- Снежка! Айда! – громкий старушечий окрик встревожил морозную тишь проулка, и стая ворон всполошено слетела с забора соседки Часихи, крепкой еще бабы, хотя давеча ей годков семьдесят исполнилось. Она звала Снежанку на пельмени – девушка приехала в Усть-Катав к родне, и гостью с далекого юга все привечали да звали на угощение. Как ей было любопытно послушать байки уральские, так всем в городке нравился ее говорок – то и дело просили что-то сказать на украинском или песню спеть. В детстве она никого не смущалась – бывало, идут по улице с отцом, песни поют – то про Галю, которую казаки украли, то про хлопцев, которые коней распрягают, сейчас же Снежанка сильно смущалась и старалась как можно скорее привыкнуть к усть-катавскому говору, на лету хватая местные слова и манеру растягивать гласные.
- Иду! – крикнула Снежанка. – Сейчас, теть Нюр!
Она проводила взглядом стаю, отметив, что птицы кричали слишком испуганно. Да и крупные они больно для обычных ворон. Показалось все это дурным знаком. Оглянулась - по белому полотну снега скользили клочковатые темные тени, и среди сугробов петляла и вилась синей змеей тропка. Удивительная зима на Урале! В глубоком снегу целые лабиринты прорыты извилистые, нависают с карнизов и крыш огромные сосульки, и то и дело метет и метет, словно снегопад здесь бесконечен. Непривычно Снежанке, загадочное все вокруг в белоснежном покрывале, дивное, как в сказке – дома-то снега мало, бывают совсем сухие зимы, даже дождь когда-то на Новый год шел.
Не хотелось уходить с улицы, несмотря на холод. Впрочем, мороз на Урале ощущался не так, как в родном Приазовье – там из-за сильной влажности и ветров было намного тяжелее переносить зиму, и минус десять-пятнадцать в степи казались холоднее, чем минус тридцать здесь. Над домами, застывшими в белых искрящихся шапках, валил дым – газ в Шубино еще не провели, хоть и обещают вот-вот, и люди живут с печным отоплением, по старинке. Дым уходит столбами в серое хмурое небо, как всегда при морозе, и кажется, что над поселком вырос целый лес призрачных, сотканных из туманной взвеси деревьев. А чуть правее, над рекою, нависает громада Медведь-горы, один склон которой пологий, а второй - круто обрывается скалистой стеной. Летом туда за ягодами ходят, на склоне том много полян с земляникой и черникой, даже костяника и брусника попадаются.
Снежанка привычно застыла, смотря на каменную громадину, что сейчас казалась черной на фоне белых снегов. Местные удивлялись ее способности в простой скале разглядеть диковинку, а девушка никогда не могла объяснить своих фантазий, лет пять назад и рассказывать про них перестала, повзрослела ведь, смеяться станут. Но каменные выступы над железнодорожной насыпью снова оживали, менялись очертания скалистых карнизов, и вот уже не гора перед ней, а изящный дворец, чьи башенки и галереи взвились над спящим серебристым змеем.
Снежанка стоит и едва дышит, боясь спугнуть волшебство, и забыла будто, что ее звали. А все вокруг сверкает, искрится, и звезды на небе танцуют, хоровод водят, подмигивают девушке – мол, айда, с нами плясать! Так бы и вспорхнула, полетела бы – да вот крыльев нет…
- Да что за девчонка характерна така? – Часиха вышла на крыльцо, не утерпев, видать, ждать. Руки в боки, лицо каменно, брови сведены.
Но девушка знала – бабка добрая, только для вида сейчас ярится. Часиха всегда возилась с ней, когда приезжала Снежанка на Урал, и гостья с юга любила по лету ночевать с ее внучками на сеновале. А еще старуха заставляла пить парное молоко – Машка и Аришка пенку любили, а городская Снежанка все пыталась сбежать да отнекивалась – вкус молока только что из-под коровы взятого казался ей противным.
Девушка прошла мимо конюшни по двору, занесенному белой снежной крупой. Скрипнула калитка в палисадник. Ветер? Снежанка бросила быстрый взгляд на голый малинник, который чернел за деревянной оградкой палисадника. Но ветра не было, а ветки шевелились, словно кто-то лазил по кустам. Снежанка частенько видела что-то недоступное другим – вот и сейчас в морозном воздухе появилось облачко пара, будто кто его выдохнул, а после и сморщенное личико показалось – улыбка у духа хитрющая была, словно знал он что-то, что другим неведомо.
Старуха все так же стояла на крыльце, опираясь о перила - она явно ничего не замечала. Снежанка лишь улыбнулась зимнему духу и помчалась по лестнице, чтобы настырная Часиха не поняла, что девушка снова видит что-то странное. По детству-то все смеялись, когда махонькая и любопытная девчушка рассказывала, что узрела лохматого дедка под печкой, у которого лицо точь-в-точь, как у покойного деда Пани, которого Снежанка и видала только на фотокарточках, или когда говорила, что под лавкой патлатая шишига зубы скалит – и как избу пробралась… А то, бывало, в лесу выходил к девчоночке зеленоволосый лесовик с кожей, будто кора дуба – коричневой и сморщенной… В пруду заводском, в стороне поселка Паранино, у мостков да лодок, водяницу Снежка одного разу разглядела, волосы у нее были что трава луговая или ряска речная, на них - венок из крупных ромашек и малиновых мелких цветочков, похожих на васильки - часиками их называли. В пруду вода хорошо прогревалась, детвора все лето там купалась… это все было, когда Снежанку привезли к баушке на все лето, годков десять ей было, и к воде без надзора старших сестер ходить не разрешалось. Но своенравная девчонка часто сбегала, а Аришка с Машкой никогда не сдавали – такие же хлынки были, то в лес по ягоды умчатся без спросу, то на речку, а то и к яру, что на Первомайке – туда идти долгонько было, зато места больно красивые, цветов много и родник бьет.
Задумавшись о прошлом, Снежанка у самого крыльца едва не грохнулась, за что-то зацепившись, и охнула, повиснув на перилах.
- Опять в облаках витат… - привычно глотая окончания, сказала Часиха, но в глазах ее искорки плясали. – Иди ужо в избу, все стынет. Вот бедовая, все ей чудится. Мать хлынка была, и она такая же!
- Иду-иду! – и Снежанка осторожно оглянулась на гору, над которой ей померещилось морозное облачко пара и волевое мужское лицо. Скулы высокие, сами черты острые, словно из камня вытесаны, а шапка на призраке старинная, боярская, такие Снежанка лишь в музеях видала. Чудно. Вот только что был, и уже развеялся… Примарилось.
Зашла девушка в сени, закрыла за собой тяжелые двери, подбитые войлоком, отгораживаясь от зимних видений Синегорья, и так тоскливо стало, хоть волком вой. Словно тот, кто над горой привиделся, ради нее, Снежанки, из сказки вышел. И ее туда зовет…
Часиха странно как-то на нее поглядела, словно догадалась, что на душе у девушки творится, но промолчала, будто смущать не хотела. Молча в сенях раздеться помогла, куртку среди тулупов пристроив на гвоздике, провела гостью на маленькую кухоньку в закутку у печки. Из окошка огород был виден и острый пик горы Шиханки, что торчала посреди городка над заводским прудом.
Пельмени и, правда, маленько остыли, но все равно вкусные были, не чета магазинным. Пироги из черники, варенье из жимолости, сладкий черный чай… Старуха внимательно на Снежанку смотреть продолжала, выдыхала тяжело отчего-то.
- Что, баб Нюр? Узоры на мне, что ль? – наконец, не выдержала та, жуя пирог. Уж больно чернику Снежанка любила, пятый пирожок доедала.
- Баушка твоя грила, той ночью метель тебя звала, - как-то слишком печально ответила Часиха, подперев подбородок полной рукой.
- Сказки то! – отмахнулась Снежанка, пытаясь не думать о том, как страшно было, когда завывала Матушка Метелица за окнами баушкиного пятистенка. Кровать Снежанкина напротив красного угла стояла, за шкафом, отчего казалось, что это отдельная махонькая комнатка, и вот окошко прям рядышком было. Узоры дивные Морозко на стекле нарисовал, змеились они, и еловыми веточками казались, да все грезились то листочки там, то цветы, что вот-вот распустятся. А если под другим углом поглядишь, то словно птицы на ветви белых берез садятся, крылья распуская. И вот всю ночь Морозко с Метелицей песни пели да хороводы водили, словно и правда в поселок за Снежанкой пришли.
- Сказки ли? – Часиха глаз с нее не сводила. А глаза черные, цыганские, с искринкой бедовой – про бабу Нюру в молодости разное говорили, женихов у нее было – как травы на лугу, а выбрала косого да кривого Степку Часова, почему, про то молчала.
- Конечно! – отмахнулась беспечно Снежанка, пытаясь ночь эту из памяти прогнать – у страха глаза велики, а здесь, на Урале, в чертовщину всякую старухи до сих пор верили да страшные истории рассказывали – то про кладбище, то про мертвяков, то про домовых и шишиг с кикиморами.
- Тебе всё сказки да смех, - строго отвечала Часиха, - но не больно-то себе, девка, доверяй! Ежели за невестой Морозко пришел, то не уйдет с пустыми руками. К излому зимы силы его все сильнее, да и сам он хорош собою, сказывают, и терем его богат, и кладовые у него самоцветные… но вот заморозит он, выстудит кровь. Не ходи в метель.
- Что ты пугаешь-то? Или решила мне историю страшную рассказать, как в детстве? Помнишь, как было? Соберемся мы с девчонками с улицы - то у тебя, то у баушки, и заводим свое, расскажите, мол, как раньше жили… А бывало, и про домовых с призраками просили, и про ведьму! Помнишь, вы еще говорили, что в доме угловом ведьма живет? Поминишь? – Снежанка засмеялась и чаю себе подлила – он у Часихи хороший был, с листьями земляники, черникой сушеной, с душицей и мятой. Пах одуряюще.
- А ты, девка, слушай нас, старух, слушай, мы дурного не расскажем, думашь, не видно-то, как ты на скалы да речку странно глядишь, думашь, не помним, как ты в детстве то банника встречала, то леший тебя из лесу выводил?.. Все мы помним, все знаем… Шубино-то на краю леса, а от него много бед. Блуждают в иной его стороне люди… Быват тако – ходит-бродит человек, и год, и два, а для него едино день пройдет. Вернется в родну деревню, а там все не так да не эдак… Ты, девка, не балуй, леший-озорник заведет в неведому чащу, куда путь обычным-то людям закрыт… не выберешься!
- А если и заведет, что с того? – вдруг задорно выпалила Снежка, а старуха едва чаем не поперхнулась.
Закашлялась Часиха отставив блюдце, сверкнула глазами своими чернющими.
- Чаво мелешь-то, малахольна! – нахмурилась она. - Ишшо и на ночь глядя затеяла! Услышат бесы, закружат в чертовой метели, вовек не дойдешь, куда шла! Бедовая ты у нас, бедовая… тебе бы замуж за какого-то парня хорошего, угомонилась бы, может? Вот Костя, что с Гуляевой улицы, который в угловом доме по низу проулка живет, чем не жених? Хозяйство у него большое, мать корову держит, еще каку скотину завели бы, участок большой… баню того года нову поставил, сам сруб делал, золотые руки! И непьюшший!..
Снежанка невольно фыркнула, отворачиваясь, пока Часиха парня нахваливала – живы еще были воспоминания, что по детству тот самый Костик все камнями да репейником ей вслед кидался да водой поливался, один раз в крапиву бросил. Хорош жених!
А за окошком темнело, и метель, кажется, начиналась. Снежинки бились о стекло белыми мотыльками, уже намело на карниз… и так тянуло туда, в завируху эту, от всех этих разговоров скучных про жениховство да коров…
- Ты, девка, не знаешь, как раньше жили-то, когда еще бельгийцы над нами стояли, - вдруг завелась Часиха, - да потом, в войну, когда на заводе-то девки да робяты работали. Не цените вы сейчас того, что есть-то… Обычная пристань была-то, да пильна мельница, фабрика молотова, а тепереча громада стоит! Наш завод-то на всю страну славен!.. Костик на уважении в цеху-то, в почете…
Видно было, что городком своим, затерянным среди заросших лесом уральских гор, старуха гордится.
Тут Снежанка улыбнулась, она Усть-Катав всегда любила, даже подумывала переехать сюда. Но замуж… еще и за Костика?.. Жуть какая! Пострашнее, чем ночью да в метель!
- Ни революции, ни война – ничто не погубило город-то. Люди-то наши какие? – спросила Часиха, задумчиво глядя в блюдце с чаем, будто видела там что-то, и сама себе же и ответила: - А люди наши-то, как скала. Уральский рабочий, он завсегда силен был…
- Да, у Бажова хорошо написано про это, - встряла Снежанка.
- Не знаю, кто таков, и что там пишет твой Бажов, ты меня слушай - я хорошо знаю, что без завода не выжили бы наши деды. Они когда пришли в леса, сами завод-то наш строили, беречь его надо. Годы-то голодны были, свого хозяйства мало, домишки на два окошка, а в семьях - не чета сегодняшним! – пятеро, а то и больше по лавкам. У моей мамки нас десять было – пусть не все выжили… Я с пяти лет с братьями нянчилась… даже мамка вон твоя, едва подросла, сразу отправилась стадо пасти. Мастеровые тяжко жили, да еще тяжелее углежогам было… а ты вот иной заботы, кроме книжек своих, и не знаешь.
Снежанка слушала внимательно – нравилось ей, когда старуха такие истории рассказывала. Баушка тоже обычно любила говорить о том, как раньше жили - сестры убегали, когда заводили старухи свои песни, наслушались, видать, а вот Снежанка сядет тихонечко на лавку, коленки обняв, склонит голову набок, и слушает.
Старухам то по нраву было, они и болтали без умолку, а ежели и повторялись, не обрывала их Снежанка, даже когда совсем маленькая была. Ее-то на Урал стали возить едва ли не с пеленок, почти каждое лето она проводила в Усть-Катаве. Рядом с улицей баушкиной - река, лес, горы, что еще для счастья надо? Бывало, по детству смеялись соседские дети над тем, как Снежанка говорит, как «шокает», как букву «г» смешно произносит – все ж таки говор отличался, но приноравливалась девчонка всегда быстро, и недели не проходила, как вовсю гласные тянула да окончания слов глотала.
Историю городка Снежанка знала хорошо, с детства любопытная была, а как подросла даже на исторический поступать хотела, жаль, что не сложилось.
До завода-то в устье реки Катав, в глухом уральском углу, коломенки строили – так при помещике Твердышеве баржи называли. Работали артелями, по четыре души в каждой, лес рубили по берегам реки, сплавляя его на пильную мельницу, к весне делали баржи, к осени их смолили. На картинках в какой-то музейной книге Снежанка видела эту коломенку – высокая мачта, с трехцветным флагом российским, а иногда и резным орлом… Это потом завод уже поставили, когда бельгийцы выкупили тут все. При них город и отстроился.
- А еще в Верхней луке живет Петька Болышевский, - вдруг резко сменила тему Часиха, возвращая Снежанку в реальность.
Снова про женихов!.. Лучше бы про завод.
- Забудь, баб Нюр… - простонала Снежанка, уронив голову на скрещенные руки. – Ну, куда мне замуж? Да и если соберусь… я по любви хочу!
- Вот капризна девка! – Часиха едва ль не озлилась, чашку со звоном поставила на столешницу. – Что ваша любовь? Тьфу, горе одно! Вон тетку свою помнишь? Любила она свого мужа, ох, как любила! Отец-то видал, что озорник он, драться да вино пить, вот ему и вся любовь! А девка дурная, не послушалась, почитай убёгом за него пошла, и чё? Как в огне горела, сына с-под ружжа родила, я ее тогда у себя прятала. Мужик ейный злился, гонял ее пьяным… Горе-то, любовь эта ваша! Нужно искать пару, чтоб роботяшший муж был-то да тихий… Чтоб вино не пил!
- А я все равно без любви не хочу! – капризно ответила Снежанка.
- Иду! – крикнула Снежанка. – Сейчас, теть Нюр!
Она проводила взглядом стаю, отметив, что птицы кричали слишком испуганно. Да и крупные они больно для обычных ворон. Показалось все это дурным знаком. Оглянулась - по белому полотну снега скользили клочковатые темные тени, и среди сугробов петляла и вилась синей змеей тропка. Удивительная зима на Урале! В глубоком снегу целые лабиринты прорыты извилистые, нависают с карнизов и крыш огромные сосульки, и то и дело метет и метет, словно снегопад здесь бесконечен. Непривычно Снежанке, загадочное все вокруг в белоснежном покрывале, дивное, как в сказке – дома-то снега мало, бывают совсем сухие зимы, даже дождь когда-то на Новый год шел.
Не хотелось уходить с улицы, несмотря на холод. Впрочем, мороз на Урале ощущался не так, как в родном Приазовье – там из-за сильной влажности и ветров было намного тяжелее переносить зиму, и минус десять-пятнадцать в степи казались холоднее, чем минус тридцать здесь. Над домами, застывшими в белых искрящихся шапках, валил дым – газ в Шубино еще не провели, хоть и обещают вот-вот, и люди живут с печным отоплением, по старинке. Дым уходит столбами в серое хмурое небо, как всегда при морозе, и кажется, что над поселком вырос целый лес призрачных, сотканных из туманной взвеси деревьев. А чуть правее, над рекою, нависает громада Медведь-горы, один склон которой пологий, а второй - круто обрывается скалистой стеной. Летом туда за ягодами ходят, на склоне том много полян с земляникой и черникой, даже костяника и брусника попадаются.
Снежанка привычно застыла, смотря на каменную громадину, что сейчас казалась черной на фоне белых снегов. Местные удивлялись ее способности в простой скале разглядеть диковинку, а девушка никогда не могла объяснить своих фантазий, лет пять назад и рассказывать про них перестала, повзрослела ведь, смеяться станут. Но каменные выступы над железнодорожной насыпью снова оживали, менялись очертания скалистых карнизов, и вот уже не гора перед ней, а изящный дворец, чьи башенки и галереи взвились над спящим серебристым змеем.
Снежанка стоит и едва дышит, боясь спугнуть волшебство, и забыла будто, что ее звали. А все вокруг сверкает, искрится, и звезды на небе танцуют, хоровод водят, подмигивают девушке – мол, айда, с нами плясать! Так бы и вспорхнула, полетела бы – да вот крыльев нет…
- Да что за девчонка характерна така? – Часиха вышла на крыльцо, не утерпев, видать, ждать. Руки в боки, лицо каменно, брови сведены.
Но девушка знала – бабка добрая, только для вида сейчас ярится. Часиха всегда возилась с ней, когда приезжала Снежанка на Урал, и гостья с юга любила по лету ночевать с ее внучками на сеновале. А еще старуха заставляла пить парное молоко – Машка и Аришка пенку любили, а городская Снежанка все пыталась сбежать да отнекивалась – вкус молока только что из-под коровы взятого казался ей противным.
Девушка прошла мимо конюшни по двору, занесенному белой снежной крупой. Скрипнула калитка в палисадник. Ветер? Снежанка бросила быстрый взгляд на голый малинник, который чернел за деревянной оградкой палисадника. Но ветра не было, а ветки шевелились, словно кто-то лазил по кустам. Снежанка частенько видела что-то недоступное другим – вот и сейчас в морозном воздухе появилось облачко пара, будто кто его выдохнул, а после и сморщенное личико показалось – улыбка у духа хитрющая была, словно знал он что-то, что другим неведомо.
Старуха все так же стояла на крыльце, опираясь о перила - она явно ничего не замечала. Снежанка лишь улыбнулась зимнему духу и помчалась по лестнице, чтобы настырная Часиха не поняла, что девушка снова видит что-то странное. По детству-то все смеялись, когда махонькая и любопытная девчушка рассказывала, что узрела лохматого дедка под печкой, у которого лицо точь-в-точь, как у покойного деда Пани, которого Снежанка и видала только на фотокарточках, или когда говорила, что под лавкой патлатая шишига зубы скалит – и как избу пробралась… А то, бывало, в лесу выходил к девчоночке зеленоволосый лесовик с кожей, будто кора дуба – коричневой и сморщенной… В пруду заводском, в стороне поселка Паранино, у мостков да лодок, водяницу Снежка одного разу разглядела, волосы у нее были что трава луговая или ряска речная, на них - венок из крупных ромашек и малиновых мелких цветочков, похожих на васильки - часиками их называли. В пруду вода хорошо прогревалась, детвора все лето там купалась… это все было, когда Снежанку привезли к баушке на все лето, годков десять ей было, и к воде без надзора старших сестер ходить не разрешалось. Но своенравная девчонка часто сбегала, а Аришка с Машкой никогда не сдавали – такие же хлынки были, то в лес по ягоды умчатся без спросу, то на речку, а то и к яру, что на Первомайке – туда идти долгонько было, зато места больно красивые, цветов много и родник бьет.
Задумавшись о прошлом, Снежанка у самого крыльца едва не грохнулась, за что-то зацепившись, и охнула, повиснув на перилах.
- Опять в облаках витат… - привычно глотая окончания, сказала Часиха, но в глазах ее искорки плясали. – Иди ужо в избу, все стынет. Вот бедовая, все ей чудится. Мать хлынка была, и она такая же!
- Иду-иду! – и Снежанка осторожно оглянулась на гору, над которой ей померещилось морозное облачко пара и волевое мужское лицо. Скулы высокие, сами черты острые, словно из камня вытесаны, а шапка на призраке старинная, боярская, такие Снежанка лишь в музеях видала. Чудно. Вот только что был, и уже развеялся… Примарилось.
Зашла девушка в сени, закрыла за собой тяжелые двери, подбитые войлоком, отгораживаясь от зимних видений Синегорья, и так тоскливо стало, хоть волком вой. Словно тот, кто над горой привиделся, ради нее, Снежанки, из сказки вышел. И ее туда зовет…
Часиха странно как-то на нее поглядела, словно догадалась, что на душе у девушки творится, но промолчала, будто смущать не хотела. Молча в сенях раздеться помогла, куртку среди тулупов пристроив на гвоздике, провела гостью на маленькую кухоньку в закутку у печки. Из окошка огород был виден и острый пик горы Шиханки, что торчала посреди городка над заводским прудом.
Пельмени и, правда, маленько остыли, но все равно вкусные были, не чета магазинным. Пироги из черники, варенье из жимолости, сладкий черный чай… Старуха внимательно на Снежанку смотреть продолжала, выдыхала тяжело отчего-то.
- Что, баб Нюр? Узоры на мне, что ль? – наконец, не выдержала та, жуя пирог. Уж больно чернику Снежанка любила, пятый пирожок доедала.
- Баушка твоя грила, той ночью метель тебя звала, - как-то слишком печально ответила Часиха, подперев подбородок полной рукой.
- Сказки то! – отмахнулась Снежанка, пытаясь не думать о том, как страшно было, когда завывала Матушка Метелица за окнами баушкиного пятистенка. Кровать Снежанкина напротив красного угла стояла, за шкафом, отчего казалось, что это отдельная махонькая комнатка, и вот окошко прям рядышком было. Узоры дивные Морозко на стекле нарисовал, змеились они, и еловыми веточками казались, да все грезились то листочки там, то цветы, что вот-вот распустятся. А если под другим углом поглядишь, то словно птицы на ветви белых берез садятся, крылья распуская. И вот всю ночь Морозко с Метелицей песни пели да хороводы водили, словно и правда в поселок за Снежанкой пришли.
- Сказки ли? – Часиха глаз с нее не сводила. А глаза черные, цыганские, с искринкой бедовой – про бабу Нюру в молодости разное говорили, женихов у нее было – как травы на лугу, а выбрала косого да кривого Степку Часова, почему, про то молчала.
- Конечно! – отмахнулась беспечно Снежанка, пытаясь ночь эту из памяти прогнать – у страха глаза велики, а здесь, на Урале, в чертовщину всякую старухи до сих пор верили да страшные истории рассказывали – то про кладбище, то про мертвяков, то про домовых и шишиг с кикиморами.
- Тебе всё сказки да смех, - строго отвечала Часиха, - но не больно-то себе, девка, доверяй! Ежели за невестой Морозко пришел, то не уйдет с пустыми руками. К излому зимы силы его все сильнее, да и сам он хорош собою, сказывают, и терем его богат, и кладовые у него самоцветные… но вот заморозит он, выстудит кровь. Не ходи в метель.
- Что ты пугаешь-то? Или решила мне историю страшную рассказать, как в детстве? Помнишь, как было? Соберемся мы с девчонками с улицы - то у тебя, то у баушки, и заводим свое, расскажите, мол, как раньше жили… А бывало, и про домовых с призраками просили, и про ведьму! Помнишь, вы еще говорили, что в доме угловом ведьма живет? Поминишь? – Снежанка засмеялась и чаю себе подлила – он у Часихи хороший был, с листьями земляники, черникой сушеной, с душицей и мятой. Пах одуряюще.
- А ты, девка, слушай нас, старух, слушай, мы дурного не расскажем, думашь, не видно-то, как ты на скалы да речку странно глядишь, думашь, не помним, как ты в детстве то банника встречала, то леший тебя из лесу выводил?.. Все мы помним, все знаем… Шубино-то на краю леса, а от него много бед. Блуждают в иной его стороне люди… Быват тако – ходит-бродит человек, и год, и два, а для него едино день пройдет. Вернется в родну деревню, а там все не так да не эдак… Ты, девка, не балуй, леший-озорник заведет в неведому чащу, куда путь обычным-то людям закрыт… не выберешься!
- А если и заведет, что с того? – вдруг задорно выпалила Снежка, а старуха едва чаем не поперхнулась.
Закашлялась Часиха отставив блюдце, сверкнула глазами своими чернющими.
- Чаво мелешь-то, малахольна! – нахмурилась она. - Ишшо и на ночь глядя затеяла! Услышат бесы, закружат в чертовой метели, вовек не дойдешь, куда шла! Бедовая ты у нас, бедовая… тебе бы замуж за какого-то парня хорошего, угомонилась бы, может? Вот Костя, что с Гуляевой улицы, который в угловом доме по низу проулка живет, чем не жених? Хозяйство у него большое, мать корову держит, еще каку скотину завели бы, участок большой… баню того года нову поставил, сам сруб делал, золотые руки! И непьюшший!..
Снежанка невольно фыркнула, отворачиваясь, пока Часиха парня нахваливала – живы еще были воспоминания, что по детству тот самый Костик все камнями да репейником ей вслед кидался да водой поливался, один раз в крапиву бросил. Хорош жених!
А за окошком темнело, и метель, кажется, начиналась. Снежинки бились о стекло белыми мотыльками, уже намело на карниз… и так тянуло туда, в завируху эту, от всех этих разговоров скучных про жениховство да коров…
- Ты, девка, не знаешь, как раньше жили-то, когда еще бельгийцы над нами стояли, - вдруг завелась Часиха, - да потом, в войну, когда на заводе-то девки да робяты работали. Не цените вы сейчас того, что есть-то… Обычная пристань была-то, да пильна мельница, фабрика молотова, а тепереча громада стоит! Наш завод-то на всю страну славен!.. Костик на уважении в цеху-то, в почете…
Видно было, что городком своим, затерянным среди заросших лесом уральских гор, старуха гордится.
Тут Снежанка улыбнулась, она Усть-Катав всегда любила, даже подумывала переехать сюда. Но замуж… еще и за Костика?.. Жуть какая! Пострашнее, чем ночью да в метель!
- Ни революции, ни война – ничто не погубило город-то. Люди-то наши какие? – спросила Часиха, задумчиво глядя в блюдце с чаем, будто видела там что-то, и сама себе же и ответила: - А люди наши-то, как скала. Уральский рабочий, он завсегда силен был…
- Да, у Бажова хорошо написано про это, - встряла Снежанка.
- Не знаю, кто таков, и что там пишет твой Бажов, ты меня слушай - я хорошо знаю, что без завода не выжили бы наши деды. Они когда пришли в леса, сами завод-то наш строили, беречь его надо. Годы-то голодны были, свого хозяйства мало, домишки на два окошка, а в семьях - не чета сегодняшним! – пятеро, а то и больше по лавкам. У моей мамки нас десять было – пусть не все выжили… Я с пяти лет с братьями нянчилась… даже мамка вон твоя, едва подросла, сразу отправилась стадо пасти. Мастеровые тяжко жили, да еще тяжелее углежогам было… а ты вот иной заботы, кроме книжек своих, и не знаешь.
Снежанка слушала внимательно – нравилось ей, когда старуха такие истории рассказывала. Баушка тоже обычно любила говорить о том, как раньше жили - сестры убегали, когда заводили старухи свои песни, наслушались, видать, а вот Снежанка сядет тихонечко на лавку, коленки обняв, склонит голову набок, и слушает.
Старухам то по нраву было, они и болтали без умолку, а ежели и повторялись, не обрывала их Снежанка, даже когда совсем маленькая была. Ее-то на Урал стали возить едва ли не с пеленок, почти каждое лето она проводила в Усть-Катаве. Рядом с улицей баушкиной - река, лес, горы, что еще для счастья надо? Бывало, по детству смеялись соседские дети над тем, как Снежанка говорит, как «шокает», как букву «г» смешно произносит – все ж таки говор отличался, но приноравливалась девчонка всегда быстро, и недели не проходила, как вовсю гласные тянула да окончания слов глотала.
Историю городка Снежанка знала хорошо, с детства любопытная была, а как подросла даже на исторический поступать хотела, жаль, что не сложилось.
До завода-то в устье реки Катав, в глухом уральском углу, коломенки строили – так при помещике Твердышеве баржи называли. Работали артелями, по четыре души в каждой, лес рубили по берегам реки, сплавляя его на пильную мельницу, к весне делали баржи, к осени их смолили. На картинках в какой-то музейной книге Снежанка видела эту коломенку – высокая мачта, с трехцветным флагом российским, а иногда и резным орлом… Это потом завод уже поставили, когда бельгийцы выкупили тут все. При них город и отстроился.
- А еще в Верхней луке живет Петька Болышевский, - вдруг резко сменила тему Часиха, возвращая Снежанку в реальность.
Снова про женихов!.. Лучше бы про завод.
- Забудь, баб Нюр… - простонала Снежанка, уронив голову на скрещенные руки. – Ну, куда мне замуж? Да и если соберусь… я по любви хочу!
- Вот капризна девка! – Часиха едва ль не озлилась, чашку со звоном поставила на столешницу. – Что ваша любовь? Тьфу, горе одно! Вон тетку свою помнишь? Любила она свого мужа, ох, как любила! Отец-то видал, что озорник он, драться да вино пить, вот ему и вся любовь! А девка дурная, не послушалась, почитай убёгом за него пошла, и чё? Как в огне горела, сына с-под ружжа родила, я ее тогда у себя прятала. Мужик ейный злился, гонял ее пьяным… Горе-то, любовь эта ваша! Нужно искать пару, чтоб роботяшший муж был-то да тихий… Чтоб вино не пил!
- А я все равно без любви не хочу! – капризно ответила Снежанка.
