В том злосчастном августе мы с Катей, которую за этот год я уже научилась называть вдовой моего брата, стояли на пороге квартиры, в которую ни одна из нас двоих не прибежала вовремя. Какойто человек в форме протянул нам перчатки. Катя, не поднимая головы, ходила по комнатам и собирала вещи – какие- то сандалии, куртки, ворох лекарств со столика, изредка вскидывая взгляд на разбросанные около кровати подушки. Я вышла на балкон. Луна, желтая, как фонарь на петербургской улице, освещала лодки и катера, которые мерно покачивались в марине у Старого города. Темно-синее море уходило к горизонту, в темноту, где сливалось с таким же темным небом. Я стояла схватившись за перила, и в мою память медленно, но верно вливался этот кусок моря и неба, которые последними видели, как мой младший брат сидел здесь, на этом балконе, один, держась рукой за сердце.
Первое время я даже не могла праздно прогуливаться по этому городку – Герцег-Новому. Я все время представляла, как эти люди, силком вырванные из своей привычной жизни, пытались както наладиться в захолустье на окраине королевства. Маленькая площадь с фонтаном, каменный дом из серого известняка, церковь с низким крылечком и пальмой на входе – вот весь круг их жизни. Мне часто попадались,– да я и специально искала –мелкие осколки их судеб: фотка в журнале – солонка и щипцы для колотого сахара и высокопарная подпись – «столовое серебро», рукописный журнал с картинками, подшивка старых журналов с портретами императора. Банальность горя. За морями, за долами – оборванная как струна жизнь, проигранная страна и изгаженный большевиками Зимний. Здесь – маленькая типография, блошиный рынок и уроки музыки за чашку кофе.
Бывшие – как они могли стать бывшими? – офицеры прокладывали железную дорогу из столицы к побережью. Как-то мне попались воспоминания местного историка, черногорца. Он писал: после работы русские расходились по своим комнатам и практически не выходили оттуда. А что выходить? С балкона дешевой комнатенки можно смотреть на темно-синее море, туда, вдаль, где оно сливается с небом, и пытаться разглядеть сквозь набегающие облака – серебристый иней на колоннах Исаакия, свинцовые волны Невы на гранитных ступеньках и желтые фонари сквозь снег.
55.
Если отбросить все восторги, то мне было странно наблюдать так близко совсем другой тип мужского поведения. На первый взгляд – мягче, податливее, даже поначалу кажется, – так странно все сфокусировано на тебе и твоих малейших, едва высказанных желаниях. А потом вдруг – стоп! – обнаруживаешь, что двигаешься в четко очерченном не тобой коридоре отношений, поступков и даже настроений.
Для меня, всю жизнь отстаивавшей свою личную независимость, – ощущение почти шокирующее, и особенно тем, что по этому коридору плывешь с чувством удивительного покоя и свободы.
56.
Перешла уже совсем на круглосуточный режим жизни. Проснулась в 2.30. Пожаловалась в фейсбуке. Четверо неспящих морально поддержали. Села на балкон под густо-жёлтую луну.
Быстро начала писать. Обычный оброк: один эпизод – два часа. Поднялся ветер. Он называется
«юго» и дует с гор. Воет страшно и гнёт деревья. Ярик боится ветра. Пришел ко мне, поджав хвост. Потом, видно, устыдился, не щенок все-таки, подумал, что мне тоже страшно и пошёл будить мужа. Тот проснулся, закрыл балконы и ушёл спать дальше. Тут вылезла Аня. Она решила проверить, все ли унесли с балконов. Тоже ушла. Было около пяти утра. Я позавтракала козьим сыром и внезапно устала. Забыла, что обещала в 5.00 поднять Рюлову. Задремала. В 7.00 пришли лучи поддержки от тех, кому надо рано на работу, в виде уведомлений на фейсбук. Я пошла за кофе. В 7.40 раздался звонок, который я жду всегда. Поговорили, оборвали на кратком: «Все, в эфир». Тут самостоятельно проснулась Рюлова и появилась на экране. Настроила ее сначала писать что хочешь, а потом что должна. Опять проснулись домашние. Надо готовить завтрак и отвечать на письма. В 9.00 выезжаем по делам. А потом купаться и в гости к Никите и Лене – новые вводные. Ночной текст буду править после обеда. Главное – не заснуть днём, потому что вечером нужно будет со свежей головой редактировать чужой текст.
А свой – опять придет ночью как тать.
57.
Лен, не могла написать раньше, только что вернулись с ярмарки в Троноше. Жаль, что у тебя не получилось с нами поехать.
Обидно.
Ну что делать. Там сегодня людей было – несколько тысяч. Кстати, впервые посмотрела, как твой герой работает и как общается с народом, – со всеми легко знакомится, болтает, фотографируется.
Дико популярный.
Да, я это видела уже не раз.
Он, конечно, просто питается вниманием. Это его батарейки.
Как и я.
Так что переборщить с вниманием к нему невозможно.
Целый роман о нем.
Единственное, что нельзя – это чего-то от него требовать, кроме того, что он сам дает.
Да, и это я тоже вижу. Но пока он дает столько, что через край.
И конечно, ему тесно в Сербии. Долго ли он будет в амплуа героя-любовника? При таком масштабе нужна Россия.
Она и нам нужна.
У нас есть слово – оно не зависит от возраста и кондиции. А у него – внешность и обаяние.
Но ты меня понимаешь – это не проходная фигура.
Ну да, понимаю. Это не мой тип – он легкий, а я не ищу легких путей в жизни. Море обаяния – причем искреннего: он взамен получает так нужное ему обожание. Актер до мозга костей. Еще политики такие бывают, – не в России, конечно.
Скажу даже кощунственно: это тип А.М. Он тоже в первую очередь – актер, а потом уже звезда и все остальное.
Вот теперь вижу сходство. Говорят, всю жизнь женщина выбирает одного и того же мужчину.
Немцов, кстати, таким был. Я помню, брала у него интервью, когда он еще был вице-премьером. Обаяние – как будто он прямо тобой увлечен. И совершенно искренне. Он словно питался твоим обожанием. Конечно, женщины падали пачками. Это пока все совсем мрачно не стало. Тогда и он стал мрачен, и это ему не шло.
А я последний раз Немцова видела как раз на дне рождения у А.М., даже перекинулась с ним парой слов, он куда-то спешил, и да, уже был не весел… А потом только просила Колю Ускова за меня цветы отнести… Ты, кстати, с Усковым знакома?
Понаслышке.
Тань, я понимаю все про сходство типов. Тут даже ситуация до боли повторяется: звонит, болтает, потом вдруг резко – все, эфир. А ты включаешь телевизор, а там – то ли утреннее включение, то ли «Здесь и сейчас»…
58.
Пробка перед аэропортом стояла намертво. Еще после первого тоннеля стало очевидно, что мы опаздываем, а сейчас прямо на глазах уменьшались шансы и вовсе попасть на спектакль. Летний сезон подходил к концу, и самолеты развозили туристов по миру, освобождая пляжи и приморские рестораны для местных. А мы, местные, спускались с гор и укладывались, и усаживались у прибоя, на лежаки и за столики, все лето занятые под белые, как у снегурочек, приезжие тела. Но дорога на Тиват оставалась еще почти непроходимой. Мы и так выехали за час, хотя по-хорошему от нашей Будвы до набережной Тивата ехать-то всего полчаса. Я ерзала, но молчала. Ясна, как положено настоящей черногорке, хранила невозмутимость и несходящую улыбку на смуглом и резко очерченном лице. Время от времени она приобнимала меня за плечи и тихонько шептала: «Когда ты видела, чтобы у нас хоть что-то начали вовремя?»
В кассе нас ждали билеты, а за кулисами приехавшего на гастроли из Белграда театра – мой герой – Бог мой, я даже не знаю, как его назвать, кто он мне? – короче, я впервые должна была увидеть его сегодня на театральной сцене.
Колонна машин миновала, наконец, аэропорт, и медленно вдвинулась в город. Толя остановил машину около пешеходной зоны и со словами: «Ясна знает дорогу», – поехал обратно, а мы, особенно я, отвыкшая за босое лето от каблуков, побежали туда, где над входом горели огни.
Ясна оказалась права: зрители еще только рассаживались. Огромный зал с широкими проходами был открыт небу, за каменными стенами виднелись верхушки деревьев, и вечерняя прохлада опустилась на нас как благодать. Занавеса, кстати, не было. На сцене стояли декорации, назначение которых было не очень понятно – разве что несколько стульев, мир вещей, которые разговаривают, только когда к ним обращаются. В зале погас свет, и лишь на стенах в проходах горели лампы, похожие на ночники.
Он вышел на сцену и взял в руку микрофон таким естественным жестом, словно со стойки кружку с кофе. Он разговаривал с залом, а мне казалось – только со мной.
Это была комедия какого-то неизвестного мне хорватского автора, действие развивалось стремительно, актрисы говорили быстро и почти без остановки, и мне, чтобы не упустить сюжетную нить, надо было слушать ни на секунду не отрываясь. Но моя дорогая Ясна, которая всегда готова помочь, каждые десять минут брала меня под руку, пригибалась к уху и спрашивала:
Лена, ты все понимаешь?
Да, да, не беспокойся, – отвечала я, и две-три пропущенные фразы проваливали весь следующий эпизод.
Впрочем, мне было все равно, я же не на урок сербского пришла. Небольшой холодный комочек, конечно, прятался где-то в глубине души – а вдруг я обманулась, а вдруг он окажется обычным провинциальным (прости, Белград) актером, каких много в их помпезных сериалах, и вся моя восторженность испарится, потому что, видит Бог, мое жестокое сердце не прощает бездарности.
И даже просто – обыкновенности.
Но нет. Раскованный, смешной, циничный, – он легко отступал и снова перехватывал нерв спектакля, уходил со сцены легкой мальчишеской походкой и снова возвращался, смеясь, и одним жестом притягивая к себе весь зал.
Что- то по ходу девушки танцевали, он напевал, чуть отодвинувшись к дальнему микрофону и дав место бойкой актрисе, которую я уже видела на афише и которая меня заранее раздражала, как раздражает все, что составляет его жизнь, в которой нет меня.
Наконец он взял гитару и вышел на авансцену. Что там говорить, меня не удивишь умением держать зал. Я и сама при случае справлюсь. Но он владел зрителями так, словно зал был полон его друзей и возлюбленных, он не прилагал ни малейшего усилия, чтобы привлечь их внимание, он будто родился с их вниманием, – только поднимал руку и говорил: «А теперь на пять», – и слегка покачивал ладонью.
Господи, – думала я, – это же невероятно, это же не может быть тот самый человек, который через час сбежит ко мне по ступенькам, заранее раскинув руки, скажет с этим смешным ударением на первый слог – Е-лена, – и можно будет ткнуться лбом в плечо, прямо при всех, и почувствовать, как скользит по спине его ладонь… Е-лена…
Он что-то говорил публике, шутил, не снимая руки со струн, снова пел, и не командовал ими, нет, и даже не предлагал, только ободрял их улыбкой – и они, словно подсолнухи по дороге в Воеводину, поворачивали голову и пели все вместе вслед за ним, видимо, что-то очень им всем знакомое. Наверное, что-то еще из югославских времен, думала я, а может, из их школьного детства. Ясна встала, тихо прошла к краю ряда, в проход, и достала сигарету. Я вышла за ней, встала чуть поодаль и смотрела на это знакомое-незнакомое лицо, которое удалялось от меня с каждым словом, каждым тактом, каждым звуком.
И из этого плавного течения балканской мелодии я вдруг ясно различила знакомые слова:
Я сам скитница, не држи ми место, – он повторял и повторял этот рефрен, словно стараясь, чтобы я услышала и поняла.
И я поняла. Скитница-скиталица, от русского глагола «скитаться», – древний, видно, глагол с этим общим славянским корнем – как же я выучила это слово, когда писала единственный за все четыре эмигрантских года рассказ о бесприютности и тоске.
Я сам скитница, бежи ми се често…
Прямо на моих глазах они все становились чем-то единым, Бог весть, что их объединяло – этот блистательный актер, родной язык, музыка, которую они знают от рождения, как ветер, как сад, как листья на ветру, и та непонятная общность пережитого, которая так крепка у балканцев и в которой никому постороннему нет места.
Ясна курила и тихонько покачивалась в такт музыке . Уже почти стемнело, и звездный покров висел над нами как нарисованный. Что я здесь делаю?
Легкая рука легла мне на плечи.
Я обернулась:
Миша! Как ты здесь оказался?
А я поменял билет и прилетел раньше. Машина прямо у входа. Поехали домой, пора.
Я сам скитница…
59.
Есть у меня странная особенность, мой добрый друг А.М. называл ее «твоя внезапная страсть». Я вдруг страшно увлекаюсь каким-то человеком, –практически нет общего критерия, который бы сейчас могла определить, как главный, – это может быть и подружка, и новый приятель, и даже политик – однажды, ко всеобщему изумлению, я пару месяцев носилась с режиссером одного из модных московских театров, который и вовсе был нетрадиционной ориентации, – пока его спектакль не провалился публично на моих глазах.
Выглядит это так: меня вдруг становится очень много в жизни этого человека, ему может даже показаться, что это мой жизненный выбор, а потом вдруг – раз – и интерес проваливается как сквозь землю, и меня становится совсем мало, и этот несчастный стоит, озираясь и даже в некотором остолбенении «А что это было?» А я уже потопала дальше по своим делам: работа, семья, дети...
Ты бы хоть людей предупреждала, – пошутил как-то мой муж, – иногда зрелище очень нерадостное.
А ты тоже за мной такое замечал? – с сомнением спросила я.
Да сотню раз. У тебя даже с Мишей такое было. Странно только, что потом все вернулось.
Не путай. Это был совсем другой случай. Я просто в какой-то момент прекратила его воспитывать. Может, я впервые начала понимать, как это – принимать близких такими, как они есть. Сама тогда сказала ему: «Других нас у нас нет».
А с Мишей вот что было удивительно. Мать увезла его за границу совсем мальчиком, и не то чтобы настраивала против отца, а как-то так выстроила жизнь, что его не стало не только в их загранице, их памяти, а просто даже в сознании. Будто мальчишка родился сам по себе. Нашла брата, конечно, Анюта. Она у нас вообще девушка пытливая и неугомонная. В один из своих приездов в Петербург – одна из первых ее преждевременных попыток жить самостоятельно, – она, конечно, запуталась и, чтобы не сдаваться родителям, вспомнила, что у нее есть старший брат. Случилось как раз накануне – кто-то из старых Толиных друзей упомянул, что вроде видел его первую жену в Петербурге: наверное, вернулась в Россию.
Брат нашелся. Накормил гамбургером. Выслушал ее путаные объяснения и позвонил отцу.
Что у вас такое происходит? – спросил он строгим голосом.
Сказать, что мы его сразу полюбили – это ничего не сказать. Он просто пришел и занял свое место, встал как в лунку, которая так долго пустовала. Ему даже не пришлось потратить ни минуты, чтобы приноровиться к нам и к ходу нашей жизни, – все выглядело, будто он так и вырос вместе с Аней в нашем доме, в нашем саду, с нашими заботами, друзьями и собаками. Больше всего нас поражала сила генетики. Во-первых, похож на отца он был поразительно – ладно, лицом и фигурой: пластика, жесты, привычки, манера говорить и даже держать вилку – все совпадало, только, конечно, с той разницей, которую я не уставала подчеркивать, что он был веселее, остроумней и забавнее.
