагдов и бурштына. Никогда не была Настенка такой красивой, никогда не казалась такой… чужой.
- Прости меня, тятя, но не могу я больше с вами жить, позвал меня мой жених, и я пошла. Прости, что убёгом, но знали мы, не отдали бы вы меня Полозу…
Смотрел старик на свою дочку, что стала женою Полоза, и плакал горько. Да вот не вернешь больше Змейку. Сама она свою судьбу выбрала.
Не раз еще приходил к реке Мальцев, и женку приводил, и внучат – всем хотелось на Настенку поглядеть, всем свидеться хотелось. Главное было – тайну хранить, чтобы никто не прознал о том, что стала она хранительницею подземных богатств, но с этим до поры до времени Мальцевы справлялись, а как пришло иное время… Но то уж другой сказ.
Анчутка
(на основе баек г. Усть-Катава, Челябинской области)
- Нютка-то чё грила, чё грила! – румяная да пышнотелая бабка Маня нагнулась к уху соседки Галки Асеевой: - К Саньке-то муж ее ходит! Кажду ночь ходит, ей-бо, правду грю! Но не муж то – окаяшка, анчутка плешивый!
- Так она его накликала, сама виновата, - ворчливо отозвалась та, ставя на траву ведра с водой. – И погляди, что творит-то! Погляди! В лес поедет, а возвернется с полной телегой бревен-то! А дрова кто ей колет? Неужто сама ночью? В жизнь не поверю! Не может баба сама, без мужика, с хозяйством так управляться! Тут одно из двух – либо черта накликала на свою голову, либо полюбовника завела. Но лучше уж полюбовника, чем немытика!
- А не боишься того, что твой Васька ей дрова колет? – прищурилась бабка и выпятила свои полные губы. – Давай так, соседка – ночью в окнах-то у ей все свет горит, может, поглядим тихонечко, кто там гостит-то у нашей Саньки? Если анчутка – приведем отца Фому, пущай черта выгоняет, али Саньку подучим, как справиться-то… а то бают еще – как привяжется черт к деревне-то, то всем беда будет. А я через плетень живу, мне страшно, все поклоны бью у красного угла да Исуса молю защитить мя, грешную. Устала я уж, Галочка, покоя хочу.
- Тогда сегодня и поглядим, - кивнула Галка, и лоб ее прорезали морщинки. – И если то Васька мой – убью гада!
- А потом я с Санькой поговорю, совет ей один дам, как от немытика избавиться, пока он ее совсем со свету не сжил… Ох, не Васька то ходит, чует мое сердце – не Васька…
На том и разошлись, подняв коромысла. А летнее солнышко бросало блики на избу вдовицы Сани Шумиловой – приземистая, потемневшая от времени, изба та с низеньким крыльцом казалась древней старухой среди светлых соседок с резными ставнями и высокими ступеньками.
…Санька сидела у печи, с тревогой оглядывая стол – квашеная капуста, каша, пирог с рыбой, самовар да конфеты, что привез свекор из города. Витеньке должно понравиться. Изможденная, с растрепавшейся косой, вдовица прошлась по избе, теребя платок. Проверила, как Машка – спит дочка, спокойная, тихая… И хорошо. Все на папку поглядеть хочет, да только Витенька запрещает – грит, если увидит его кто, кроме жены, то не сможет он больше появляться. А Саньке без него сейчас никак – зима идет, а кто им с дочкой поможет – вот уже поленница полна, да и сарай почти достроил муж ей, но все по ночам приходит, все по ночам. Говорит, смог вернуться он через то, что она в гроб горсть земли не кинула. Ослабла она тогда от тоски и слез, вот и не смогла к могилке подойти – боялась, что следом бросится. Любила она своего Витеньку, страсть как любила. И тосковала по нему больно уж. О том, что не муж это к ней ходит, и думать боялась – словно околдовал ее анчутка. И решила Санька – пусть ночью, пусть ненастоящий, но зато ходит, как он, говорит, как он, целует ее, как он…
Повеяло холодом, и Санька оглянулась – так и есть, муж ее пришел. Стоит у стола, глазищами сверкает, сам в рубашке красной, красивый, черноусый.
- Ну что, Санька, поленница твоя готова. До утра сарай справим. Рада ты, ягодка моя?
- Ой, рада, Витенька! Еще как рада…
И метнулась к нему она, обняла покрепче, пытаясь не замечать, как странно пахнет от рук его – словно серой.
…В окне белели два лица, но из избы при свете тусклой лампы их невозможно увидеть было.
- Ну чё, грила я тебе, чё это Витька? Тьфу, не Витька, а черт его лицо взял да ходит к девке-то… – прошептала баба Маня, крестясь торопливо. – Айда отседова, утром расскажу Саньке, как изгнать чудо это, пока во грех не ввел окаяшка вдовицу нашу… Еще упыря какого родит-то от такой любви… Да и сама чертихой станет…
- Санька, не муж то твой! – наутро кричала бабка Маня своей засыпающей от усталости соседке, сидя рядом с ней на крылечке. – Ты на себя погляди – иссушил он тебя! Он дочке подумай, бестолковая! Ну, как не видишь ты, что не Витька то – волосы шишом на голове твоего гостя стоят, да как пить дать – копыта на ногах. Ты ночью, как придет он, сделай вид-то, что ложка упала, наклонись поднять, да и увидишь копыта под столом-то! Я подметила, что он все стоит и сидит так, чтобы ты копыт его не увидала!.. да, да, мила моя, подглядели мы с Галкой в окошко твое, грю тебе – черт ходит к тебе, тело сушит да душу во грех вводит!
- Не знаю, что делать, - залилась слезами Санька, уткнувшись лицом в колени, - он ведь дочке-то конфетки принес, а утром смотрим – под подушкой-то козий горох! Все знаю, все понимаю – днем понимаю! А как ночь приходит, не поверишь ли, баб Мань, словно я – не я…
- Ты водичкой святой запасись, да как увидишь, что копыта у него, как поймет он, что знаешь ты все о том, кто он – веником-то и мети от печи к порогу, да брызгай водичкой, он так и уберется – только хвост мелькнет! А не поможет то – так освятим избу-то, и поделом будет блуду окаянному! Гони нечистника, Санька, гони!
- Прогоню, баб Мань, прогоню! – вытерла слезы вдовица.
- Черти от нас, нехрити от нас, поди окаянный прочь от нас! – Санька мела в сторону порога, зажмурившись – жуть как страшно было. Как увидала она копыта мужнины, так и бросился он к ней, душить начал, только вода святая и уберегла. А он почернел-то весь, шерстью оброс, рубаха на нем изорвалась вся, а глаза как сверкали! Как сверкали страшно! – Прочь поди, прочь! Девка от черта, а черт от девки!
Вой и свист стоял в избе, плакала на печи за занавеской Машка, а Санька все бормотала слова, что баба Маня ей подсказала, да глаза открыть боялась. Мела остервенело, веником махала да приговаривала заговор-то. А антучка поганый вихрем темным крутился, выл на сотни голосов, стонал, словно Витенька ее…
- Ты, баба, что удумала-то! Пожалей, окаянная… Это ж я, муж твой родной… Не любила ты меня, ох, не любила…
Решилась тут Санька глаза открыть. Да как завоет, запричитает – стоит пред ней мохнатый с крыльями да хвостом, с когтями, рожками, копытцами…
- Поди прочь, ради Христа Спасителя!
И вдовица остатки святой водицы на него и выплеснула, а тут и порог уже рядом. Махнула веником пару раз, и выскочил анчутка за порог. Закаркал вороном, застрекотал сорокой, медведем заревел.
- Окаянная! – погрозился кулаком он, сверкая зелеными глазами. – Ух, окаянная!
А тут и петух закричал. Взвыл нечистый и провалился под землю. А Санька бросила веник и к дочке бросилась – плакала больно маленькая.
Отак и вывели анчутку с деревни.
ШИХАН
На шиханах наших вот история какая сталась – парни стали пропадать в лесах, вот так уйдет на заимки охотничьи или порыбачить хлопец, день-другой, и нет ни следа, как сквозь землю провалился. При заводе слухов много ходило – и главный среди них был про бабку Шиханку, мол, горная ведьма виновница пропаж-то. Старая она, страшная, косая да кривая, в лохмотьях и лаптях бегает по скалам да зубоскалит. Что ей от молодняка надобно – про то помалкивали, но слушок бы о том, что ежели сам не желаешь ты уйти от людей, не сможет ведьма увести. Слышит она, чует желания людские-то.
Одного разу дед Онуприй на подпитку был – самородок нашел, вот и не выходил от кабатчика – рот про то открыл, что, мол, бабка та вовсе не бабка, верней, не всегда она такая страховидла, бывает, в девку чернокосую смуглую обернется – глаза у ней лисьи, раскосые, как у башкирки, да и скулы широкие. Откель дед про то знал – сказать не успел, живо тему закрыли. До того ж спор начинался, кто-то вспомнил, что сказывали, лиска – то внучка бабки Шиханки. Вроде как нехорошо было поминать про ту девку, могла она обозлиться. Не то хранителька шиханов она была, не то дух озера, что под скалами плескалось, а у озера того тоже гистория любопытственная! Но то в другой раз сказывать станем…
Все то еще при барщине было, вот и отмахивалось заводское начальство от сказок, когда пропадали люди-то - мол, духи лесные да горные тут не при делах. Уходят молодые в поисках лучшей доли с реки Уфалей, желают долю Салавата повторить… а их семейственные все на шиханы валят да ведьму горную, чтоб не искали, знать, сынов да братьев с солдатами по чащобе. Кому ж охота глядеть, как родную кровь запорют потом плетьми? А приказчик в те времена лютый попался, зверствовал больно – но и причина на то сурьезная была… Только отстроили завод-то, сгорел он при Пугачеве, вот и боялись баре, чтоб снова чего люд работной не учинил. А работать-то на чугуноплавительном заводе было тяжко, да и отзвуки пугачевщины слышались, недаром в прежнее время заводские рабочие принимали участие в восстании на стороне Омельяшки, как Пугачева тут кликали.
Место то примечательно было тем еще, что там разбросаны по горе коробки из тяжелых валунов – словно бы домишки горных людей. Может, и жило там когда-то старо племя – про то уж не узнать правды, давно схоронилась чудь в подземье. Вот и сказывали, что уходя, племя то дивное оставило сторожиху над своими сокровищами. Кто ее горной девкой кликал, кто бабкой Шиханкой – разнилось в том, что один встречал девку молодую, другой – старуху древнюю. А, может, две сторожихи было…
Но слушай дальше-то… Шиханы наши идут с севера на юг почти две версты, сложены огромными гранитными плитами и глыбами, ветрами дикими за годы обтесаны да обласканы. Кажутся они издали стариками, что присели на пригорочке на солнышке погреться – вот за них, за горы эти, и уходили беглые, сказками да легендами прикрываясь.
А там кто знает, как все было? Старики сказывают, вернулся один хлопец из иного мира, все про горных дев да ведьм сказывал, рвался уйти опять, едва его братья дома удержали – сколь сторожили, не знаю того, но годик еще он помаялся.
