Семья, – я вякнула слабо – все равно Татьяну не перекричишь, если она завелась.
Они все взрослые самостоятельные люди. Или, по крайней мере, должны быть такими. А ты подумай, кто знает, сколько нам вообще осталось? Вот завтра у кого-нибудь из нас что-то обнаружат, что совершенно не исключено, и вообще все тогда полетит к чертям на лекарства и очереди по клиникам.
Остаток дня. Мне и без болезней нечего особенно долго ждать, как бесславно закончится моя борьба с весом, плавание в холодном утреннем море и короткие юбки на загорелых ногах.
Перед заходом солнца. Почему переживания мужчин с благородной сединой выглядят так импозантно, а женщина униженно перебирает крема на полочке в ванной? Раньше, когда только начали хмуриться и расширять предложения косметологи в дорогих московских салонах, мне казалось, что с возрастом начнет угасать и острота желаний. Что теперь могу сказать? Конечно, меня меньше тянет, например, путешествовать. Ну так, во-первых, я уже объездила полмира, когда только что вырвалась – сначала из-за железного занавеса, а потом из безденежья, – а вовторых, что такое путешествие? – это тяга к освоению чужого. А у меня чужого теперь кругом – только знай осваивай, от языка и названий улиц до значения каждого жеста. Меня не гонит по чужим столицам ненасытная жажда красивой одежды – все, что хотела, я уже перемерила, надевая на работу каждый день новый наряд, и попробуй не сделать того – пришла я как-то в студию в кроссовках, так пришлось идти в гримерную и искать туфли подходящего размера и высоты каблука.
Всем была полна моя жизнь, и многое, как и косметика, которую день наносила я, а день – гримеры, потеряло смысл под солнцем Адриатики. Я заслужила покой в провинции у моря, – вот как я накручиваю банальные ассоциации, прежде чем подойти к страшному: и почему же теперь у меня замирает дыхание, когда на мне останавливается этот медленный балканский взгляд?
Много лет назад, еще в Петербурге, еще когда я только-только вышла замуж, мы с мужем зашли к Валдису Балодису в театр. Даже помню, мы заносили ему потрепанные листы самиздатовского издания Венечки Ерофеева, которые брали у него на ночь почитать. Валдис репетировал какую-то сцену с приятелем-актером. Почему-то тот был одет в плащ и шляпу с широкими полями. Валдис нас представил, и этот его приятель, не выходя из образа, снял шляпу, картинно отвел ее далеко в сторону и, чуть выставив вперед ногу, отдал мне широкий поклон. Затем взял мою руку и поднес к губам. Я легко коснулась пальцами другой руки его склоненной головы. Темный плащ доставал почти до пола. Все молчали, и он продолжал прижимать губы к моей ладони дольше, чем этого требует простое приличие. Да, да, мы в Петербурге, господа.
И я прекрасно помню, как вдруг сжалось мое сердце. «Что мне этот мальчишка? Но ведь теперь никогда ничего не может между нами случиться – я ведь замужем, и это насовсем. Насовсем».
Эта мысль поразила меня, и я обернулась на мужа, молодого, элегантного даже в нищенской одежде того времени, который смотрел на меня с некоторым недоумением своими ясными и добрыми глазами: «Что с тобой происходит?»
Ничего. Вот тогда как раз ничего и не происходило. Все началось значительно позже.
Остаток дня. Мне ли жаловаться, особенно теперь, когда вернулся этот вечно ускользающий дар, когда я чувствую в каждом своем слове нарастающую достоверность, когда у меня из-под пальцев на клавиши бежит искусство –сладкий леденец, который может скрасить эти вечерние часы и силой, и славой! Но почему, почему я не могу, как Джулия Ламберт, которая разжала руку и бросила ключ, почему я не могу остановить головокружение, когда на экране телефона вспыхивают слова: «Лаку ноч!»
40.
Мама, а мы купили учебный дрон!
Что же это вы за моей спиной?
А ты же уехала… – А позвонить?
Дочка примирительно вздыхает.
Хочешь, я покажу тебе, как он летает по комнате?
Конечно, хочу.
На экране видна сначала сама Аня с какой-то коробочкой в руках, затем светлые солнечные квадраты на полу, спящий пес, открытая на террасу дверь и голубая лента Адриатики. В Будве еще жарит солнце, а здесь, в Сербии, уже накрапывает дождь.
Я спросила у папы, когда мама вернется, а он говорит: пусть она немного отдохнет от нас…
41.
Никита вылез из машины, держа в руках кипу бумаг. Изящный столик на Таниной веранде сразу стал похож на редакционный.
Ты знаешь, – сказал он, – я вчера вечером сел сразу с карандашом, чтобы делать правки, а на третьем абзаце понял, что хочу просто читать. Расслабиться и получать удовольствие.
Я скромно промолчала, тем более, что краем глаза уже видела, как пестрят его пометками листы с моими текстами.
Следующие полчаса получала удовольствие уже я. Ну, во-первых, сто лет не работала с режиссером – не сто, не сто, а все то же безмолвное пятилетие. Во-вторых, лестно же, конечно, лестно, когда этот столичный режиссер, не выпадавший, в отличие от меня, ни на день из московского коловорота, так бережно и с таким восторгом прочитывал и превращал на моих глазах в спектакль каждое мое слово. А было и еще кое-что.
Я выбрал для начала десяток отрывков. Там, где у тебя в главных героях этот актер. Впрочем, у тебя вся книга о нем.
Я опять скромно промолчала.
Это понятно, – тут же вставила лояльная Рыбакова, – он же телезвезда, вокруг него все и вертится, читатели такое любят.
Никита пожал плечами и взял в руки карандаш.
Давай все-таки вместе немного подсократим. Что хорошо смотрится в книге, не обязательно нужно говорить со сцены. Облегчим твоему приятелю работу.
Я с легкой душой соглашалась на все. Мы убирали сложносочиненные предложения, географию и излишние красоты.
Давай в тех местах, где о нем говорится в третьем лице, везде заменим на первое. Пусть говорит от себя. А ему я сразу скажу: мои указания не догма, пусть сам смотрит, как ему удобно. Я знаю, он сделает, как я скажу, но если ему самому это не зайдет, то просто хуже получится.
Он достал сигарету, откинулся на стуле, чтобы дым шел в сторону сада – все знают, что у меня на никотин аллергия, – и сказал задумчиво:
Я вообще не представляю, как я поставлю перед актером задачу – играть самого себя, которого ты придумала.
Никита, а как я сама с этим живу?
Давай посмотрим этот диалог про маленькую желтую хризантему. Во-первых, его надо сильно отбить паузой от предыдущего текста. Во-вторых, смотри: там, где он вспоминает песню, ее, конечно, нужно пропеть.
Всю, что ли?
Ты что, тогда сразу потеряется темп и вся эта булгаковщина.
А как ты думаешь, все это хорошо просматривается: ... «она несла в руках отвратительные желтые цветы»… Все прочтут?
Ну знаешь, те, кто не знают булгаковские цитаты, тебя просто не читают. Это другая публика.
А может, тогда пусть под всем диалогом звучит фоном эта песня?
Нет, ни к чему, тоже отвлечет. Тут ведь все тот же замес эмигрантской тоски с любовным нервом.
Ах, вот как ты все это видишь?
А что тут не видеть-то? Достаточно, чтобы он просто напел, а сколько именно – он сам почувствует, когда у него в руках будет текст.
Можно подумать, он его не знает – он там был, и все это так и было.
Так?
Я не знала, что ответить нашему демиургу. Я сама уже перестала различать, где живой настоящий человек, а где – придуманный мной персонаж. А теперь на наших глазах должен был родиться и третий – тот, которого он сам и сыграет.
Вы извините, я вас, как всегда, отрываю от возвышенного, но где мы будем обедать? – появилась на веранде Рыбакова. – Поедем куда-то или я вас здесь накормлю? У меня ро?штиль есть.
Да не хочу я никуда ехать с тобой! – сказала я. – Вот вчера поехали в кафану на горе, и что ты устроила? Какой-то пионерский лагерь! «Ты заказывай ягнетины на роштиле и поделишься со мной. А Лена пусть берет мешано месо на двоих. Па?суль возьмем на всех, здесь отличные шква?рцы – тоже все должны съесть» – всех перебивала, расталкивала, тебя никто угомонить не мог.
А что такого? Я же хотела, как лучше!
Не надо за меня ничего хотеть!
Да, а ваш вежливый серб, он даже не мог себе представить, что бывают такие нахальные женщины, – вставил Никита, – он думал, ты просто чего-то не поняла, и совал тебе меню:
«Татьяна, здесь только цены указаны в килограммах, а подают, как везде, порциями»…
Она остановилась, – гордо заметила я, – только когда я на нее прикрикнула. Сидят взрослые, я бы сказала, половозрелые люди, а она им командует, как заказать обед!
Рыбакова надулась и пошла за роштилем.
42.
Белград лежал перед нами во всю ширь горизонта. Мост над Савой, белые домики, утопающие в садах на первом плане, а за ними – высокие коробки времен социализма и верхушки старинных храмов.
А Калемегдан видишь? – он показал рукой на блестящую гладь реки. – Вон там, прямо над водой – стены крепости. И даже маленького Победника видно.
Мы сидели, разложив бумаги с режиссерскими поправками, в кафе на высоком обрыве в парке, откуда и открывался этот роскошный вид.
Он читал медленно, переспрашивая ударения и смысловые связи: – А вот это прочти ты. Здесь давай я уберу слова «он сказал», я ведь и так говорю. Смотри, как дойдем до места про маленькую желтую хризантему, где ты вспоминаешь песню, то я сразу начну напевать.
Это неправильно! Тут надо просто словами.
Подожди, ты не знаешь, как я хочу это сделать, – и он начал проигрывать этот кусок, перебивая слова мелодией песни: «…и мирис, мирис калопера…»
Где мне устоять перед его трактовкой: – Решайте все с Никитой.
А вот этот диалог надо весь делать от первого лица: «он засмеялся». Засмеешься как-нибудь сам. И вот эти слова – про счастье – я сейчас тоже перепишу как твои. Вот, готово. Сыграй это…
Он сел ко мне лицом, упершись двумя руками в скамейку. Лицо его вдруг изменилось – оно стало бледнее, а взгляд потемнел,– или это так упали тени. Белград, золотистый в лучах заходящего солнца, стоял за его спиной как гигантская декорация.
Мне нравится, когда я слышу счастье в твоем голосе.
Вот так, – подумала я, – именно так он скажет это перед всей Москвой.
43.
По дороге из Белграда в Лозницу нас исхлестал дождь. Огромная черная туча, похожая на дым из трубы, била во все стороны молниями. Мы ехали молча: Татьяна берегла силы – ей предстояло вести машину еще пару часов по скользкой дороге, а мне не хотелось ни двигаться, ни думать.
Просто сидеть и перебирать в голове, как картинки с выставки, эти короткие белградские дни. Мне надо было уже через пару дней возвращаться в Черногорию и ждать там всю нашу компанию, которая собиралась приехать в Будву на Форум русских европейцев. Все туда ехали, кроме одного – что ему наши эмигрантские дела, у него съемки и все такое – собственная жизнь. – Я вдруг представил, что наши разговоры услышал кто-то другой. Он ведь просто не поймет ни слова.
Так всегда бывает, – думала я над этими его словами, глядя сквозь мокрое стекло машины. – Накапливается куча каких-то словечек, реплик, обрывков, внутренних цитат, которые что-то значат только для двоих. Воспоминания о каких-то мелких происшествиях – достаточно просто назвать место: «а помнишь эту амбулаторию», «ты мне, кстати, так и не рассказала, что я тогда наговорил», – и мы уже смеемся, и наша вечная русско-сербская путаница – все это становится узорной вязью, которой теперь должно хватить, чтобы эта таинственная близость не растаяла, как утренняя ма?гла на Белградом.
Я включаю компьютер. Вечером ушла усталая и просто закрыла крышку. На открытой почте – вчерашние письма: «Мы уже дома. Таня отдыхает, я пью на веранде». И ответ: «Это самое главное. До завтра». На ноутбуке – во весь экран – он с гитарой на сцене. Моя утренняя доза.
Не успели вчера войти в дом, как появилась Рюлова. Она ездила в Боснию –обычная операция, называется «визаран»: смотаться на пару часов в другую страну, чтобы получить на границе штамп в паспорт и уже с ним продлить время пребывания в Сербии.
Рюлова усталая и голодная.
Мы там тебе профитроли из «Перлы» принесли. Но перед отъездом на всякий случай положили в морозильник.
Как съездили?
Да все отлично. Купили Лене новое платье, – говорит Татьяна, не отрывая головы от диванной подушки.
Давай я расскажу, – я выпиваю глоток вина и подвигаю себе тарелку с сушеной аронией. – Приехали мы, короче, в новый торговый центр. Разделились, Таня пошла на первый этаж, а я наверх. Брожу там, ничего мне не заходит, и вообще я смотрю не на витрины, а на экран телефона, он сейчас освободится с работы и заберет меня отсюда.
Спускаюсь по лестнице, в «Зару», где оставила Татьяну, и она прямо тут же попадается мне навстречу около примерочной, с кипой тряпья в руках.
Смотри, – говорит она возбужденно, – какое я классное платье нашла! Там и твой размер есть.
Давай померяем – кому подойдет, тот и купит.
Летнее платье с красными цветами. Мы быстро переодеваемся в одной кабинке и выходим в проход, чтобы сравниться в большом зеркале.
А платья, – продолжаю я, – они немного халатного типа, знаешь, как сейчас модно, с пуговицами до низу, и выглядим мы с Рыбаковой как две уборщицы в больничном коридоре…
Неправда! – Татьяна даже садится на своем диване, – она все придумывает, платье очень красивое!
Рюлова грызет замерзшие профитроли с кремом.
Дальше давай рассказывай!
Ну так вот, Рыбакова это первая сообразила и быстро уступила платье мне. – Да все наоборот было! – кричит Рыбакова с дивана. И еще долго ныла про свое самопожертвование – типа, отказалась ради подруги от такого платья: ей, мол, сейчас нужнее для самоутверждения.
А мне и вправду так понравилась это платье с красными цветами – легкое такое, прямо снимать не захотелось, – и я вышла в нем из примерочной и поперлась прямо к выходу. Тут-то все и зазвенело – и двери, и телефон. Охранники бегут, я хватаю трубку, ну, как Ассоль буквально: «Я здесь, я здесь»…
Она врет! Таня, ведь она врет?
Она вечно придумывает, – говорит Рыбакова, и над диваном появляется ее пушистая голова и веселые восточные глаза.
Ладно, – милостиво соглашаюсь, – я тебе фотку в этом платье покажу.
А где это ты?
Не знаю, какой-то белградский парк.
Чудесное платье. И вообще – снимок классный.
Профессионал снимал.
Неси платье.
Лень. Давай уже все завтра.
44.
По советским меркам я вышла замуж поздно – в двадцать восемь лет. Это сейчас бы сказали – куда спешить. Знакомство наше, если пересказывать сейчас, по реалиям и непонятно будет, а тогда было совершенно типично для довольно густого слоя петербургского андеграунда (первое незнакомое слово). Мой друг, непризнанный поэт Юрий Галецкий – его строчки уже попадались мне здесь на полдороге, – как-то попросил помочь ему сделать подарок для одного своего приятеля, а точнее – для маленького сынишки этого приятеля. Хотел Юра подарить детскую книгу. Книг – настоящих книг – так было не купить. Что-то доставали из-под полы (придется, видимо, делать сноски), целые серии приключений типа «Мушкетеров» и скандинавских детективов обменивали на макулатуру (даже вспоминать не хочу). А я тогда работала в книжном издательстве, которое микроскопическими тиражами издавало красивые, роскошно иллюстрированные Трауготами детские сказки.
Они все взрослые самостоятельные люди. Или, по крайней мере, должны быть такими. А ты подумай, кто знает, сколько нам вообще осталось? Вот завтра у кого-нибудь из нас что-то обнаружат, что совершенно не исключено, и вообще все тогда полетит к чертям на лекарства и очереди по клиникам.
Остаток дня. Мне и без болезней нечего особенно долго ждать, как бесславно закончится моя борьба с весом, плавание в холодном утреннем море и короткие юбки на загорелых ногах.
Перед заходом солнца. Почему переживания мужчин с благородной сединой выглядят так импозантно, а женщина униженно перебирает крема на полочке в ванной? Раньше, когда только начали хмуриться и расширять предложения косметологи в дорогих московских салонах, мне казалось, что с возрастом начнет угасать и острота желаний. Что теперь могу сказать? Конечно, меня меньше тянет, например, путешествовать. Ну так, во-первых, я уже объездила полмира, когда только что вырвалась – сначала из-за железного занавеса, а потом из безденежья, – а вовторых, что такое путешествие? – это тяга к освоению чужого. А у меня чужого теперь кругом – только знай осваивай, от языка и названий улиц до значения каждого жеста. Меня не гонит по чужим столицам ненасытная жажда красивой одежды – все, что хотела, я уже перемерила, надевая на работу каждый день новый наряд, и попробуй не сделать того – пришла я как-то в студию в кроссовках, так пришлось идти в гримерную и искать туфли подходящего размера и высоты каблука.
Всем была полна моя жизнь, и многое, как и косметика, которую день наносила я, а день – гримеры, потеряло смысл под солнцем Адриатики. Я заслужила покой в провинции у моря, – вот как я накручиваю банальные ассоциации, прежде чем подойти к страшному: и почему же теперь у меня замирает дыхание, когда на мне останавливается этот медленный балканский взгляд?
Много лет назад, еще в Петербурге, еще когда я только-только вышла замуж, мы с мужем зашли к Валдису Балодису в театр. Даже помню, мы заносили ему потрепанные листы самиздатовского издания Венечки Ерофеева, которые брали у него на ночь почитать. Валдис репетировал какую-то сцену с приятелем-актером. Почему-то тот был одет в плащ и шляпу с широкими полями. Валдис нас представил, и этот его приятель, не выходя из образа, снял шляпу, картинно отвел ее далеко в сторону и, чуть выставив вперед ногу, отдал мне широкий поклон. Затем взял мою руку и поднес к губам. Я легко коснулась пальцами другой руки его склоненной головы. Темный плащ доставал почти до пола. Все молчали, и он продолжал прижимать губы к моей ладони дольше, чем этого требует простое приличие. Да, да, мы в Петербурге, господа.
И я прекрасно помню, как вдруг сжалось мое сердце. «Что мне этот мальчишка? Но ведь теперь никогда ничего не может между нами случиться – я ведь замужем, и это насовсем. Насовсем».
Эта мысль поразила меня, и я обернулась на мужа, молодого, элегантного даже в нищенской одежде того времени, который смотрел на меня с некоторым недоумением своими ясными и добрыми глазами: «Что с тобой происходит?»
Ничего. Вот тогда как раз ничего и не происходило. Все началось значительно позже.
Остаток дня. Мне ли жаловаться, особенно теперь, когда вернулся этот вечно ускользающий дар, когда я чувствую в каждом своем слове нарастающую достоверность, когда у меня из-под пальцев на клавиши бежит искусство –сладкий леденец, который может скрасить эти вечерние часы и силой, и славой! Но почему, почему я не могу, как Джулия Ламберт, которая разжала руку и бросила ключ, почему я не могу остановить головокружение, когда на экране телефона вспыхивают слова: «Лаку ноч!»
40.
Мама, а мы купили учебный дрон!
Что же это вы за моей спиной?
А ты же уехала… – А позвонить?
Дочка примирительно вздыхает.
Хочешь, я покажу тебе, как он летает по комнате?
Конечно, хочу.
На экране видна сначала сама Аня с какой-то коробочкой в руках, затем светлые солнечные квадраты на полу, спящий пес, открытая на террасу дверь и голубая лента Адриатики. В Будве еще жарит солнце, а здесь, в Сербии, уже накрапывает дождь.
Я спросила у папы, когда мама вернется, а он говорит: пусть она немного отдохнет от нас…
41.
Никита вылез из машины, держа в руках кипу бумаг. Изящный столик на Таниной веранде сразу стал похож на редакционный.
Ты знаешь, – сказал он, – я вчера вечером сел сразу с карандашом, чтобы делать правки, а на третьем абзаце понял, что хочу просто читать. Расслабиться и получать удовольствие.
Я скромно промолчала, тем более, что краем глаза уже видела, как пестрят его пометками листы с моими текстами.
Следующие полчаса получала удовольствие уже я. Ну, во-первых, сто лет не работала с режиссером – не сто, не сто, а все то же безмолвное пятилетие. Во-вторых, лестно же, конечно, лестно, когда этот столичный режиссер, не выпадавший, в отличие от меня, ни на день из московского коловорота, так бережно и с таким восторгом прочитывал и превращал на моих глазах в спектакль каждое мое слово. А было и еще кое-что.
Я выбрал для начала десяток отрывков. Там, где у тебя в главных героях этот актер. Впрочем, у тебя вся книга о нем.
Я опять скромно промолчала.
Это понятно, – тут же вставила лояльная Рыбакова, – он же телезвезда, вокруг него все и вертится, читатели такое любят.
Никита пожал плечами и взял в руки карандаш.
Давай все-таки вместе немного подсократим. Что хорошо смотрится в книге, не обязательно нужно говорить со сцены. Облегчим твоему приятелю работу.
Я с легкой душой соглашалась на все. Мы убирали сложносочиненные предложения, географию и излишние красоты.
Давай в тех местах, где о нем говорится в третьем лице, везде заменим на первое. Пусть говорит от себя. А ему я сразу скажу: мои указания не догма, пусть сам смотрит, как ему удобно. Я знаю, он сделает, как я скажу, но если ему самому это не зайдет, то просто хуже получится.
Он достал сигарету, откинулся на стуле, чтобы дым шел в сторону сада – все знают, что у меня на никотин аллергия, – и сказал задумчиво:
Я вообще не представляю, как я поставлю перед актером задачу – играть самого себя, которого ты придумала.
Никита, а как я сама с этим живу?
Давай посмотрим этот диалог про маленькую желтую хризантему. Во-первых, его надо сильно отбить паузой от предыдущего текста. Во-вторых, смотри: там, где он вспоминает песню, ее, конечно, нужно пропеть.
Всю, что ли?
Ты что, тогда сразу потеряется темп и вся эта булгаковщина.
А как ты думаешь, все это хорошо просматривается: ... «она несла в руках отвратительные желтые цветы»… Все прочтут?
Ну знаешь, те, кто не знают булгаковские цитаты, тебя просто не читают. Это другая публика.
А может, тогда пусть под всем диалогом звучит фоном эта песня?
Нет, ни к чему, тоже отвлечет. Тут ведь все тот же замес эмигрантской тоски с любовным нервом.
Ах, вот как ты все это видишь?
А что тут не видеть-то? Достаточно, чтобы он просто напел, а сколько именно – он сам почувствует, когда у него в руках будет текст.
Можно подумать, он его не знает – он там был, и все это так и было.
Так?
Я не знала, что ответить нашему демиургу. Я сама уже перестала различать, где живой настоящий человек, а где – придуманный мной персонаж. А теперь на наших глазах должен был родиться и третий – тот, которого он сам и сыграет.
Вы извините, я вас, как всегда, отрываю от возвышенного, но где мы будем обедать? – появилась на веранде Рыбакова. – Поедем куда-то или я вас здесь накормлю? У меня ро?штиль есть.
Да не хочу я никуда ехать с тобой! – сказала я. – Вот вчера поехали в кафану на горе, и что ты устроила? Какой-то пионерский лагерь! «Ты заказывай ягнетины на роштиле и поделишься со мной. А Лена пусть берет мешано месо на двоих. Па?суль возьмем на всех, здесь отличные шква?рцы – тоже все должны съесть» – всех перебивала, расталкивала, тебя никто угомонить не мог.
А что такого? Я же хотела, как лучше!
Не надо за меня ничего хотеть!
Да, а ваш вежливый серб, он даже не мог себе представить, что бывают такие нахальные женщины, – вставил Никита, – он думал, ты просто чего-то не поняла, и совал тебе меню:
«Татьяна, здесь только цены указаны в килограммах, а подают, как везде, порциями»…
Она остановилась, – гордо заметила я, – только когда я на нее прикрикнула. Сидят взрослые, я бы сказала, половозрелые люди, а она им командует, как заказать обед!
Рыбакова надулась и пошла за роштилем.
42.
Белград лежал перед нами во всю ширь горизонта. Мост над Савой, белые домики, утопающие в садах на первом плане, а за ними – высокие коробки времен социализма и верхушки старинных храмов.
А Калемегдан видишь? – он показал рукой на блестящую гладь реки. – Вон там, прямо над водой – стены крепости. И даже маленького Победника видно.
Мы сидели, разложив бумаги с режиссерскими поправками, в кафе на высоком обрыве в парке, откуда и открывался этот роскошный вид.
Он читал медленно, переспрашивая ударения и смысловые связи: – А вот это прочти ты. Здесь давай я уберу слова «он сказал», я ведь и так говорю. Смотри, как дойдем до места про маленькую желтую хризантему, где ты вспоминаешь песню, то я сразу начну напевать.
Это неправильно! Тут надо просто словами.
Подожди, ты не знаешь, как я хочу это сделать, – и он начал проигрывать этот кусок, перебивая слова мелодией песни: «…и мирис, мирис калопера…»
Где мне устоять перед его трактовкой: – Решайте все с Никитой.
А вот этот диалог надо весь делать от первого лица: «он засмеялся». Засмеешься как-нибудь сам. И вот эти слова – про счастье – я сейчас тоже перепишу как твои. Вот, готово. Сыграй это…
Он сел ко мне лицом, упершись двумя руками в скамейку. Лицо его вдруг изменилось – оно стало бледнее, а взгляд потемнел,– или это так упали тени. Белград, золотистый в лучах заходящего солнца, стоял за его спиной как гигантская декорация.
Мне нравится, когда я слышу счастье в твоем голосе.
Вот так, – подумала я, – именно так он скажет это перед всей Москвой.
43.
По дороге из Белграда в Лозницу нас исхлестал дождь. Огромная черная туча, похожая на дым из трубы, била во все стороны молниями. Мы ехали молча: Татьяна берегла силы – ей предстояло вести машину еще пару часов по скользкой дороге, а мне не хотелось ни двигаться, ни думать.
Просто сидеть и перебирать в голове, как картинки с выставки, эти короткие белградские дни. Мне надо было уже через пару дней возвращаться в Черногорию и ждать там всю нашу компанию, которая собиралась приехать в Будву на Форум русских европейцев. Все туда ехали, кроме одного – что ему наши эмигрантские дела, у него съемки и все такое – собственная жизнь. – Я вдруг представил, что наши разговоры услышал кто-то другой. Он ведь просто не поймет ни слова.
Так всегда бывает, – думала я над этими его словами, глядя сквозь мокрое стекло машины. – Накапливается куча каких-то словечек, реплик, обрывков, внутренних цитат, которые что-то значат только для двоих. Воспоминания о каких-то мелких происшествиях – достаточно просто назвать место: «а помнишь эту амбулаторию», «ты мне, кстати, так и не рассказала, что я тогда наговорил», – и мы уже смеемся, и наша вечная русско-сербская путаница – все это становится узорной вязью, которой теперь должно хватить, чтобы эта таинственная близость не растаяла, как утренняя ма?гла на Белградом.
Я включаю компьютер. Вечером ушла усталая и просто закрыла крышку. На открытой почте – вчерашние письма: «Мы уже дома. Таня отдыхает, я пью на веранде». И ответ: «Это самое главное. До завтра». На ноутбуке – во весь экран – он с гитарой на сцене. Моя утренняя доза.
Не успели вчера войти в дом, как появилась Рюлова. Она ездила в Боснию –обычная операция, называется «визаран»: смотаться на пару часов в другую страну, чтобы получить на границе штамп в паспорт и уже с ним продлить время пребывания в Сербии.
Рюлова усталая и голодная.
Мы там тебе профитроли из «Перлы» принесли. Но перед отъездом на всякий случай положили в морозильник.
Как съездили?
Да все отлично. Купили Лене новое платье, – говорит Татьяна, не отрывая головы от диванной подушки.
Давай я расскажу, – я выпиваю глоток вина и подвигаю себе тарелку с сушеной аронией. – Приехали мы, короче, в новый торговый центр. Разделились, Таня пошла на первый этаж, а я наверх. Брожу там, ничего мне не заходит, и вообще я смотрю не на витрины, а на экран телефона, он сейчас освободится с работы и заберет меня отсюда.
Спускаюсь по лестнице, в «Зару», где оставила Татьяну, и она прямо тут же попадается мне навстречу около примерочной, с кипой тряпья в руках.
Смотри, – говорит она возбужденно, – какое я классное платье нашла! Там и твой размер есть.
Давай померяем – кому подойдет, тот и купит.
Летнее платье с красными цветами. Мы быстро переодеваемся в одной кабинке и выходим в проход, чтобы сравниться в большом зеркале.
А платья, – продолжаю я, – они немного халатного типа, знаешь, как сейчас модно, с пуговицами до низу, и выглядим мы с Рыбаковой как две уборщицы в больничном коридоре…
Неправда! – Татьяна даже садится на своем диване, – она все придумывает, платье очень красивое!
Рюлова грызет замерзшие профитроли с кремом.
Дальше давай рассказывай!
Ну так вот, Рыбакова это первая сообразила и быстро уступила платье мне. – Да все наоборот было! – кричит Рыбакова с дивана. И еще долго ныла про свое самопожертвование – типа, отказалась ради подруги от такого платья: ей, мол, сейчас нужнее для самоутверждения.
А мне и вправду так понравилась это платье с красными цветами – легкое такое, прямо снимать не захотелось, – и я вышла в нем из примерочной и поперлась прямо к выходу. Тут-то все и зазвенело – и двери, и телефон. Охранники бегут, я хватаю трубку, ну, как Ассоль буквально: «Я здесь, я здесь»…
Она врет! Таня, ведь она врет?
Она вечно придумывает, – говорит Рыбакова, и над диваном появляется ее пушистая голова и веселые восточные глаза.
Ладно, – милостиво соглашаюсь, – я тебе фотку в этом платье покажу.
А где это ты?
Не знаю, какой-то белградский парк.
Чудесное платье. И вообще – снимок классный.
Профессионал снимал.
Неси платье.
Лень. Давай уже все завтра.
44.
По советским меркам я вышла замуж поздно – в двадцать восемь лет. Это сейчас бы сказали – куда спешить. Знакомство наше, если пересказывать сейчас, по реалиям и непонятно будет, а тогда было совершенно типично для довольно густого слоя петербургского андеграунда (первое незнакомое слово). Мой друг, непризнанный поэт Юрий Галецкий – его строчки уже попадались мне здесь на полдороге, – как-то попросил помочь ему сделать подарок для одного своего приятеля, а точнее – для маленького сынишки этого приятеля. Хотел Юра подарить детскую книгу. Книг – настоящих книг – так было не купить. Что-то доставали из-под полы (придется, видимо, делать сноски), целые серии приключений типа «Мушкетеров» и скандинавских детективов обменивали на макулатуру (даже вспоминать не хочу). А я тогда работала в книжном издательстве, которое микроскопическими тиражами издавало красивые, роскошно иллюстрированные Трауготами детские сказки.
