Глава 1
Беспокойников слышно издалека. Они медленные, да и мозгов у них немного. Ну если вдуматься — откуда там мозгам взяться? Что было, то гниль пожрала, а новому-то уж не вырасти. Поэтому шумят беспокойники, как стадо на перегоне. Вот только коровы мяса не жрут.
Я окинул взглядом строй. Фермеры, конечно, те еще бойцы, но чтобы подстрелить беспокойника, большого умения и не нужно. Мертвец — он мертвец и есть. Глупый он. Ни тебе стратегии, ни тебе тактики. Прет напролом и тухлыми слюнями давится. Стой и стреляй, как по мишени. Плохо только, что солнца нет. В этой вечной серой мгле дальше двадцати шагов не видно. Но мы уже почти привыкли.
Фермеры крепко сжимали карабины и ружья. Богом клянусь, я увидел в строю дула парочки мушкетов. Нет, рано еще. Рано. Ни черта не видать.
— Ждите! — крикнул я, и беспокойники в сумерках отозвались голодным собачьим ворчанием. — Всем ждать!
Шаркающие шаги приближались. Уже были видны темные силуэты. Беспокойники раскачивались, как пьяные, спотыкались о натянутую проволоку и падали, копошась на земле, как огромные жуки.
— Готовсь! — я вскинул к плечу свою потертую «генри». Строй колыхнулся, ощетинился стволами. — Целься! Пли!
Сумрак озарился вспышками выстрелов. Первая волна беспокойников легла в траву, за ней вторая и третья. Я махнул рукой, и мое воинство, побросав оружие, схватилось за мотыги и рвануло врукопашную. Это им всяко привычнее — мотыгами махать.
Городок Роуз-Баттон, штат Аризона, год от Рождества Христова 1869. Боже, что я тут делаю? Я не помню.
Глава 2
Баптистского священника я повстречал в одном из безумных старательских поселков, вскакивающих на юге, как чирьи на щеках у юнца. Святой отец почти доказал мне, что уже свершился Страшный суд, и бог проклял нас. Поэтому мы не видим ни луны, ни солнца, и мертвым нашим нет упокоения. Но думается мне, что тут пастор ошибался. Никакого же мрака нет — так, муть и сумерки. И упокоить мертвых можно. Трудновато порой, конечно, но можно, если уж задаться целью. Но спорить я не стал. Мы тогда наливались в салуне дешевым виски, и пастор был изрядно пьян. А у меня есть два правила: не спорить с пьяными и не перечить служителям божьим. Бесполезные это занятия.
Но вообще, конечно, любопытно, отчего оно так приключилось. Я много всяких объяснений слыхал. Еще один священник считал, что богу была противная братоубийственная война между Севером и Югом, и теперь мы должны искупать грехи, пока не очистимся от скверны. Был он не баптист, а методист. Всегда они так — вроде бы одно и то же говорят, но обязательно по-разному, и никак не договорятся. А старик-фермер, у которого я как-то остановился на ночлег, доказывал, что просто слишком много мертвецов стало. Война, болезни, голод. Вот и не успевает Бог их всех принимать, оставляет пока на земле. А как с делами закончит, так сразу и оформит покойничков — кого в ад, кого в рай. Всякое люди болтают. Но слова — это так, сотрясение воздуха и пыль, гонимая ветром. Я никогда не умел говорить. Стрелять — это да, это у меня получалось.
Глава 3
Скрипач играл плохо, но ему все равно платили. Раньше в салуне у Мамы Эм был свой пианист, но когда он опрокинулся, выручка сильно упала. Потому что одно дело самогон жрать, а другое — культурно отдыхать под музыку. Жрать самогон фермеры могли и дома. Поэтому Мама Эм не стала привередничать и взяла скрипача. Ну и что, что в ноты не попадает — пьяным все едино.
Я сидел за последним столом, спиной к стене, и курил. Паршивый самосад драл горло, от него щипало в носу и хотелось чихать. Вот что плохо в Роуз-Баттон, так это то, что тут нормального курева нет. Уеду я отсюда. Надоело. Не город, а болото. Церковь, площадь и пяток улиц. Три шлюхи на весь городишко, причем Салли — одноглазая. Нет, Роуз-Баттон — это не место для мужчины, если он, конечно, не фермер.
Как меня вообще сюда занесло?
Клайва я увидел сразу. Трудно не увидеть Клайва. Здоровый, как гризли, и такой же заросший. Клайв двигался ко мне, прокладывая путь через местных пьянчуг, как пароход — через первый осенний ледок.
— Эй, Морт! — помахал он лапищей. Я помахал в ответ. Левой, конечно. Не то чтобы я чего-то тут опасался, но привычка — вторая натура. Как говаривала моя бабуля, старую собаку новым фокусам не научишь. Выбирать последний стол, сидеть спиной к стене, держать правую руку свободной. Это как читать — раз научившись, не забудешь.
— Привет, Морт, — Клайв бухнулся на стул и отер пот со лба. Почему-то Клайв всегда потел, хоть в жару, хоть в холод, будто в глубине его огромного тела тлел огонь. — Надо поговорить.
— Говори, — кивнул я и подтолкнул Клайву бутылку виски. Пустых стаканов на столе уже хватало. Клайв сгреб бутылку своей чудовищной пятерней, налил до краев и выпил одним махом.
— Ты как, на этой неделе сильно занят? — сморгнул слезы Клайв. Виски был дерьмовым, но перцу Мама Эм не жалела. А Плешивый Фрэнки клялся, что видел, как она из бочки с остатками самогона гадючьи головы выплескивала. Фрэнки, конечно, трепло, но в этом случае я ему вполне доверял.
— Дай-ка подумать. Сегодня у меня назначена встреча с мэром, завтра — с губернатором, а в четверг — обед с президентом. Ты шутишь, Клайв? Чем я могу быть занят в этой дыре?
— Вот и отлично, — сказал Клайв и улыбнулся. Дело это было серьезное, и подходил к нему Клайв основательно. Улыбка зарождалась где-то в недрах его бороды, бежала лучиками к глазам, собирала в морщинки лоб. Кажется, даже уши у Клайва от усердия шевелились. Если бы у него был хвост, он бы им вилял. — Значит, отведешь караван?
— Да, — сказал я. — Отведу.
***
Больше мне тут, в общем, и нечем заниматься. Я учу фермеров стрелять, показываю им, как ставить заграждения от беспокойников и вожу караваны. А еще я пью. Вот и все мои дела.
Я пробовал оставить Роуз-Баттон. Долго ехал по пустынной, тонущей в белесом тумане дороге. Мимо меня тянулась пустыня, бесконечная и одинаковая: песок, чахлые скелеты кустов и серые камни и обочины. В конце концов мне начинало казаться, что конь только перебирает ногами, а на самом деле мы стоим на месте, и туман течет через нас, как вода сквозь невод. Я не мог вспомнить, куда я еду и зачем. И я возвращался в Роуз-Баттон. И пил.
Глава 4
Мне часто снится тот день. Бой у излучины мелкой, поросшей камышами реки. Я так никогда и не узнал, как она называлась. Сначала нам было не до этого — а потом стало не до этого. С одной стороны была река, с другой — лес, и обойти нас у северян никак не получалось. Мы палили в них, они палили в нас, и мертвые падали в выбеленную солнцем траву, а иногда и живые — чтобы тоже стать мертвыми.
Мне нравится война. Она простая. Есть ты, есть враг, есть окоп. Мир становится очень понятным, если смотреть на него через прицел. А смерть… Что смерть? Она и так всегда рядом. В грязной воде. В чахоточном кашле. В засухе, убившей урожай. А пуля — это легко. Когда ты даришь кому-то пулю, ты просто даришь ему быструю смерть. О чем тут жалеть?
Я лежал за земляным валом и стрелял. Как в тире. Выстрел. Клацанье скобы. Выстрел. Перезарядить. Клацанье скобы. Синие фигуры спотыкались и падали, замирали под солнцем бесполезными кучками крашеной шерсти. И когда одна из этих кучек пошевелилась, а потом медленно поднялась — я не понял, что происходит. И никто не понял. Северянин стоял, пошатываясь, а потом начал поворачиваться на месте, словно не мог решить, куда ему идти. Я видел черное пятно крови у него на груди — и видел рваную дыру в спине, которую оставила после себя усталая пуля. Тогда я подумал, что северянин ранен. И ошалел от боли. Я выстрелил еще раз. Не потому, что я так уж ненавидел северян. Я просто хотел успокоить беднягу. Больше-то там было ничем не помочь, с такими ранами не живут. Но янки развернулся и двинулся к нашему окопу, загребая ногами горячую пыль. Челюсть у него отвисла, а глаза смотрели, не мигая — и правый почему-то не в ту сторону, что левый. Потом начали подниматься другие. И в серых мундирах, и в синих. Тогда мы еще не знали, что нужно стрелять в голову. Теперь знаем.
Я бы сказал, что много нас осталось у той безымянной реки, так неправда же это. Мертвые все разбрелись. А живых — да, живых осталось мало. Я вот, и все. Похоже, я единственный, кто сообразил, что восставшим надо вышибать мозги. А дальше все просто было. Как на стрельбище. Медленные они, беспокойники. И тупые.
Мне часто мерещится во сне, что я лежу за земляным валом. Хлоп — синяя фигура валится в пыль. Хлоп — серая фигура валится в пыль. Хлоп. Хлоп. Хлоп.
Иногда я думаю — а может, я и сейчас там? Может, на самом деле мне снится этот проклятый Роуз-Баттон?
Глава 5
Караван всегда собирается на главной площади. Это правило, которое соблюдается неукоснительно — бог знает почему. Возможно, потому, что великие события должны происходить в великих местах. Ну где еще собраться нескольким обшарпанным фургонам, как не на пыльной площадке перед кособоким сараем, который все почему-то решили считать мэрией?
А еще люди всегда опаздывают. Это второе обязательное к соблюдению правило. Если сказали прибыть затемно — подъедут уже на рассвете. Если договорились отправляться на рассвете —явятся к обеду. Оправдываясь, люди рассказывают о делах: нужно задать корм скоту, дождаться свежеиспеченного хлеба, подлатать вдруг прохудившийся сапог. Причины есть всегда. Но я думаю, что люди просто не хотят. Есть что-то, что держит их дома. Первый шаг за порог — это начало конца. Как момент соприкосновения молотка со стеклом. Еще все целое — но через мгновение брызнут осколки, безжалостно рассекая на части реальность.
Но это и хорошо. Я успеваю похмелиться. Кружка кислого пива у Мамы Эм — то, что нужно с утра. Такие вещи помогают смотреть на мир правильно.
Там меня и нашел Пегий Волк. Нет лучшего следопыта, чем краснокожий. А еще они всегда сползаются на запах дешевого виски. Мама Эм, только завидев в окне его высокую сутулую фигуру, достала початую бутылку и плеснула доверху в рюмку.
— Приветствую тебя, мой бледнолицый брат, — Пегий Волк уселся напротив, сложив перед собой жесткие, будто деревянные ладони. Толстый кривой ноготь на большом пальце был похож на панцирь увечной черепахи.
— Давненько тебя не было видно.
Индеец молча отсалютовал мне виски. Три пера в седых сальных прядях согласно качнулись в такт.
— Что слышно? До Роуз-Баттон не доходят новости.
— Разное. Племянник моей жены рассказывал, что беспокойники собираются вместе. Он проезжал над каньоном и видел, что там обосновалась целая армия мертвецов.
— Ты веришь ему?
— Я верю, что он это видел. Но я знаю, что когда Барсук вернулся домой, то от него разило перегаром, а в карманах не было ни гроша.
Свет от масляных ламп превращал морщинистое лицо Пегого Волка в старую деревянную маску.
— Вы, индейцы, пьяницы.
— Когда боги создавали людей, они сделали их одинаковыми. Просто раскрасили в разные цвета, — Пегий Волк махнул Маме Эм, и та повторила заказ. Я согласно кинул и отхлебнул пива. Полковник Кольт называл своей револьвер великим уравнителем. Ну что ж, в таком случае выпивка — это великий объединитель. В этом мире полно великих вещей.
— Как здоровье твоей жены?
— Захворала весной. Заболели зубы. Пришлось вырвать. Теперь все хорошо.
Я сочувственно покачал головой. Индейцы — не те люди, с которыми можно торопиться. Сначала надо обсудить погоду, и новости, и выслушать все сплетни. Только потом разрешается переходить к делу — если, конечно, вы не хотите прослыть невежей.
— Рад, что твоя жена здорова. Без зубов ей будет сложно есть.
— Справится, если жевать на левую сторону. Там-то еще зубов хватает. Как твоя рана?
Я потрогал пальцами шрам на лбу.
— Все так же. Ноет на дождь.
— И давно ныло в последний раз? Посевам не помешали бы дожди.
— Увы. Вынужден тебя огорчить, мой краснокожий брат. Я чувствую себя отлично.
— Жаль. Дожди бы не помешали.
Откуда у меня этот шрам? Не помню.
Глава 6
Пегий Волк всегда появляется в тот день, когда выходит караван. Просто приходит в салун, садится и пьет свой виски. Всегда две рюмки — не больше, и не меньше.
Мне интересно, откуда он узнает о том, когда нужно приезжать в город. Я спрашивал у Клайва. Он сказал, что посылает за индейцем мальчишек. Тут ведь недалеко. Нужно пройти за кукурузные поля, свернуть направо и иди вдоль реки. Через полчаса увидишь глиняные халупы резервации. Я поехал туда. Были поля, была река. Был пустынный каменистый берег, поросший жесткой красной травой, из которой то и дело порскали птицы. А резервации не было. Я ехал долго, дольше, чем полчаса, но так ничего и не нашел. Только камни, жухлая трава и птицы, порскающие из-под копыт. И тусклая серая муть, затапливающая мир, как густой кисель. Я повернул обратно. Развилки, на которой я повернул не туда, я так и не увидел. Да и много ли увидишь в этом сумраке.
***
— Кого сегодня везем? — Пегий Волк смотрел на меня, не мигая. Его черные глаза блестели, как крылья жуков.
— Четыре фургона. Пастор везет жену, Рози Адамс — брата, Большой Том — отца. И Делахеи. Девочка неудачно упала с лошади.
— Плохо. Не люблю возить детей.
— Да. Плохо.
Дети — хуже всего. Хотя нет. Хуже всего их родители. Детям-то уже все равно.
Пегий Волк отставил опустевшую рюмку, старательно вытер рот. Я сделал последний глоток пива и встал.
— Не будем заставлять нас ждать.
— Не страшно. Туда, куда мы идем, не опаздывают.
Мы вышли на улицу. Холодный ветер пахнул водой. На горизонте небо вспыхивало синими электрическими разрядами, далекий гром звучал приглушенно и странно — будто ворчала старая собака.
— Ты хотел дождя?
— Я хотел дождя над нашим полем.
Фургоны уже ждали. Люди стояли кучкой, молчаливые и растерянные. Только Рози что-то возбужденно говорила, нервно кривя рот, но ее никто не слушал. Брат смотрел на нее равнодушными блеклыми глазами и легонько раскачивался. Они всегда раскачиваются. Будто слышат музыку. Стоят и раскачиваются. Хоть костер вокруг них зажги. Немертвый так и сгорит, не двинувшись с места.
Я остановился посередине площади, снял шляпу. Ветер тут же растрепал волосы, пересекающая лоб мокрая полоса от тульи стала холодной.
— Ну что, леди и джентльмены, прошу занять свои места. Выступаем!
Мои горе-путешественники отпрянули друг от друга, словно я застал их за чем-то неприличным. Рози взяла брата за руку и потащила к фургону. Тэдди Адамс шел, загребая ногами пыль, подхваченные ветром волосы хлестали его по глазам. Тэдди не моргал.
***
Мне всегда было интересно: почему оно так, а не иначе? Почему один мертвец просто сидит и ждет, когда догниет до костей, а другой пытается тебя сожрать? От чего это зависит? От характера? От грехов? От того, кто как помер? Или ни от чего, просто случайность? Можно вытянуть туз, а можно — двойку. Все в руце Господней. Или в чьей оно там руце.
Почему-то я уверен, что после смерти стану беспокойником. Буду бродить в сумраке, слушать и принюхиваться, выискивать тех, кто беззаботно вышел за ограду. Я был охотником на бизонов, наемником, шерифом и разбойником, побывал и солдатом. Что бы я ни делал, я убивал. Так уж оно сложилось. И видит Бог, я делал это хорошо. Наверное, и беспокойником я буду отличным. Убить, чтобы наесться, — в этом деле я мастер.
