Часть ЦАРЕВНА
Морок стылой осенней ночи стелется над хрусталем, в который закованы грезы мои и боль моя давняя. Едва слышно пахнет ключевой водой, туманом и палыми листьями, ветер качает тонкие стволы осин – деревья стражами темными застыли вокруг холма, в котором спрятана я от взоров людских, и кажется, что горюют они по мне, несчастной. Идет по миру Марьина ночь, когда души людские летают среди клочковатых туч, и прячутся в это время страшное живые в своих домах, а мертвые - в могилах на дальнем погосте.
И лишь я, спящая царевна, открываю в эту проклятую ночь глаза свои. Вижу я трещины на хрустале крышки гроба, что паутинкой кажутся – смахнуть их ничего не стоит, вижу я сростки дивных кристаллов аметистовых на потолке пещеры моей, вижу, как змеится туман, окутывая дымной взвесью мои сумрачные владения.
Вижу бледное лицо витязя, что прислонился к стене каменистой, и кажется – живой он, юноша златокудрый. Но только не вздымается грудь его, и синие губы застыли в прощальной улыбке, и остекленели навсегда синие, как море, глаза.
Приходил он разбудить меня, царевну спящую.
Да только я первей того проснулась. И когда сдвинул витязь крышку моего гроба, то села, потянулась сладко, да и затмил в тот миг голод мои чувства. Ничего не помню про ту ночь проклятую, только с тех пор платье мое златотканое украшено сухими красными розами - пятнами кровавыми, а на хрустале так и остался скол и трещинки.
Почему я не покинула тогда свою пещеру? Не помню. Помню лишь, как плакала над обескровленным телом витязя, помню, как у мертвого прощения просила. Выла волчицей, стонала и умоляла мать-сыру-землю покарать меня за зло, ему причиненное. Но не разверзлась земля, не ударила молния… лишь рассвет нехотя вползал в мое пристанище, причиняя мне жуткую боль.
И каждую осеннюю ночь, каждую ночь равноденствия просыпаюсь я с тех пор в гробу своем хрустальном, смотрю в отчаянии на мертвого своего жениха – а он такой же красивый, как при жизни был.
Только бледный слишком, как мукой присыпанный. Костяной мукой.
Откинула я крышку, и упала она, разлетевшись осколками. Надоело мне во тьме стылой прятаться, надоело кровь людскую пить проклятыми ночами, надоело слышать плач матерей и жен, чьих мужчин я увожу в пещеру… Оглянулась я на груду белых костей в углу, черепа на меня укоризненно смотрят, строго. Дивно все это – что ж витязь мой не истлел-то?
Вдруг слышу – шорох у дальней стены. Тихий звон кольчуги. Шаги негромкие. Из мрака выходит он, мертвый жених мой. Глаза его красные упыриные смотрят страшно, оскал жуткий обнажил клыки. Не бьется сердце, не вздымается грудь его. Но хорош витязь. Как при жизни хорош.
Берет он меня за руку, ведет прочь из пещеры проклятой. Обещает весь мир к моим ногами положить, лишь бы я помогла ему уйти из этой горы… муторно, скучно здесь ему.
Я смотрю на ночное небо, вдыхаю запах далекой грозы, снимаю венец свой рубиновый и бросаю его в студеную воду речную.
Идет миром ночь долгая, Марьина ночь, несутся между облаков две призрачные тени – одним проклятьем в мире больше стало.
Часть САМАЙН
Ночь Самайна древнего идет по земле, с шелестом листьев багряных и желтых, с ветрами, что воют волками над холмами, с дикой охотой в серном небе, со сказками страшными. В Ночь Самайна хозяйка моя варит зелье осеннее и сыплет туда полынь да бересклет, ягоды шиповника и брусники, порошок из костей летучих мышей да траву проклятую, что появляется в нашем лесу только один раз в году. Хозяйка моя хороша собой, да сердце у нее черное – совсем как Самайн. И псы ее дикие скалятся у порога, и кот ее рычит и шипит, словно дух какой неприкаянный. И я вот – Джек-из-тыквы – фонарем служу. Весь год лежу в темном и пыльном подвале, а в эту ночь вывешивает меня ведьма у своей двери, чтобы все, кто в лес ее зайдет, видели и знали, кто тут госпожа, кто тут осени не боится.
Вот и скалюсь я зубастым ртом своим в ельник густой – а там призраки бродят, воют пронзительно, напугать пытаются путников случайных. Хотя разве может кто в такую-то ночь жуткую выйти из дома да сюда попасть не по своей воле? Разве что очарованный и обмороченный… Но случайностей в этом лесу не бывает. Того года вон пришел на порог к хозяйке моей юноша с золотыми локонами, в плаще дивном, подбитом мехом чернобурки. Богатый да знатный, по всему видать. Встретила его ведьма хорошо – отваром своим колдовским напоила, верескового потом хмельного в кубок налила, а кубок тот из черепа человеческого сделанный, красивая вещица, древняя. Но не загостился юноша. Куда пропал – не ведаю. Но на пороге дома ведьминого я его больше не видел. Бывает, отпускает она гостей-то, и под утро, седые да испуганные, мчатся мимо меня они в туман рассветный, крестятся да воют обреченно…
Чу, идет кто-то по тропинке. Елки старые скрипят, волки воют, а шаги слышны так чудно, словно великан топает. А вот и гость! Эй, хозяйка, иди, встречай! Сверкну глазами своими зелеными, оскалюсь, завою противным голосом, проверяя, не убоится ли тот, кто ведьмин Зов услышал?.. Охотничек в этот раз пожаловал – колчан со стрелами, плащ добротный, сапоги высокие… Проходи, коль пришел, проходи. Да погляди, как хороша госпожа – платье зеленое беличьим мехом украшено, в волосах венок из колючих веток шиповника, ликом бела, а глаза как изумруды во тьме лесной светятся. Хороша она. Жуть как хороша!..
Скрипят ступеньки, разговор слышится, смех ведьмин звонкий… жаль, не попасть мне внутрь, не подглядеть за ночными ее утехами, висеть у двери да охранять госпожу от призраков да проклятых душ, что с диким гоном в мир наш пришли.
Идет Самайн, поет Самайн, воет волками, шелестит листьями… хорошо в лесу осенью, красиво… А то, что страшно – так к тому привыкнуть можно. Это вам я, Джек-из-тыквы, говорю!
Часть ЙОЛЬ
Черный Самхейн уйдет дымом костров по долине, алым огнем рябиновым будет гореть Йоль. Йоль – морозный и светлый, тот, что в душе – инеем, тот, что в глазах стынет, тот, что ведет к чаще.
Буду навек пропащей, к людям возврата нет.
В узкой ладони – хлеб, тонкий прутик осиновый, соль и падуба листья. Взгляд – инистый, чистый, в нем не гаснут огни. Разве может Осенняя вдруг позабыть о кленах, об алых лесных пожарищах, о диком гоне ночном?
Белые волки зимы – снежные, светлые, добрые. Духи лесов иных – встретьте меня в потемках. Мне не дойти одной – изморозь синим узором выткет на коже узкие листья зимнего падуба, выткет на тонких запястьях цепи, что будут змеиться до лета – пока не растопит их солнце, пока огни Беллетейна не выжгут свои узоры – из янтаря и злата.
Вой несется над лесом, и ждет – в плаще сером, длинном – пастырь тех волчих стай, что в этот день идут миром. И музыка их собирает, и музыка их пугает, и музыка неблагая, темная музыка Йоля звенит тонкими льдинками, скрипит, как сани по насту, как старая ель средь сугробов, как сапоги лесорубов.
А тот, кто дарует музыку, с рогами витыми оленьими, с глазами – зимними, синими… идет заснеженным лесом. Встречает меня, принцессу той неблагой полуночи, что звездами будет искриться и смертным в излом зимний сниться… Корона – хрусталь и лед – в руках его сильных, и жжет мне лоб подвеска из падуба.
…Я прихожу из осени – проклятой, горькой, забытой. Я прихожу из туманов, из лунного янтаря.
Листья по ветру крыльями, небо сизое в тучах, дождь и дымка над озером – это все я.
Это – я.
Несу в себе костры осени, несу в себе Самхейн черный, мой голос – вой псов проклятых, вой гончих, что рвутся в бездну, стон ветра, плач белого филина. Прими же, Йоль, мою жертву, прими прогоревшие травы, что стали мне вмиг отравой, прими угли черные, прими лунные тропы, прими исступленный мой шепот.
Прими горечь желтого дрока, прими бересклет и физалис, что ярким огнем оранжевым – дивным лесным фонариком – осветит зиму твою.
Мой Йоль, мой волк снежно-белый, прими же мои надежды – на солнце лета янтарного, на неблагую печаль.
Часть ЧЕРНЫЙ САМАЙН
Когда наступает черный Самайн, духи леса пляшут у высоких костров, что разложены на холмах. Сухая обледеневшая трава тонко звенит в тишине, словно бы ветер играет на колокольчиках, развешенных на ветках старой ели. Дерево скрипит, вздыхает тяжело, и белый филин на верхушке зелеными глазищами смотрит на кровавый закат, алым заревом горящий над темной чащей.
…Когда наступает черный Самайн, ведьмы танцуют вокруг костров в зеленых и алых платьях, украшенных горицветом и веточками полыни, ведьмы бросают в огонь бересклет и вереск, шепчут заклинания среди желтых облаков дрока, разросшегося по холмам. И кружат вокруг пламени с ведьмами духи-хранители – летучие мыши, черные коты… вьются по траве ужи и юркие ящерки сидят на мшистых камнях. Одна из ведьм – юная, тонкая, светловолосая – сидит в стороне, глядя на горящий фонарь, а на плече девушки примостился нетопырь. Кто она, откуда пришла к кострам Самайна? Здесь все – безымянные незнакомки, которые утром будут делать вид, что никогда прежде не встречались. А пока – пляши, ведьма, пляши!
…Когда наступает черный Самайн, люди прячутся в своих домах, запираясь на засовы, захлопывая ставни. Люди жгут свечи и молятся светлым богам, чтобы защитили они их от нечисти, что выползает в эту ночь из тьмы. Морок стучится в окна, но защитные обереги и венки из трав берегут людей. Самайн стучит в двери, но дорожки из соли и осиновые кресты спасают людей.
Не открывай двери.
Не выходи в ночь.
Не отзывайся, кто бы ни пришел под твои окна.
Мертвые приходят за живыми, мертвые тоскливо стонут и рыдают, мертвые танцуют в лунном свете, и зов их силен… Кто знает, кто уйдет в эту ночь проклятыми тропами в бездну? Кто встанет на пути дикой охоты, что несется лунной дорогой по чернильным небесам? Кого заберет навсегда позднеосенняя полночь?
Не ходи. Не отзывайся. Молчи…
Чья-то невеста плачет под старой яблоней, с ужасом в мертвых глазах глядя на каменный дом, куда нет ей хода. Трепещет ветошью ее саван, белеют кости, прорвавшие тонкую кожу, и алыми розами расцветают кровавые раны на узком, когда-то красивом лице, сочится смола из глаз. Смрад несется по ветру, пахнет гнилью, старым деревом, пахнет погостом и разрытой могилой… Черный Самайн пришел. И мертвые пришли за ним.
…Юная ведьма пускается в пляс возле большого костра, который дивной лилией распускается во тьме, и трепещет на ветру подол ее черного платья, и золото длинных волос льется волнами по хрупким плечам, и маленькая летучая мышка летает рядом, и пронзительный писк ее тает во мгле.
Черный Самайн идет…
Часть КУРГАНЫ ФЕЙ
Осень укрыла курган фей золотым покрывалом грез, и я осторожно ступаю по мягкому ковру из листьев, будто боясь потревожить силы, что спят в этом колдовском месте. Фонарь в моей руке дрожит, и пламя бросает причудливые тени на стволы старых деревьев, и жуткие чудища старых сказок оживают во мраке. Они скалятся из древней тьмы, тянут ко мне когтистые лапы – но я не боюсь.
Во мне течет кровь дивного народа. Я родилась в хмельной цветущий Бельтейн и была обещала в дар осеннему Самхейну. Пещера солнца, в которой в зимний излом светлою. Как днем, покажет мне путь в сказку.
Я пришла отдать материнские долги – подменный ребенок, отданный на воспитание людям, должен вернуться домой. И я с легкостью готова забыть все, что прежде знала и любила, ведь там, за гранью миров, ждут меня чародейские леса, наполненные древней магией.
По древним поверьям, лишь раз в году, первого ноября, из раскрывшегося кургана могут выходить царственные сидхе…
Ньюгрейндж – ожившая сказка, в которую я прежде не верила. Ньюгрейндж – обитель древних богов и духов. Дыхание Дагды согревает здесь воздух, улыбка Энгуса, его сына, озаряет темную чащу, зеленые огни – глаза прекрасной Боанн – горят в сумраке и ведут за собой.
Сколько костей хранит тайну кургана? Сколько душ осталось сторожить дверь в жилище фей и сидхе? Сколько жертвенной крови впитала эта земля?.. Я слышу всех их – черноволосую смелую Брианнон, которая взошла на костер по своей воле, чтобы вернуть весну в мир людей, луноликую Эфф с лучистыми голубыми глазами, которая позволила привязать себя к старому ильму в жгучий мороз – чтобы возродиться хранительницей смертных, зеленой елью… Много их было – юных и прекрасных, и все они с радостью приняли свою судьбу. И за то наградили их духи холмов вечной жизнью.
И вот засверкали огни, полыхнуло зеленое пламя, словно огромная лилия расцвела на золоте листвы, и ожил курган – выщербленные временем ступени, ведущие под землю, открылись моему взору. Бесстрашно ступила я на камень – моя древняя кровь зудела в венах и звала пройти дорогами Самхейна.
Вечное Колесо Времен катилось рядом со мной, и перерождалась я в иную сущность – менялось все во мне, истончались связи с миром людей, не нужен был мне более воздух, не нужна была еда или вода. Солнце и лунный свет буду пить я из кубка Желаний, вино цветочное пригублю - из вересковых снов и самшитовых грез оно, из яблоневого цвета и сосновой смолы. И едва первая капля этого вина обожжет мои губы, как забуду я путь в мир смертных.
И не пожалею о том.
Я прошла мимо старой гробницы, где белели кости тех, кто приходил сюда передо мной, миновала серые мшистые плиты, перевитые вязью древних рун, и свет, падающий из небольшого отверстия в кургане, серебристым мечом пронзил мрак подземья. А я все ниже и ниже спускалась в царство фей, и все меньше во мне оставалось человеческого.
Вот и каменная чаша в виде цветка – там плещет алое вино, и запах аконита и вереска, запах меда и летних луговых трав кружит голову. Кубок в виде витой перламутровой раковины – на краю этой огромной чаши, и я осторожно склоняюсь над волшебством, спрятанным в этом чародейском напитке.
И едва я отпиваю первый глоток бессмертия, как из ниш выступают тени иного мира – черны их старинные камзолы, вьются серебряные узоры по мягкому бархату, блестят золотые цепи и мороком ночным стелятся темно-зеленые плащи. Вместо глаз – звезды, на лицах – печать могущества и силы.
Но не боюсь.
Во мне – их кровь.
Стена из белого кварца, что кажется созданной изо льда, идет змеевидными трещинами, и там, на иной стороне, вижу я зеленые холмы и белоснежные замки, вижу я кавалькаду благородных рыцарей и дам. Зелены их знамена, красны их одежды, приветливы и веселы все, кто приветствует меня на пути в Холмы. И с радостью устремляюсь я к зеленым лесам мира грез.
Часть БОЛОТНИЦА
Стелется туман над топью моей, слышится запах сырости и травы луговой, иди же ко мне, путник, забрел ты в чащу дикую не просто так, привели тебя подруги мои верные – навки-русалки, призванные сторожить меня, деву болот, от ведьмаков да смелых рыцарей. Широко раскинулись зеленые воды мои, что зацветают к середине лета, и дрожит черная тень моя на дне мутного озера, и каждую травинку, каждую росинку, каждое дерево поваленное – все я чувствую на теле своем проклятом, тиной да ряской перевитом.
Кто и когда заколдовал меня – про то уж не вспомню. Знаю только голод да жажду. Помню только запах болота и кувшинок, тьму и воду студеную. Холод, до костей пробирающий… И теперь мне кости мне нужны людские, кровь нужна горячая. Льется она ручейком по кочке, прямо в глотку мою бездонную, а дети мои – болотницы – выползают на бережок, тянутся синими длинными руками с коготками острыми к тем, кого сестрицы-подруженьки привели, уводят их в самую муть мою черную.
