И мне как сотруднику давали право купить одну для себя. Вот эту книжку Юра и попросил. Я с радостью согласилась, а сказал бы мне кто тогда, что сказки Гауфа изменят мою жизнь, причем не раз… Я принесла книгу. Юра обитал на Петроградской, недалеко от особняка Кшесинской, на восьмом этаже без лифта, в маленькой комнатке, где за занавеской пряталась кровать, у стены напротив книжного шкафа стоял маленький столик с двумя креслами, а посреди лежал ковер, на котором обычно и располагались гости, книги и бумаги.
Мы сидели с поэтом в круге свете от высокого торшера, когда раздался звонок. Юра вышел в коридор и скоро вернулся, сопровождаемый высоким молодым человеком, по-южному смуглым и черноволосым.
Юра сделал широкий жест в мою сторону и, обращаясь к моему будущему мужу, сказал: «Толя, а вот это твой подарок!»
Это я сейчас вспоминаю с иронией, а тогда мы пережили весь положенный в нашем полумертвом Петербурге-Ленинграде романтический набор. Я даже стихи писала. Их другой мой приятель перекладывал на музыку и пел под гитару. А Галецкий ядовито замечал, что это всего лишь восторженный парафраз на Ахматову. Ну да и ладно. Мы вместе ходили на какие-то канадские фильмы, стояли в очереди в кафе-мороженое «Лягушатник», единственное в городе приличное, с зелеными бархатными портьерами, где давали коктейль из шампанского с маленькой вишенкой на дне, встречались на квартирных выставках и слушали, как пел Гребенщиков в какой-то тесной коммуналке, ждали в коридорах суда, по которым уводили друзей-диссидентов, и моя подруга Наташа Волохонская щипала меня и шипела злым шепотом: «Не плачь перед ними!», и все чаще и чаще моя рука находила твердую и уверенную ладонь – ее можно было сжать, когда страшно, опереться, когда в растерянности, и ухватиться, чтобы перепрыгнуть через лужу.
Еще помню огненное атласное платье, которое мама сшила мне к Новому году, и ту новогоднюю ночь, когда решились наши судьбы.
Первая семья у него распалась, и тот самый мальчишка, его звали Миша, которому и покупались рисунки Трауготов, жил с бабушкой. Кстати, уже потом, много лет спустя, я спросила Михаила, помнит ли он ту историческую книгу, и к моему удивлению – помнил.
Ту новогоднюю ночь мы собирались провести вчетвером: мой брат Игорь, тогда еще совсем мальчик, школу заканчивал, и Лайма, она была просто невероятная красавица, с черными кудрями как у Анджелы Девис и тонким белым прибалтийским личиком. Я ожидала Толю, он должен был позвонить – тогда как-то без звонка и не принято было приходить в дом, особенно первый раз.
Стол накрыли в большой комнате, придвинув к дивану: классический набор из холодца, который приготовила нам перед отъездом мама, салата оливье, неумело нарезанного Лаймой, и бутылки советского шампанского в блестящей серебряной обертке. А он не звонил. Игорь сочувственно доедал салат, Лайма шумно вздыхала, а я с недоумением теребила ожерелье из маньчжурского ореха. Мне тогда уже казалось, что все решено. Игорь вскрыл шампанское, и мы выпили, правда без заметного энтузиазма. Наконец Лайма решительно поставила недопитый бокал с шампанским на стол, подошла к телефону и сняла трубку: там стояла глухая тишина. Этот чертов телефон не работал. Не судьба.
Мои младшие переговаривались в углу дивана шепотом, а я ушла в спальню. В темном окне стояла тишина. В домах напротив светились, мелькали блестки елочных гирлянд и время от времени вспыхивали искры бенгальских огней. Уличный фонарь выхватывал круг света, в котором кружился снег. Я подошла ближе к окну. Там в темноте, в метели, в ночной промозглой тишине стоял человек, с которым мне предстояло разделить жизнь.
Я распахнула окно, высунулась в ночной холод и закричала:
Что ты там стоишь? Иди скорее домой!
Первая его жена вышла замуж еще раньше меня и, взяв ребенка и Толину подпись, уехала за границу. Так что Мишу мы увидели только через двадцать лет.
45.
Прости, Рюлова, – мысленно сказала я и скопировала письмо. Пару дней назад я послала ей прочитать тот самый мой единственный рассказ, который я написала за все четыре года эмиграции – «Скитница». Мучительное сходство языков, которое то суффиксом, а то и падежом, вдруг как лучом фонарика высветит еще один смысл привычного слова. «Скитница» – сербское слово от русского глагола «скитаться».
«Спасибо, Лена. Я его сейчас прочитала. Это про меня, про нас всех...
Сегодня утром отвезла кота ветеринарам, чтобы дать ему последний шанс – перезапустить почки.
Кота у меня забрали, целый день ему кололи капельницы, а вечером сказали приехать за ним. Я ехала, если честно, за трупом, и ревела. Понимала, что он слишком слаб, чтобы пережить эту процедуру. На окраине Осечины подобрала Костю, который привез ему лекарство из Белграда. Он пошел в клинику забирать кота, а я тихо сидела в машине и молилась. И кот оказался жив. И ты знаешь, я поверила в чудо. В то, что он поправится, и что все будет хорошо. Что я выздоровею, что Маринка вернется, я напишу то, что давно вынашиваю, и, может быть, даже влюблюсь. И у меня было целых три часа, когда я верила в чудо.
А кот умер.
Он просто ждал Костю. И умер у него на руках.
Так что чуда не будет, Лен».
Говорят, что сербов научили держать домашних питомцев первые русские эмигранты. Вот бы спросить ученых: неужели кому-то тогда и впрямь удалось вывезти с собой собачонку, или это они уже здесь своих любимцев подбирали? Вторую большую волну – уже в 70-х – тоже не баловали, там с людей все, до штанов, на границе снимали – не до котов. Вот дальше, уже в наш черед, поехали с семьями, чадами и домочадцами.
Когда мы уезжали, то наша овчарка еще какое-то время оставалась на привычном месте, охраняя опустевший дом. Потом в доме среди соснового леса поселились другие люди, а нашего Ярика посадили в микроавтобус с вольерами и повезли через всю Европу в Черногорию. Он так ничего и не понял, не ел всю дорогу, и когда его наконец высадили на заправочной станции в Будве и передали хозяину, у него даже не было сил радоваться. Пес добрел, шатаясь, до своего нового дома, упал и проспал сутки. Но моего мужа с тех пор считал своим спасителем. А ведь в Москве это была моя собака. И брали его для меня. Одновременно с регулярной охраной. Понятно, что щенок функцию, которую на него налагали, мог исполнить только через год, но его присутствие давало мне почему-то больше уверенности, чем могучий охранник, который молча и терпеливо следовал всюду за мной. Терпеливо – это снося мое раздражение и капризы.
А это мы участие в выборах приняли. Кто знает, сколько лет Ярику, легко угадает, в каких именно: угрозы – сначала смсками, потом звонками сотрудникам, – все как-то шло вокруг меня, но мимо. Я хорошо помню текст, который я написала в тот вечер – он назывался «Аутодафе» и говорилось в нем всего лишь об одном журналисте, просто сжигавшем свою репутацию в костре этой загадочной избирательной кампании, от которой никто и не ожидал столько страсти. Потом уже, спустя много лет, сообразили, во что влезли. Я отправила текст туда, где велась кампания, и ушла домой. За мной собралась и двинулась к выходу моя молодая помощница. Она нажала кнопку для вызова лифта, лифт подошел. Из него вышел незнакомый мужчина и направился в сторону нашего офиса. Девушка поехала на лифте вниз, эти пять минут и спасли ей жизнь. Парень был вооружен, он быстро справился с нашей охраной на входе и прошел в мой кабинет. Через полчаса там не было ни одного целого компьютера. Я приехала в офис, и первый звонок был от моей подруги-пиарщицы: «Немедленно уничтожь вчерашний текст».
Я взяла охрану, и по интернету моя помощница нашла мне щенка овчарки. Сейчас-то я понимаю, что уже тогда надо было брать билеты в Белград. А я взяла Ярика.
И вот теперь мы все вместе гуляем по набережной и в некотором шоке наблюдаем, как наш пес, который любил спать брюхом на сугробе, вежливо обнюхивает пальмы… Он стареет, плохо переносит жару и хромает на обе задние лапы. Не любит оставаться дома один, боится грозы, а иногда ему снятся тревожные сны, и он среди ночи приходит к хозяину, бьет его лапой и просит посидеть с ним немного на балконе.
Мы думаем, что ему снится зима.
46.
Конечно, он на меня влияет. Было бы странно, если бы я тоже не «зеркалила» и не считывала чувства человека, который стал мне близок. Или казался близким.
Подул ветер, и вдруг полетели листья. Совсем немного, всего лишь первая золотая горсть, которую осень бросила мне под ноги. В чашке стынет кофе, сквозь зеленую вязь деревьев просвечивают желтые кукурузные ряды, красная крыша домика венчает косогор, а над дальними холмами темнеют облака. Скрипит дверь, и сквозь прозрачные занавески я вижу, как Татьяна склонилась над экраном: это она взялась уже за следующую книгу о Сербии – пусть пока начинает ее без меня, у меня есть чем заняться.
Есть у нас, экспатов и эмигрантов, такой распространенный мем: «не для того я уехал, чтобы…» Ну а дальше каждый добавляет по ходу: чтобы терпеть хамство чиновников, чтобы стоять в очередях, чтобы притворяться, чтобы сто первый раз слушать про Вашингтонский обком и происки Ватикана. Рассказы соотечественников, которые оказались здесь, на Балканах, раньше меня и пережили бомбардировки, всегда вызывали безусловное сочувствие, но ведь и мне было, что рассказать! О том, как я ехала по Рокскому тоннелю, а навстречу мне нескончаемой вереницей двигались гигантские бронемашины, о том, как мы сидели у костров на площади перед Мариинским дворцом и знали, что танки уже подошли к Сиверской, о том, как я лежала на полу в холле отеля, а у меня над головой прошивали воздух автоматные очереди рижского ОМОНа, о том, как тащили на носилках нашего оператора с простреленной головой… Я не ищу вселенских виноватых – может, потому что я давно знаю ответ.
Но оказалось, совсем другое дело, когда об этом говорит серб. Оказалось, что совсем другое дело, когда ты вдруг начинаешь ощущать чужую боль как свою.
И это не о происках Ватикана и отравленных комарах.
Это о том, как белградцы продолжали жить своей обычной жизнью, словно не замечая падающих бомб. Катили по Кнез Михайловой улице коляски, пили кофе в уличных кафе, – да, да, и в твоей любимой «Снежане», где делают лучшую в городе питу с яблоками, – спокойно шли на работу и спешили на свидания.
Это о том, что, конечно, в Ужице было легче – они точно знали, куда метят томагавки: мост и почта, – а ведь белградцы не могли даже предположить, куда попадет следующий удар. Это о том, как молодой парень стоял на сцене с гитарой и пел, слыша свист томагавка, летевшего к мосту.
Говорил он спокойно: «Я просто это уже пережил» – но лицо его менялась. Исчезал всепобеждающий артистизм, ирония, даже обычная легкость, – он будто даже становился старше, взрослее, – вдруг обрисовывался резкий профиль и жесткая складка сжимала этот нежный рот.
Вот с такими лицами, – сказал Никита, – они и шли на Косово поле.
47.
Мне бы хоть раз появиться у вас без слез и соплей, – это в нашу с Татьяной вечернюю идиллию вламывается Рюлова.
Мы с Рыбаковой лежим на диванчиках: я переписываюсь с Асей, которая читает новый кусок моего текста – впрочем, ему уже дали взрослое имя и зовут торжественно «твой роман», – а Татьяна курит и что-то пишет в фейсбуке.
Кота похоронили, – говорит Рюлова лаконично, но мы все понимаем, что это только начало.
Иди ляг со мной и прорыдайся, – говорю я.
Рюлова втискивается между мной и диванной спинкой и, хлюпая носом, читает мне в спину монолог на смерть кота.
Постой, – говорю я, – ты вчера собиралась к Корольковой краситься?
Рюлова взлетает в воздух и несется на середину комнаты – под свет. Она крутится, раскинув руки, и ее свеже-рыжие кудряшки кружатся вместе с ней как обруч.
Здорово, да?
Мы тоже слезаем с диванов и изучаем работу художницы Корольковой.
Выдающееся произведение, – говорю я, – а чем это?
Да хной!
Я тоже всю молодость красилось только хной, была рыжая, как Ася Штейн, ну тогда других красок не было. Погодите, не орите, мне надо домой позвонить.
Толя, – пробиваюсь я сквозь перерывы на линии, – меня завтра Никита до Лепетани довезет.
Ему дальше надо будет повернуть в Прчань. Встретишь меня у парома?
Конечно! Ты только позвони, когда въедете в Черногорию!
Ладно, до завтра, пойду последний вечер с подружками поболтаю! Рюлова, а ты видела, мне Лена Королькова картину подарила?
Конечно, она пока меня красила, все рассказала. Она утром проснулась и вдруг решила написать тебе цветок калопера. Она сначала хотела стилизовать, а потом говорит – нет, лучше достоверно, а то всей горечи не передать. И еще она очень удивлялась, почему тебя это так потрясло? – Да потому потрясло, что Королькова еще даже не читала роман. Откуда у нее этот образ – калопера? – параллельно я пальцем двигаю экран. – Девочки, почему он сегодня весь вечер не звонит? Лайкнул с утра пару моих постов – и тишина.
А что, должен был? – подает голос Татьяна.
Да он мне ничего не должен! Не должен, не должен! Но почему он не звонит?
Я с тобой, как в школе: «ах, он не позвонил», «а что он сказал», «а ты, а он?» – Тебя это раздражает?
Да почему же, – пугается Рыбакова, – наоборот, очень трогательно. Просто удивляюсь. Вот мне, например, всего этого совсем не нужно. А вот вы, кстати, ни одна, даже лайка к моем последнему посту не поставили! А он для меня очень важный!
Как не поставила, я сразу поставила!
А Рюлова?
А у Рюловой нет интернета!
У меня алиби!
Так пусть сейчас ставит. С моего телефона! Почему тебе этого не нужно?
Потому что я – человек самодостаточный.
И я самодостаточный! – пискнула Рюлова и сама устыдилась.
Получается, я одна из вас не самодостаточная?
Конечно. Ты сама посмотри на себя: один – встреть, другой – позвони… – Он не звонит, Таня!
48.
Давным-давно при сходных обстоятельствах совсем другой человек смотрел на меня и сердился:
«Ты сама дергаешься и меня задергала. Что я должен все время доказывать или подтверждать? Мои чувства не меняются каждые три дня! И от того, где я нахожусь, они тоже не меняются, хоть я в Москве, хоть в Венесуэле».
Теперь-то я вижу: одно дело было выяснять отношения с русским, про которого знаешь всё, буквально каждую реакцию, наперед, и совсем другое – здесь, в чужой стране. Здесь непонятен язык жестов, ты не можешь угадать, о чем говорит тебе рисунок тела и даже мимика. Ряд волшебных изменений милого лица… Я даже не могу определить, интересно ему или уже скучает. Ну, мой-то случай совсем сложный: милое лицо натренировано в Академии искусств и на съемочной площадке на любую реакцию…
Мужская рука на твоем плече – это ничего не значит или значит все? Как отличить дружеское объятие от едва сдерживаемого? Точно знаю: если официант с милой улыбкой сообщает, что за твой кофе уже заплатил вон тот господин за столиком у окна – ты можешь просто любезно кивнуть и идти дальше по своим делам, а можешь улыбнуться и сделать приглашающий жест – мол, прошу за мой столик.
А как определить, где грань между энергичным дружелюбием и намеком на продолжение отношений? Эти границы и так очень тонки и чувствительны, но у своих ты легко определишь, например, по долготе взгляда и лишним секундам, когда твоя рука задерживается в крепких мужских ладонях.
Мы сидели с поэтом в круге свете от высокого торшера, когда раздался звонок. Юра вышел в коридор и скоро вернулся, сопровождаемый высоким молодым человеком, по-южному смуглым и черноволосым.
Юра сделал широкий жест в мою сторону и, обращаясь к моему будущему мужу, сказал: «Толя, а вот это твой подарок!»
Это я сейчас вспоминаю с иронией, а тогда мы пережили весь положенный в нашем полумертвом Петербурге-Ленинграде романтический набор. Я даже стихи писала. Их другой мой приятель перекладывал на музыку и пел под гитару. А Галецкий ядовито замечал, что это всего лишь восторженный парафраз на Ахматову. Ну да и ладно. Мы вместе ходили на какие-то канадские фильмы, стояли в очереди в кафе-мороженое «Лягушатник», единственное в городе приличное, с зелеными бархатными портьерами, где давали коктейль из шампанского с маленькой вишенкой на дне, встречались на квартирных выставках и слушали, как пел Гребенщиков в какой-то тесной коммуналке, ждали в коридорах суда, по которым уводили друзей-диссидентов, и моя подруга Наташа Волохонская щипала меня и шипела злым шепотом: «Не плачь перед ними!», и все чаще и чаще моя рука находила твердую и уверенную ладонь – ее можно было сжать, когда страшно, опереться, когда в растерянности, и ухватиться, чтобы перепрыгнуть через лужу.
Еще помню огненное атласное платье, которое мама сшила мне к Новому году, и ту новогоднюю ночь, когда решились наши судьбы.
Первая семья у него распалась, и тот самый мальчишка, его звали Миша, которому и покупались рисунки Трауготов, жил с бабушкой. Кстати, уже потом, много лет спустя, я спросила Михаила, помнит ли он ту историческую книгу, и к моему удивлению – помнил.
Ту новогоднюю ночь мы собирались провести вчетвером: мой брат Игорь, тогда еще совсем мальчик, школу заканчивал, и Лайма, она была просто невероятная красавица, с черными кудрями как у Анджелы Девис и тонким белым прибалтийским личиком. Я ожидала Толю, он должен был позвонить – тогда как-то без звонка и не принято было приходить в дом, особенно первый раз.
Стол накрыли в большой комнате, придвинув к дивану: классический набор из холодца, который приготовила нам перед отъездом мама, салата оливье, неумело нарезанного Лаймой, и бутылки советского шампанского в блестящей серебряной обертке. А он не звонил. Игорь сочувственно доедал салат, Лайма шумно вздыхала, а я с недоумением теребила ожерелье из маньчжурского ореха. Мне тогда уже казалось, что все решено. Игорь вскрыл шампанское, и мы выпили, правда без заметного энтузиазма. Наконец Лайма решительно поставила недопитый бокал с шампанским на стол, подошла к телефону и сняла трубку: там стояла глухая тишина. Этот чертов телефон не работал. Не судьба.
Мои младшие переговаривались в углу дивана шепотом, а я ушла в спальню. В темном окне стояла тишина. В домах напротив светились, мелькали блестки елочных гирлянд и время от времени вспыхивали искры бенгальских огней. Уличный фонарь выхватывал круг света, в котором кружился снег. Я подошла ближе к окну. Там в темноте, в метели, в ночной промозглой тишине стоял человек, с которым мне предстояло разделить жизнь.
Я распахнула окно, высунулась в ночной холод и закричала:
Что ты там стоишь? Иди скорее домой!
Первая его жена вышла замуж еще раньше меня и, взяв ребенка и Толину подпись, уехала за границу. Так что Мишу мы увидели только через двадцать лет.
45.
Прости, Рюлова, – мысленно сказала я и скопировала письмо. Пару дней назад я послала ей прочитать тот самый мой единственный рассказ, который я написала за все четыре года эмиграции – «Скитница». Мучительное сходство языков, которое то суффиксом, а то и падежом, вдруг как лучом фонарика высветит еще один смысл привычного слова. «Скитница» – сербское слово от русского глагола «скитаться».
«Спасибо, Лена. Я его сейчас прочитала. Это про меня, про нас всех...
Сегодня утром отвезла кота ветеринарам, чтобы дать ему последний шанс – перезапустить почки.
Кота у меня забрали, целый день ему кололи капельницы, а вечером сказали приехать за ним. Я ехала, если честно, за трупом, и ревела. Понимала, что он слишком слаб, чтобы пережить эту процедуру. На окраине Осечины подобрала Костю, который привез ему лекарство из Белграда. Он пошел в клинику забирать кота, а я тихо сидела в машине и молилась. И кот оказался жив. И ты знаешь, я поверила в чудо. В то, что он поправится, и что все будет хорошо. Что я выздоровею, что Маринка вернется, я напишу то, что давно вынашиваю, и, может быть, даже влюблюсь. И у меня было целых три часа, когда я верила в чудо.
А кот умер.
Он просто ждал Костю. И умер у него на руках.
Так что чуда не будет, Лен».
Говорят, что сербов научили держать домашних питомцев первые русские эмигранты. Вот бы спросить ученых: неужели кому-то тогда и впрямь удалось вывезти с собой собачонку, или это они уже здесь своих любимцев подбирали? Вторую большую волну – уже в 70-х – тоже не баловали, там с людей все, до штанов, на границе снимали – не до котов. Вот дальше, уже в наш черед, поехали с семьями, чадами и домочадцами.
Когда мы уезжали, то наша овчарка еще какое-то время оставалась на привычном месте, охраняя опустевший дом. Потом в доме среди соснового леса поселились другие люди, а нашего Ярика посадили в микроавтобус с вольерами и повезли через всю Европу в Черногорию. Он так ничего и не понял, не ел всю дорогу, и когда его наконец высадили на заправочной станции в Будве и передали хозяину, у него даже не было сил радоваться. Пес добрел, шатаясь, до своего нового дома, упал и проспал сутки. Но моего мужа с тех пор считал своим спасителем. А ведь в Москве это была моя собака. И брали его для меня. Одновременно с регулярной охраной. Понятно, что щенок функцию, которую на него налагали, мог исполнить только через год, но его присутствие давало мне почему-то больше уверенности, чем могучий охранник, который молча и терпеливо следовал всюду за мной. Терпеливо – это снося мое раздражение и капризы.
А это мы участие в выборах приняли. Кто знает, сколько лет Ярику, легко угадает, в каких именно: угрозы – сначала смсками, потом звонками сотрудникам, – все как-то шло вокруг меня, но мимо. Я хорошо помню текст, который я написала в тот вечер – он назывался «Аутодафе» и говорилось в нем всего лишь об одном журналисте, просто сжигавшем свою репутацию в костре этой загадочной избирательной кампании, от которой никто и не ожидал столько страсти. Потом уже, спустя много лет, сообразили, во что влезли. Я отправила текст туда, где велась кампания, и ушла домой. За мной собралась и двинулась к выходу моя молодая помощница. Она нажала кнопку для вызова лифта, лифт подошел. Из него вышел незнакомый мужчина и направился в сторону нашего офиса. Девушка поехала на лифте вниз, эти пять минут и спасли ей жизнь. Парень был вооружен, он быстро справился с нашей охраной на входе и прошел в мой кабинет. Через полчаса там не было ни одного целого компьютера. Я приехала в офис, и первый звонок был от моей подруги-пиарщицы: «Немедленно уничтожь вчерашний текст».
Я взяла охрану, и по интернету моя помощница нашла мне щенка овчарки. Сейчас-то я понимаю, что уже тогда надо было брать билеты в Белград. А я взяла Ярика.
И вот теперь мы все вместе гуляем по набережной и в некотором шоке наблюдаем, как наш пес, который любил спать брюхом на сугробе, вежливо обнюхивает пальмы… Он стареет, плохо переносит жару и хромает на обе задние лапы. Не любит оставаться дома один, боится грозы, а иногда ему снятся тревожные сны, и он среди ночи приходит к хозяину, бьет его лапой и просит посидеть с ним немного на балконе.
Мы думаем, что ему снится зима.
46.
Конечно, он на меня влияет. Было бы странно, если бы я тоже не «зеркалила» и не считывала чувства человека, который стал мне близок. Или казался близким.
Подул ветер, и вдруг полетели листья. Совсем немного, всего лишь первая золотая горсть, которую осень бросила мне под ноги. В чашке стынет кофе, сквозь зеленую вязь деревьев просвечивают желтые кукурузные ряды, красная крыша домика венчает косогор, а над дальними холмами темнеют облака. Скрипит дверь, и сквозь прозрачные занавески я вижу, как Татьяна склонилась над экраном: это она взялась уже за следующую книгу о Сербии – пусть пока начинает ее без меня, у меня есть чем заняться.
Есть у нас, экспатов и эмигрантов, такой распространенный мем: «не для того я уехал, чтобы…» Ну а дальше каждый добавляет по ходу: чтобы терпеть хамство чиновников, чтобы стоять в очередях, чтобы притворяться, чтобы сто первый раз слушать про Вашингтонский обком и происки Ватикана. Рассказы соотечественников, которые оказались здесь, на Балканах, раньше меня и пережили бомбардировки, всегда вызывали безусловное сочувствие, но ведь и мне было, что рассказать! О том, как я ехала по Рокскому тоннелю, а навстречу мне нескончаемой вереницей двигались гигантские бронемашины, о том, как мы сидели у костров на площади перед Мариинским дворцом и знали, что танки уже подошли к Сиверской, о том, как я лежала на полу в холле отеля, а у меня над головой прошивали воздух автоматные очереди рижского ОМОНа, о том, как тащили на носилках нашего оператора с простреленной головой… Я не ищу вселенских виноватых – может, потому что я давно знаю ответ.
Но оказалось, совсем другое дело, когда об этом говорит серб. Оказалось, что совсем другое дело, когда ты вдруг начинаешь ощущать чужую боль как свою.
И это не о происках Ватикана и отравленных комарах.
Это о том, как белградцы продолжали жить своей обычной жизнью, словно не замечая падающих бомб. Катили по Кнез Михайловой улице коляски, пили кофе в уличных кафе, – да, да, и в твоей любимой «Снежане», где делают лучшую в городе питу с яблоками, – спокойно шли на работу и спешили на свидания.
Это о том, что, конечно, в Ужице было легче – они точно знали, куда метят томагавки: мост и почта, – а ведь белградцы не могли даже предположить, куда попадет следующий удар. Это о том, как молодой парень стоял на сцене с гитарой и пел, слыша свист томагавка, летевшего к мосту.
Говорил он спокойно: «Я просто это уже пережил» – но лицо его менялась. Исчезал всепобеждающий артистизм, ирония, даже обычная легкость, – он будто даже становился старше, взрослее, – вдруг обрисовывался резкий профиль и жесткая складка сжимала этот нежный рот.
Вот с такими лицами, – сказал Никита, – они и шли на Косово поле.
47.
Мне бы хоть раз появиться у вас без слез и соплей, – это в нашу с Татьяной вечернюю идиллию вламывается Рюлова.
Мы с Рыбаковой лежим на диванчиках: я переписываюсь с Асей, которая читает новый кусок моего текста – впрочем, ему уже дали взрослое имя и зовут торжественно «твой роман», – а Татьяна курит и что-то пишет в фейсбуке.
Кота похоронили, – говорит Рюлова лаконично, но мы все понимаем, что это только начало.
Иди ляг со мной и прорыдайся, – говорю я.
Рюлова втискивается между мной и диванной спинкой и, хлюпая носом, читает мне в спину монолог на смерть кота.
Постой, – говорю я, – ты вчера собиралась к Корольковой краситься?
Рюлова взлетает в воздух и несется на середину комнаты – под свет. Она крутится, раскинув руки, и ее свеже-рыжие кудряшки кружатся вместе с ней как обруч.
Здорово, да?
Мы тоже слезаем с диванов и изучаем работу художницы Корольковой.
Выдающееся произведение, – говорю я, – а чем это?
Да хной!
Я тоже всю молодость красилось только хной, была рыжая, как Ася Штейн, ну тогда других красок не было. Погодите, не орите, мне надо домой позвонить.
Толя, – пробиваюсь я сквозь перерывы на линии, – меня завтра Никита до Лепетани довезет.
Ему дальше надо будет повернуть в Прчань. Встретишь меня у парома?
Конечно! Ты только позвони, когда въедете в Черногорию!
Ладно, до завтра, пойду последний вечер с подружками поболтаю! Рюлова, а ты видела, мне Лена Королькова картину подарила?
Конечно, она пока меня красила, все рассказала. Она утром проснулась и вдруг решила написать тебе цветок калопера. Она сначала хотела стилизовать, а потом говорит – нет, лучше достоверно, а то всей горечи не передать. И еще она очень удивлялась, почему тебя это так потрясло? – Да потому потрясло, что Королькова еще даже не читала роман. Откуда у нее этот образ – калопера? – параллельно я пальцем двигаю экран. – Девочки, почему он сегодня весь вечер не звонит? Лайкнул с утра пару моих постов – и тишина.
А что, должен был? – подает голос Татьяна.
Да он мне ничего не должен! Не должен, не должен! Но почему он не звонит?
Я с тобой, как в школе: «ах, он не позвонил», «а что он сказал», «а ты, а он?» – Тебя это раздражает?
Да почему же, – пугается Рыбакова, – наоборот, очень трогательно. Просто удивляюсь. Вот мне, например, всего этого совсем не нужно. А вот вы, кстати, ни одна, даже лайка к моем последнему посту не поставили! А он для меня очень важный!
Как не поставила, я сразу поставила!
А Рюлова?
А у Рюловой нет интернета!
У меня алиби!
Так пусть сейчас ставит. С моего телефона! Почему тебе этого не нужно?
Потому что я – человек самодостаточный.
И я самодостаточный! – пискнула Рюлова и сама устыдилась.
Получается, я одна из вас не самодостаточная?
Конечно. Ты сама посмотри на себя: один – встреть, другой – позвони… – Он не звонит, Таня!
48.
Давным-давно при сходных обстоятельствах совсем другой человек смотрел на меня и сердился:
«Ты сама дергаешься и меня задергала. Что я должен все время доказывать или подтверждать? Мои чувства не меняются каждые три дня! И от того, где я нахожусь, они тоже не меняются, хоть я в Москве, хоть в Венесуэле».
Теперь-то я вижу: одно дело было выяснять отношения с русским, про которого знаешь всё, буквально каждую реакцию, наперед, и совсем другое – здесь, в чужой стране. Здесь непонятен язык жестов, ты не можешь угадать, о чем говорит тебе рисунок тела и даже мимика. Ряд волшебных изменений милого лица… Я даже не могу определить, интересно ему или уже скучает. Ну, мой-то случай совсем сложный: милое лицо натренировано в Академии искусств и на съемочной площадке на любую реакцию…
Мужская рука на твоем плече – это ничего не значит или значит все? Как отличить дружеское объятие от едва сдерживаемого? Точно знаю: если официант с милой улыбкой сообщает, что за твой кофе уже заплатил вон тот господин за столиком у окна – ты можешь просто любезно кивнуть и идти дальше по своим делам, а можешь улыбнуться и сделать приглашающий жест – мол, прошу за мой столик.
А как определить, где грань между энергичным дружелюбием и намеком на продолжение отношений? Эти границы и так очень тонки и чувствительны, но у своих ты легко определишь, например, по долготе взгляда и лишним секундам, когда твоя рука задерживается в крепких мужских ладонях.
