Нет, ты только приготовься заранее. Повторяй за мной – это не он. Это не он. Это сценический образ.
Камера берет его сзади, со спины, медленно наезжая на его отображение в зеркале. Чуть небрежен. Рубашка расстегнута, и он медленно проводит ладонью по открытому вороту, словно примериваясь к чему-то. Модная темная небритость, как рамка, придает лицу картинность. Камера приближается и дает крупный план: чуть презрительный взгляд из-под полуопущенных век, он закуривает, продолжая внимательно рассматривать в зеркале каждое свое движение, как магнитом притягивая и заставляя зрителя переводить взгляд от этих темных глаз вниз, к узкой улыбке, которая бежит по губам, не задерживаясь и возникая снова.
Это же догадаться снять его черно-белым! Он выглядит как артист из немого кино. Какая-то стилизация – Серебряный век, «Бродячая собака», сейчас он обернется и вынет из ящика дуэльные пистолеты. Гумилев. «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев».
Нет. Это скорее 20-е. Князь Юсупов в Париже. У него в ящике не пистолеты, а кокаин.
Или нет, посмотри, как он вынимает изо рта папиросу – двумя пальцами: это Одесса. Конец 20-х.
Чистый Беня Крик. Идет брать банк.
Нет! – кричит Рюлова. – Ты еще не видела последний кадр. Смотри!
Он заходит в комнату, не закрывая за собой дверь. Поворачивается спиной к постели и – нет, он не ложится, не падает. Он словно отпускает себя, – и доля секунды свободного полета.
Обрати внимание: как подвернулся край рубашки, – небось, долго тренировался. И медленный небрежный жест рукой, словно не поправил рубашку, а стряхнул с себя возбужденные взгляды.
Поворот головы, и камера уходит.
Эротичненько, – вздыхает Рюлова.
Ну да, – это уже вступает грубая Рыбакова, – и голос сексуальный. Надо, чтобы он озвучивал наши тексты.
Слушайте, мы его так разглядываем, прямо даже неловко…
Ты чего, можно подумать, мы в замочную скважину – это проморолик. Понимаешь?
Проморолик. Который он сам выставил в ютьюб, чтобы его все разглядывали.
Ну, да, как обычно. Все на продажу.
А как же! Он продает этот томный взгляд. А ты – слова.
Какие слова, Рюлова! Ты даже не представляешь, как я распаляю себя, когда пишу! Реально первый раз в жизни пишу всем телом. Когда завершаю сцену, я полчаса хожу по комнате, чтобы успокоиться.
Ничего себе. Я много занималась телесными практиками и иногда прямо перед своими текстами их делала, чтобы писать из состояния «себя». И ничего не получалось.
Да мне уже даже все равно, что получится! То, что я испытываю сейчас, это оправдывает и придает смысл всему, что со мной произошло. Это круче секса.
Алкоголь не пробовала?
Конечно. Но не с утра же!
Иди поплавай на море. Или того лучше – езжай на остров. Там пахнет хвоей и такие огромные и красивые деревья.
Вот, подруга, теперь у нас есть мечта. Поедем вместе на остров.
Ведь если мне эта операция поможет, я же смогу добраться до Будвы в сентябре?
Все там будем, Рюлова.
13.
Когда я первый раз ступила на главную пешеходную улицу Белграда и двинулась навстречу людскому потоку, я вдруг почувствовала, словно иду внутри какой-то киношной массовки. А как и для чего можно было бы собрать на одной улице столько красивых мужчин?
Откуда это в них? Почти безупречные черты лица и античное сложение, – ни капли женственного, но такая мягкая грация сильных движений, что кажется, замри он на секунду, – и срочно потребуется Пракситель. Наверное, оставили здесь свой бурный след римские легионеры… Впрочем, что такое мужская красота – это всего лишь ярко и настойчиво выраженная мужественность.
Чем сербы отличаются от нас? – сказал мне старый чиновник, отсидевший в Белграде десяток лет, наливая себе в стакан ракию из пластиковой бутылки. – Да такие же славяне, как и мы. Только их не били, не убивали и не унижали.
Часто думаю, что те, кто принимал решение бомбить Сербию, даже не понимали, с кем они имеют дело. Эти – не простят никогда, с ними невозможно будет договориться, их нельзя сломить силой, они вон свое Косово поле пятьсот лет помнят…
Все хорошо, – заметила Рыбакова, – только иногда они стреляют друг в друга.
Знаешь, когда двое вооруженных мужчин стреляют друг в друга, это не лишает их сексуальности. В конце концов, война – это мужское занятие. Вот наши, русские, сто лет назад поделились на палачей, которые мучали безоружных людей, и жертв, которые безропотно шли на убой. Последние русские мужчины как раз и похоронены здесь, в Белграде, в некрополе русского белого офицерства.
И они были так же красивы?
А ты посмотри на их портреты.
Самое смешное, что теперь в кино на роли русских дворян приглашают сербов.
А где еще остались славяне, которые умеют держать спину?
14.
Ася, со мной что-то странное происходит. Реально физически больно. Напишу сцену, – скручивает живот, колотится сердце и трясутся руки. Что это со мной?
Это роды. Дыши, как на схватках.
А разве так бывает? Есть описанные случаи?
Лично наблюдала. Это психосоматика. Ты же книгу рожаешь. У мужчин это проявляется в форме сексуального возбуждения, а женское тело – что помнит? Роды. Вот оно и имитирует родовые муки.
А что это означает?
Что у тебя были какие-то очень глубоко загнанные чувства, ты буквально физически их в себе зажимала, а теперь выпускаешь. Снимаются мышечные зажимы, это физически очень больно.
Ого!
А что ты хотела? Любое настоящее творчество – это всегда больно.
Ну, теперь, по крайней мере, знаю, чем занимаюсь.
Если симптомы будут нарастать – вызывай скорую. А пока попробуй дышать, будто арбуз вниз закатываешь.
Попробую. Спасибо тебе.
Да ладно. Я и не занята совсем. Лекцию про моду слушала.
15.
Легла на пол, потушила лампы. Только из открытой балконной двери льется нежная лунная дорожка. Вдох-выдох. Выдох вдвое длиннее вдоха. Арбуз катится вниз. А потом снова медленно поднимается вверх. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Боль ходила волной, затихая, как прибой после шторма.
Надо попробовать отвлечься, сменить пластинку, переключиться на что-то другое, спокойное, чтобы не нужно было жечь, как в топке, свои эмоции. – Это Ваал какой-то, – подумала я, – жерло, которое питается моими чувствами. Теперь еще и схватки. Уж лучше бы сексуальное возбуждение. Уж это-то мое тело точно не забыло. Вдох-выдох.
Следующую главу лучше сделать повествовательной. Просто рассказать, как все случилось.
Я закрыла глаза, и вдруг в моей голове возникла коробка. Она напоминала маленькие макеты декораций к спектаклям, которые были выставлены в стеклянных витринах в холле Мариинского театра. Я любила рассматривать самую большую из них – копию зрительного зала, со всеми голубыми креслицами, золотым бельэтажем и царской ложей. Она была неизменна и служила, видимо, для того, чтобы каждый, кто покупал билет, мог сразу понять, где именно находится его место. Помню сцену из оперы Дон Жуан – маленькую фигурку в черном плаще и дом с балконом.
Так вот, моя коробочка представляла собой Танин дом в Лознице. В нем было всего три стены, там стояла маленькая, как в кукольном домике, мебель, и она светилась, как фонарь на темной улице. В ярком электрическом свете по ней двигались маленькие фигурки. Было не различить, что именно они делают, но они были настоящие.
– Господи, – ахнула я, – сподобилась! Это же у Булгакова была такая коробочка в Театральном романе, когда он первый раз в жизни начал писать пьесу! Неужели я и вправду писатель? Русский писатель.
Я лежала на полу в темной комнате, повернув голову к балконному стеклу. Вдали темнело море, и огромный звездный ковш клонился к черным горам. А в голове у меня светилась книга.
16.
Итак, слава обрушилась на нас как летний ливень. Мое улыбающееся лицо снова замелькало в новостях, а Таню начали узнавать на улицах ее маленького городка. Я практически переселилась в Белград, а Таня моталась каждый божий день из своего захолустья в столицу и обратно. С застывшей прической, в новом костюме, непривычно накрашенная, она сидела в студиях, отвечала журналистам на своем бойком и корявом сербском, а потом выводила из гаража на Зеленом венце машину и гнала в свою деревню, буквально наваливаясь грудью на руль, не останавливаясь у придорожных закусочных и время от время покрикивая на меня: – Лена! Не мешай, не отвлекай меня!
У нее умирала мать.
Уж не знаю, какие матери вышли из нас, – но наши войдут во все учебники по психологии. Таня представляла собой классический пример женщины-сэндвича. С одной стороны ее поджимал все еще не устроившийся в жизни сын, а с другой – припечатывала мама, которая стала ее подопечной.
Таня мчалась на машине, нарядная прическа распадалась и падала на лицо, а съеденный на бегу бурек стирал помаду.
Маму нужно было перевернуть, помыть, накормить и успокоить. А утром снова сесть в машину и гнать в Белград. Славу приходилось ковать, пока она была горяча.
Да, – говорила Татьяна, листая публикации, – на таких рекламных агентов нам бы никаких денег не хватило.
Книжку читали министры, передавали из рук в руки знаменитости, на встречи с читателями набивались полные залы. Мы ходили ошарашенные.
Танин дом зимой отапливается пеллетами. Черт знает, что это такое – что-то прессованное, что они закупают в своей деревне грузовиками. Три холодных месяца съедали силы, деньги и тепло. Сказочный дом, весной разгорающийся розовым яблочным цветом, летом полный запаха травы, а осенью – стука падающих груш, зимой выматывал силы и надежды.
Таня, – говорила я, – мы не можем писать только для заработка. Нам нужно что-то еще, что привяжет нас к этому месту. И Рюлова скоро обалдеет со своей недвижимостью. Если мы не восстановим класс, то нам останется только кормить перепелок.
Мы никогда не сможем здесь работать, как в Москве. Здесь нет среды, нет гонки, нет, самое главное, читателя.
А и не надо, как в Москве. Мы теперь здесь, на Балканах.
Тогда это должны стать другие мы.
А это ты где?
А это я прямо напротив дома, где живу в Петербурге. Это Крюков канал, справа – Никольский собор. С этого места, где я стою, можно одновременно увидеть восемь мостов.
Немыслимо красиво. Но, наверное, холодно.
Видишь, какая я зимняя. Метель кружит вокруг меня. Приживусь ли я в вашем лете?
Что значит «приживусь», я не понял?
Это когда дерево, или куст, или цветок вырывают с корнем из земли, где оно выросло, и переносят на другую почву. Оно может дать новые побеги, ветви, плоды – прижиться. А может и не прижиться.
Уже прижилась.
Стенка над маленьким столиком в спальне пестрит желтыми наклейками с сербскими словами, а балкон в комнате, где живет и умирает Танина мама, увит розами.
Она уже не узнает дочь. У нее осталось только одно – привычки командовать и принимать все как должное. Когда Таня уезжает по делам, то за мамой следит соседка, Стая, и Таня никак не может привыкнуть, что есть кто- то, кто ей ничего не должен, но почему-то рядом и помогает. «Это Сербия», – говорит она. Она начинает любить эту странную страну, где ее мать прожила четыре года вместо обещанных московскими врачами четырех месяцев.
Таня научилась замораживать огромные куски свинины после «свиноко?ля», в морозильнике у нее хранятся красные ягоды, а в гараже – банки с з?мницей. Кот Никифор, провожая зелеными глазами вакханалию заготовок, время от времени лениво встает, исчезает в кустах, снова возвращается и кладет у ног хозяйки свой «до?принос» – маленького белого кролика.
Послушай, у нас уже столько накопилось впечатлений, давай запишем, – говорю я, верная своей привычке – чем я хуже Таниной мамы – раздавать указания.
На ярмарке «Книга» в Белграде, где я показываю переведенный на сербский сборник старых рассказов – нет, нет, там есть один новый, та самая «Скитница», – я заговариваю на эту тему с издателем, и он предлагает сделать путеводитель.
Давайте я напишу о Черногории, я ведь там живу уже четвертый год, – предлагаю я.
Лена, – отвечает мне этот опытный человек, – зайдите в любой книжный магазин, пройдитесь по отделу путешествий. Что вы увидите? Да, именно. Там будет пятнадцать путеводителей по Италии, десять по Англии и пять по Черногории. И ни одного по Сербии. Так что давайте с него и начнем.
Долгими зимними вечерами, когда Таня сидела в своей деревне, в похолодевшем доме, на единственном теплом месте – на кухне, а я слушала как «юго» - ветер, пришедший со
Средиземного моря, мечет по балкону стулья, – рождалась книга о теплой, веселой и прекрасной Сербии. О Сербии нашей мечты. Такие зимние, приживемся ли мы в этой летней стране? Книга – прижилась.
Танина мама умерла тихо. Таня распахнула балкон, и красная роза обвила высокие перила.
Вот тогда мы и придумали наше большое путешествие.
17.
Если бы я писала сценарий – я, правда, до сих пор не знаю, что я пишу, но точно не сценарий, потому что сценарии у нас пишет Рюлова, – так вот, если бы я писала сценарий, то следующий эпизод выглядел бы так.
Утро в Белграде. Ма?гла. Так здесь называют густую дымку, которая ложится на город, на тихую Саву, на Бранков мост, на кроны платанов и пустые балконы. Наш герой просыпается. Он скидывает простыню, садится на край кровати и долго трет лицо руками. Встает, медленно и неохотно двигается в ванну. Старая белградская квартира. Я не знаю, как выглядят старые белградские квартиры, но мне кажется, что так же, как и петербургские. По крайней мере, у них в домах тоже парадные, а не подъезды. С широкими мраморными ступенями, низкими подоконниками, сетчатыми лифтами с неплотно прилегающими другу к другу деревянными дверцами… Он идет по квартире, старая мебель – мы бы сказали «мебель из дворца», но как это перевести на сербский? – какие-то шкапчики, книжки, фарфоровые безделушки, салфеточки. Он наливает из кофеварки кофе в большую кружку и подходит к окну. За окном – сосны. Крупный план. Мятая со сна майка. Нет. Пусть без майки. Пусть зрители полюбуются на обнаженный торс. Он ведь по сюжету на пляж больше не попадает. Впрочем, нет. Это плохая идея. Пусть майка, чтобы ничто не отвлекало от лица. В этом утреннем лице нет блистательной молодости. Видно, что он устал. Рот кривит недовольная гримаса. Он пробегает глазами буквы на экране телефона, равнодушно нажимает какую- то клавишу и бросает телефон на стол. Проводит тыльной стороной ладони по щеке.
Звонят в дверь.
Рюлова, дай ему какую-нибудь реплику. Он не может так долго молчать!
18.
Сценарий называется «Рискованные связи». Этот бесконечный сериал, который уже четыре года держит рейтинги на своем канале, глотает диалоги как удав.
Режиссер и продюсер разговаривают, будто меня нет в комнате.
Я все программы с ней просмотрел. Понимаешь, возраст не скрыть.
Сделай из него преимущество, – отвечает продюсер.
В ее возрасте женщины по виду делятся только на два типа: обозленные тетки с напряженными лицами или вечные начальницы с броневым бюстом.
Интересно, – я даже телефон отложила, – а у меня какой вид?
Все поворачиваются, будто наконец замечают, что я тоже здесь.
У тебя, – Никита смотрит на меня, чуть откинувшись в кресле, словно лорнируя, – у тебя – человеческий.
Камера берет его сзади, со спины, медленно наезжая на его отображение в зеркале. Чуть небрежен. Рубашка расстегнута, и он медленно проводит ладонью по открытому вороту, словно примериваясь к чему-то. Модная темная небритость, как рамка, придает лицу картинность. Камера приближается и дает крупный план: чуть презрительный взгляд из-под полуопущенных век, он закуривает, продолжая внимательно рассматривать в зеркале каждое свое движение, как магнитом притягивая и заставляя зрителя переводить взгляд от этих темных глаз вниз, к узкой улыбке, которая бежит по губам, не задерживаясь и возникая снова.
Это же догадаться снять его черно-белым! Он выглядит как артист из немого кино. Какая-то стилизация – Серебряный век, «Бродячая собака», сейчас он обернется и вынет из ящика дуэльные пистолеты. Гумилев. «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев».
Нет. Это скорее 20-е. Князь Юсупов в Париже. У него в ящике не пистолеты, а кокаин.
Или нет, посмотри, как он вынимает изо рта папиросу – двумя пальцами: это Одесса. Конец 20-х.
Чистый Беня Крик. Идет брать банк.
Нет! – кричит Рюлова. – Ты еще не видела последний кадр. Смотри!
Он заходит в комнату, не закрывая за собой дверь. Поворачивается спиной к постели и – нет, он не ложится, не падает. Он словно отпускает себя, – и доля секунды свободного полета.
Обрати внимание: как подвернулся край рубашки, – небось, долго тренировался. И медленный небрежный жест рукой, словно не поправил рубашку, а стряхнул с себя возбужденные взгляды.
Поворот головы, и камера уходит.
Эротичненько, – вздыхает Рюлова.
Ну да, – это уже вступает грубая Рыбакова, – и голос сексуальный. Надо, чтобы он озвучивал наши тексты.
Слушайте, мы его так разглядываем, прямо даже неловко…
Ты чего, можно подумать, мы в замочную скважину – это проморолик. Понимаешь?
Проморолик. Который он сам выставил в ютьюб, чтобы его все разглядывали.
Ну, да, как обычно. Все на продажу.
А как же! Он продает этот томный взгляд. А ты – слова.
Какие слова, Рюлова! Ты даже не представляешь, как я распаляю себя, когда пишу! Реально первый раз в жизни пишу всем телом. Когда завершаю сцену, я полчаса хожу по комнате, чтобы успокоиться.
Ничего себе. Я много занималась телесными практиками и иногда прямо перед своими текстами их делала, чтобы писать из состояния «себя». И ничего не получалось.
Да мне уже даже все равно, что получится! То, что я испытываю сейчас, это оправдывает и придает смысл всему, что со мной произошло. Это круче секса.
Алкоголь не пробовала?
Конечно. Но не с утра же!
Иди поплавай на море. Или того лучше – езжай на остров. Там пахнет хвоей и такие огромные и красивые деревья.
Вот, подруга, теперь у нас есть мечта. Поедем вместе на остров.
Ведь если мне эта операция поможет, я же смогу добраться до Будвы в сентябре?
Все там будем, Рюлова.
13.
Когда я первый раз ступила на главную пешеходную улицу Белграда и двинулась навстречу людскому потоку, я вдруг почувствовала, словно иду внутри какой-то киношной массовки. А как и для чего можно было бы собрать на одной улице столько красивых мужчин?
Откуда это в них? Почти безупречные черты лица и античное сложение, – ни капли женственного, но такая мягкая грация сильных движений, что кажется, замри он на секунду, – и срочно потребуется Пракситель. Наверное, оставили здесь свой бурный след римские легионеры… Впрочем, что такое мужская красота – это всего лишь ярко и настойчиво выраженная мужественность.
Чем сербы отличаются от нас? – сказал мне старый чиновник, отсидевший в Белграде десяток лет, наливая себе в стакан ракию из пластиковой бутылки. – Да такие же славяне, как и мы. Только их не били, не убивали и не унижали.
Часто думаю, что те, кто принимал решение бомбить Сербию, даже не понимали, с кем они имеют дело. Эти – не простят никогда, с ними невозможно будет договориться, их нельзя сломить силой, они вон свое Косово поле пятьсот лет помнят…
Все хорошо, – заметила Рыбакова, – только иногда они стреляют друг в друга.
Знаешь, когда двое вооруженных мужчин стреляют друг в друга, это не лишает их сексуальности. В конце концов, война – это мужское занятие. Вот наши, русские, сто лет назад поделились на палачей, которые мучали безоружных людей, и жертв, которые безропотно шли на убой. Последние русские мужчины как раз и похоронены здесь, в Белграде, в некрополе русского белого офицерства.
И они были так же красивы?
А ты посмотри на их портреты.
Самое смешное, что теперь в кино на роли русских дворян приглашают сербов.
А где еще остались славяне, которые умеют держать спину?
14.
Ася, со мной что-то странное происходит. Реально физически больно. Напишу сцену, – скручивает живот, колотится сердце и трясутся руки. Что это со мной?
Это роды. Дыши, как на схватках.
А разве так бывает? Есть описанные случаи?
Лично наблюдала. Это психосоматика. Ты же книгу рожаешь. У мужчин это проявляется в форме сексуального возбуждения, а женское тело – что помнит? Роды. Вот оно и имитирует родовые муки.
А что это означает?
Что у тебя были какие-то очень глубоко загнанные чувства, ты буквально физически их в себе зажимала, а теперь выпускаешь. Снимаются мышечные зажимы, это физически очень больно.
Ого!
А что ты хотела? Любое настоящее творчество – это всегда больно.
Ну, теперь, по крайней мере, знаю, чем занимаюсь.
Если симптомы будут нарастать – вызывай скорую. А пока попробуй дышать, будто арбуз вниз закатываешь.
Попробую. Спасибо тебе.
Да ладно. Я и не занята совсем. Лекцию про моду слушала.
15.
Легла на пол, потушила лампы. Только из открытой балконной двери льется нежная лунная дорожка. Вдох-выдох. Выдох вдвое длиннее вдоха. Арбуз катится вниз. А потом снова медленно поднимается вверх. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Боль ходила волной, затихая, как прибой после шторма.
Надо попробовать отвлечься, сменить пластинку, переключиться на что-то другое, спокойное, чтобы не нужно было жечь, как в топке, свои эмоции. – Это Ваал какой-то, – подумала я, – жерло, которое питается моими чувствами. Теперь еще и схватки. Уж лучше бы сексуальное возбуждение. Уж это-то мое тело точно не забыло. Вдох-выдох.
Следующую главу лучше сделать повествовательной. Просто рассказать, как все случилось.
Я закрыла глаза, и вдруг в моей голове возникла коробка. Она напоминала маленькие макеты декораций к спектаклям, которые были выставлены в стеклянных витринах в холле Мариинского театра. Я любила рассматривать самую большую из них – копию зрительного зала, со всеми голубыми креслицами, золотым бельэтажем и царской ложей. Она была неизменна и служила, видимо, для того, чтобы каждый, кто покупал билет, мог сразу понять, где именно находится его место. Помню сцену из оперы Дон Жуан – маленькую фигурку в черном плаще и дом с балконом.
Так вот, моя коробочка представляла собой Танин дом в Лознице. В нем было всего три стены, там стояла маленькая, как в кукольном домике, мебель, и она светилась, как фонарь на темной улице. В ярком электрическом свете по ней двигались маленькие фигурки. Было не различить, что именно они делают, но они были настоящие.
– Господи, – ахнула я, – сподобилась! Это же у Булгакова была такая коробочка в Театральном романе, когда он первый раз в жизни начал писать пьесу! Неужели я и вправду писатель? Русский писатель.
Я лежала на полу в темной комнате, повернув голову к балконному стеклу. Вдали темнело море, и огромный звездный ковш клонился к черным горам. А в голове у меня светилась книга.
16.
Итак, слава обрушилась на нас как летний ливень. Мое улыбающееся лицо снова замелькало в новостях, а Таню начали узнавать на улицах ее маленького городка. Я практически переселилась в Белград, а Таня моталась каждый божий день из своего захолустья в столицу и обратно. С застывшей прической, в новом костюме, непривычно накрашенная, она сидела в студиях, отвечала журналистам на своем бойком и корявом сербском, а потом выводила из гаража на Зеленом венце машину и гнала в свою деревню, буквально наваливаясь грудью на руль, не останавливаясь у придорожных закусочных и время от время покрикивая на меня: – Лена! Не мешай, не отвлекай меня!
У нее умирала мать.
Уж не знаю, какие матери вышли из нас, – но наши войдут во все учебники по психологии. Таня представляла собой классический пример женщины-сэндвича. С одной стороны ее поджимал все еще не устроившийся в жизни сын, а с другой – припечатывала мама, которая стала ее подопечной.
Таня мчалась на машине, нарядная прическа распадалась и падала на лицо, а съеденный на бегу бурек стирал помаду.
Маму нужно было перевернуть, помыть, накормить и успокоить. А утром снова сесть в машину и гнать в Белград. Славу приходилось ковать, пока она была горяча.
Да, – говорила Татьяна, листая публикации, – на таких рекламных агентов нам бы никаких денег не хватило.
Книжку читали министры, передавали из рук в руки знаменитости, на встречи с читателями набивались полные залы. Мы ходили ошарашенные.
Танин дом зимой отапливается пеллетами. Черт знает, что это такое – что-то прессованное, что они закупают в своей деревне грузовиками. Три холодных месяца съедали силы, деньги и тепло. Сказочный дом, весной разгорающийся розовым яблочным цветом, летом полный запаха травы, а осенью – стука падающих груш, зимой выматывал силы и надежды.
Таня, – говорила я, – мы не можем писать только для заработка. Нам нужно что-то еще, что привяжет нас к этому месту. И Рюлова скоро обалдеет со своей недвижимостью. Если мы не восстановим класс, то нам останется только кормить перепелок.
Мы никогда не сможем здесь работать, как в Москве. Здесь нет среды, нет гонки, нет, самое главное, читателя.
А и не надо, как в Москве. Мы теперь здесь, на Балканах.
Тогда это должны стать другие мы.
***
А это ты где?
А это я прямо напротив дома, где живу в Петербурге. Это Крюков канал, справа – Никольский собор. С этого места, где я стою, можно одновременно увидеть восемь мостов.
Немыслимо красиво. Но, наверное, холодно.
Видишь, какая я зимняя. Метель кружит вокруг меня. Приживусь ли я в вашем лете?
Что значит «приживусь», я не понял?
Это когда дерево, или куст, или цветок вырывают с корнем из земли, где оно выросло, и переносят на другую почву. Оно может дать новые побеги, ветви, плоды – прижиться. А может и не прижиться.
Уже прижилась.
***
Стенка над маленьким столиком в спальне пестрит желтыми наклейками с сербскими словами, а балкон в комнате, где живет и умирает Танина мама, увит розами.
Она уже не узнает дочь. У нее осталось только одно – привычки командовать и принимать все как должное. Когда Таня уезжает по делам, то за мамой следит соседка, Стая, и Таня никак не может привыкнуть, что есть кто- то, кто ей ничего не должен, но почему-то рядом и помогает. «Это Сербия», – говорит она. Она начинает любить эту странную страну, где ее мать прожила четыре года вместо обещанных московскими врачами четырех месяцев.
Таня научилась замораживать огромные куски свинины после «свиноко?ля», в морозильнике у нее хранятся красные ягоды, а в гараже – банки с з?мницей. Кот Никифор, провожая зелеными глазами вакханалию заготовок, время от времени лениво встает, исчезает в кустах, снова возвращается и кладет у ног хозяйки свой «до?принос» – маленького белого кролика.
Послушай, у нас уже столько накопилось впечатлений, давай запишем, – говорю я, верная своей привычке – чем я хуже Таниной мамы – раздавать указания.
***
На ярмарке «Книга» в Белграде, где я показываю переведенный на сербский сборник старых рассказов – нет, нет, там есть один новый, та самая «Скитница», – я заговариваю на эту тему с издателем, и он предлагает сделать путеводитель.
Давайте я напишу о Черногории, я ведь там живу уже четвертый год, – предлагаю я.
Лена, – отвечает мне этот опытный человек, – зайдите в любой книжный магазин, пройдитесь по отделу путешествий. Что вы увидите? Да, именно. Там будет пятнадцать путеводителей по Италии, десять по Англии и пять по Черногории. И ни одного по Сербии. Так что давайте с него и начнем.
Долгими зимними вечерами, когда Таня сидела в своей деревне, в похолодевшем доме, на единственном теплом месте – на кухне, а я слушала как «юго» - ветер, пришедший со
Средиземного моря, мечет по балкону стулья, – рождалась книга о теплой, веселой и прекрасной Сербии. О Сербии нашей мечты. Такие зимние, приживемся ли мы в этой летней стране? Книга – прижилась.
Танина мама умерла тихо. Таня распахнула балкон, и красная роза обвила высокие перила.
Вот тогда мы и придумали наше большое путешествие.
17.
Если бы я писала сценарий – я, правда, до сих пор не знаю, что я пишу, но точно не сценарий, потому что сценарии у нас пишет Рюлова, – так вот, если бы я писала сценарий, то следующий эпизод выглядел бы так.
Утро в Белграде. Ма?гла. Так здесь называют густую дымку, которая ложится на город, на тихую Саву, на Бранков мост, на кроны платанов и пустые балконы. Наш герой просыпается. Он скидывает простыню, садится на край кровати и долго трет лицо руками. Встает, медленно и неохотно двигается в ванну. Старая белградская квартира. Я не знаю, как выглядят старые белградские квартиры, но мне кажется, что так же, как и петербургские. По крайней мере, у них в домах тоже парадные, а не подъезды. С широкими мраморными ступенями, низкими подоконниками, сетчатыми лифтами с неплотно прилегающими другу к другу деревянными дверцами… Он идет по квартире, старая мебель – мы бы сказали «мебель из дворца», но как это перевести на сербский? – какие-то шкапчики, книжки, фарфоровые безделушки, салфеточки. Он наливает из кофеварки кофе в большую кружку и подходит к окну. За окном – сосны. Крупный план. Мятая со сна майка. Нет. Пусть без майки. Пусть зрители полюбуются на обнаженный торс. Он ведь по сюжету на пляж больше не попадает. Впрочем, нет. Это плохая идея. Пусть майка, чтобы ничто не отвлекало от лица. В этом утреннем лице нет блистательной молодости. Видно, что он устал. Рот кривит недовольная гримаса. Он пробегает глазами буквы на экране телефона, равнодушно нажимает какую- то клавишу и бросает телефон на стол. Проводит тыльной стороной ладони по щеке.
Звонят в дверь.
Рюлова, дай ему какую-нибудь реплику. Он не может так долго молчать!
18.
Сценарий называется «Рискованные связи». Этот бесконечный сериал, который уже четыре года держит рейтинги на своем канале, глотает диалоги как удав.
Режиссер и продюсер разговаривают, будто меня нет в комнате.
Я все программы с ней просмотрел. Понимаешь, возраст не скрыть.
Сделай из него преимущество, – отвечает продюсер.
В ее возрасте женщины по виду делятся только на два типа: обозленные тетки с напряженными лицами или вечные начальницы с броневым бюстом.
Интересно, – я даже телефон отложила, – а у меня какой вид?
Все поворачиваются, будто наконец замечают, что я тоже здесь.
У тебя, – Никита смотрит на меня, чуть откинувшись в кресле, словно лорнируя, – у тебя – человеческий.
