Помнишь, мы-то как раз при коммунистах так и называли наш город, и в этом был элемент противостояния, игры. Теперь от этого чувства ненатуральности не избавиться.
Но иногда настоящая реальность вламывается в нашу пьесу, – сказал Валдис, – и показывает свои зубы.
Теплый вечер обволакивал нас, пахло морем, а со стены кафе на нас смотрел Марлон Брандо.
Лен, а щелкни нас с братиком, – попросила Лайма. Я послушно подняла телефон и навела камеру. Братик.
Представляешь, Валдис, я уже год без Игоря. Год! Я до сих вот сюда эту мысль впустить не могу, – и я стукнула двумя согнутыми пальцами по виску.
21.
Игорь приехал усталым. А все сюда такими приезжают. Вновь прибывших на наши благословенные адриатические берега легко отличить в толпе – у них такой вид, словно их только что разбудили, и они, никак не веря своим глазам, тревожно озираются вокруг, все не решаясь нырнуть в нашу загорелую беззаботную жизнь.
Мы ведь теперь виделись редко, только в мои нечастые возвращения в Петербург. Да и в Петербурге только и хватало, что пройтись вечером по каналам и посидеть в сквере на Покровке, прижимаясь рукав к рукаву.
Теперь мы шли по будванской набережной, и он мне не нравился. Мой младший брат уже давно не выглядел молодым и бодрым, но по скайпу – слава его создателям – разве можно разглядеть эту новую грузность, красные мешки под глазами и тяжелую шаркающую походку. Мне же всегда немедленно хочется все изменить, поправить, навести порядок:
Господи, Игорь, как ты выглядишь! Что за ужасная панамка! И эти штаны с шестью карманами, как у Шпунтика!
Он посмеивался, как всегда добродушно и устало, не сопротивляясь моему напору. Мы присели за столик. Площадь, укрытую от потока туристов массивными конструкциями уличного театра, освещало только большое и единственное окно маленькой старинной церкви. У парапета темнела башня, но моря во мраке было не видно, только звездное небо вдруг в каком-то месте обрывалось и проваливалось в темноту.
Из низкой двери высунулся официант.
Мне эту, как она тут у вас называется, – ракию, – сказал Игорь.
Если ты возьмешь ракию, то я уйду, – немедленно отозвалась я голосом классной руководительницы.
Ты когда-нибудь перестанешь меня воспитывать? – он сунул руки в свои безмерные карманы и замер, ссутулившись.
Я привычно положила ему руку на спину.
Я хочу остаться здесь на полгода, – сказал он.
Здорово, – также привычно бодро отозвалась я, – поправишь здоровье.
Он промолчал.
Официант вынес и поставил перед нами запотевшую бутылку с минералкой.
Мне надо было уезжать. Дочка плохо переносила жару, и каждый август муж закидывал нас, чемоданы и собаку в машину и увозил в горы.
Поехали с нами на Жабляк! Ты ведь все равно не плаваешь. А там прохлада, альпийские луга и мы рядом.
Мне не доехать, – сказал он просто.
Да что с тобой такое? Это всего четыре часа на машине.
Спина очень болит, – наконец, словно нехотя, признался он.
У нас здесь есть отличная массажистка! Я прямо сейчас скину тебе ее телефон. Она и на дом приходит.
Он кивнул.
«Пошлю лучше его жене, Кате, – подумала я, – он никогда ничего для себя сам не сделает».
Мы двинулись дальше. Все эти дни он будто искал праздника. Наши маленькие будванские развлечения типа поедания устриц прямо на берегу, открытые веранды ресторанов и лавчонки со смешными сувенирами, – мы обходили по нескольку раз в день. Он заказывал какой-то пиратский суп в «Тропико», фотографировался с сынишкой под виноградной лозой, купил на площади перед Старым городом какую-то совсем ненужную картину. На этой картине женщина в красном уходила куда-то под дождем, укрывшись зонтиком. Теперь эта картина висит у меня в спальне.
Чем-то она напоминает мне мою жену, – сказал Игорь, выкладывая сорок евро. Жена пожала плечами. Кто из них уходил, вот в чем был вопрос.
Что-то казалось в нем непривычным. Я перестала его теребить: меня вдруг окатило такой жалостью, что я подумала, пусть хоть здесь наконец отдохнет от наших вечных упреков, пусть делает, что хочет. Тем более, что хуже, как видно, некуда. Пусть отдохнет. Мы сейчас все разъедемся: Катя повезет сына в Петербург – готовить к школе, мы – прятать своего ребенка от жары на берегу Черного озера, а он отдохнет. Просто отдохнет.
Прощаясь, он обнял меня: «У тебя такая смешная привычка с детства, –сказал он, – когда тебя обнимаешь, ты складываешь руки, как богомол!»
Ну у тебя и сравнения, – надулась я, и здесь не найдя теплого слова, и пошла собирать вещи.
Уже совсем перед отъездом я послала к нему дочку.
Он лежал, – доложила, вернувшись, Аня, – пиратский суп я поставила в холодильник.
И мы уехали.
От Будвы до Жабляка на машине и вправду четыре часа. Ну, пять, если с остановками. Дорога идет вдоль каньонов, красота несусветная. Жизнь на ферме, где мы сняли домик, была идиллической. На завтрак нам приносили молоко, теплый хлеб и каймак. А на обед жарили грибы, которые дочка собирала тут же, чуть ли не у порога. В нашей овчарке проснулись древние инстинкты, и она тут же включилась в сельский круговорот. Заняла пустующую будку и каждый раз, когда хозяин отгонял от фермы коров, забредших со своих альпийских лугов, оживленно присоединялась и лаяла так бодро и так умело, что в конце концов хозяин и вовсе перестал выходить на звон колокольчиков, предоставляя нашей собаке всю работу.
Мы ездили по окрестностям, изучая местные красоты.
Игорь на звонки не отвечал. На третий день я позвонила в Петербург Кате.
Ты с Игорем разговариваешь? Его даже нет в сети.
Вчера по моей просьбе к нему заходил хозяин квартиры. Все, говорит, нормально, Игорь сидел на террасе, курил и смотрел на море.
На следующий день мы поехали на каньоны. Никогда больше я не смогу видеть эти водопады, деревянные мостки, узкие тропинки вдоль горной реки. Да и на Жабляк мы с тех пор не ездим.
Мы сидели под деревянным навесом и пили минералку, когда шум водопада вдруг перерезал звонок. Это была Катя.
Игорь умер.
22.
Лен, Лен, анализы пришли! Все нормально. У меня нет рака!
Слава Богу! А что я тебе говорила, Рюлова? Все мои слова подтвердились! Для онкологии ты слишком толстая! Вот теперь будешь мне верить?
Ты не представляешь, как я боялась. Еле доехала домой сейчас: сердце схватило, руки трясутся так, что набираю буквы еле-еле.
Все, не трясись уже. Самое страшное тебя миновало. Давай уже отдохни немного и вливайся в творческий поток.
Мне еще сегодня колонку дописать и пять сцен. А у тебя как?
Я на двадцать второй главе.
Какая ты молодец. А у меня сил ни на что нет. Ту малость, что делаю, делаю прямо через не могу.
Но вот и все, бояться больше нечего. Не удалось тебе увильнуть от работы. Берись уже за дела.
Скажи мне быстренько, что он потрясающий, и я пойду за компьютер.
Он потрясающий, правда. Пошли работать.
23.
Толстые белые стены больницы, широкое крыльцо со ступеньками. Мы сидим на скамейке у входа. Муж курит в стороне. Около Кати какой-то мятый мешок, там свернута одежда. Я сижу, зажав ладони между колен. Ждем. Сейчас выйдет доктор, и я рванусь навстречу неловким движением, давя в себе вопрос «Ну как он?».
Никак.
Он лежит где-то здесь, за этой толстой стеной. Один. И меня опять к нему не пускают.
Вы, конечно, можете зайти, это ваше право. Но знаете ли, август, жара. Я советую вам запомнить его молодым и веселым.
Маленький мальчик стоит, держась за перильца кроватки, а я сижу напротив, на жестком стуле, выданном нам, как и вся мебель, управлением гарнизона, и читаю вслух: «…несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы, котик – братик, спаси меня…».
Мне надо вскочить, выхватить у Кати этот мятый пакет и нестись вверх по ступенькам, чтобы схватить, обнять эту милую голову…
Муж осторожно протягивает мне пластиковый стаканчик с водой.
Катя молчит.
Расторопный служащий входил и выходил в двери, закрытые для нас. Выносил какую-то жалкую горсть: цепочки, кольцо, часы, какие-то бумаги, которые Катя подписывала, отвернувшись в сторону.
…Несет тебя лиса за темные леса…
Почему ты не позвал меня?
От этого чертова Жабляка до Будвы всего пять часов. А если ехать без остановок, то можно и за четыре. Какие остановки! – мы бы мчались вниз, по серпантину вдоль каньонов, я бы звонила в скорую, я бы искала врачей, соседей. Я бы выскочила из машины на повороте и бежала бы вверх по этой узкой улице, ведущей в гору, к домику с маленькой террасой, на которой ты сидел эти последние несколько дней и слушал, как болит твое сердце. Игорь, почему ты не позвал меня?
Урну нам выдали через месяц. Моя дочка знает правила. Мы надели длинные черные юбки, упаковали платки, и она затянула на моей спине лямки рюкзака с нашим скорбным грузом. Мы стояли в очереди на посадку на самолет Тиват – Петербург. Таможенники быстро и сочувственно оформили наши выездные бумаги. Мы ехали домой, к маме. Мне казалось, что рюкзак еще теплый. Не рюкзак, конечно, а то, что я везла в нем. Беготня с бумагами, ожидание отъезда, ощущение ампутации – словно из меня вырубили часть меня, жестоко вырубили, топором. Я не только брата потеряла, я потеряла себя. Я всегда была старшая сестра, – кто же я теперь? Но все отступало перед одним чувством: что я скажу маме? Она доверила мне младшего брата, а я его не уберегла. Пятьдесят лет назад она принесла нам домой смешного белобрысого мальчишку, он рос и любил меня, а что везу ей я? Котик-– братик, прости меня…
24.
Надеюсь, врач не соврала и не ошиблась.
Дочка сегодня дойдет до церкви, помолится за тебя. У нее молитвы чистые.
А я уже к святому Пантелеймону в часовеньку в Троноше сбегала.
Все наладится, Таня, ты же прямо за мной все повторяешь.
Такое ощущение, что я с фронта вернулась. И все посыпалось.
Это просто возраст, дорогая. Молодость окончательно ушла. Все раскачалось на прощанье. А потом снова сбалансируется. И ты, наконец, станешь взрослая солидная женщина.
Ох, дожить бы.
Говорю с тобой словно укачиваю. Мы – выжившие. Мы добежали. Вот брат мой – не добежал.
25.
В центре монастырского дворика, перед входом в большую серокаменную церковь растет пальма. Не прямо из земли, а из небольшой клумбы, огражденной каменным парапетом. Там я и сижу, потому что в сам храм войти уже некуда. На женской половине, строго отделенной от мужской узким проходом, нет ни местечка. Голос священника слышен хорошо и во дворике. Нас, не поместившихся, здесь много. Сербская служба почти неотличима от нашей. Непонятные слова мгновенно заменяются в сознании знакомыми – и величественные, как парча на одеждах, они сливаются с торжеством этих стен, знойных пальм и высоких монашьих клобуков.
Я плачу. И на меня никто не смотрит. Потому что где еще плакать человеку, как не здесь под этой пальмой в маленьком горном монастыре?
Думай, что хочешь. Но я чувствую, что брат все время рядом со мной. Я все время слышу, как он говорит со мной. Нет, не слышу, это другое слово. Это словно внутри меня. Он говорит, что умирать совсем не страшно, поверь, говорит, уйти легко. И я бы тоже ушла, но ведь вы без меня не справитесь.
Не справимся, – твердо говорит муж.
Вот и сейчас. Я пишу эти строчки, и вдруг словно теплая волна касается моей склоненной над компьютером головы. Я узнаю эту добрую руку, которая всегда ложилась на плечи, когда меня надо было утешить. Я вижу брата часто, он смотрит на меня, обернувшись, своими ласковыми глазами, улыбается, вынув из угла рта трубку. – А что тут удивительного, – словно говорит он мне со своей обычной присказкой, – мы же единоутробные. Я и шуточки его узнаю. Кто бы, кроме него, мог подкинуть мне эту шараду, прощальный подарок?
Игорь, почему ты не позвал меня?
26.
Ты не видел моих черных очков? Я уже всю машину облазила.
А в своей пляжной корзинке не смотрела?
Я с нее начала.
А может ты их забыла у своего сербского приятеля?
Ты чего? Я даже не знаю, где он живет!
И сижу, буквально выпучив глаза. Насчет очков не знаю, но этот делано безразличный тон мне знаком давненько: «Ну, и где же ты была?»
27.
Водоем маленький, но глубокий. Из скалы бьют струи, – вода летит вниз, образуя широкую прозрачную завесу. Идти к нему нужно по редким деревянным мосткам вдоль горной речки, которая пробивается по камням через невысокие пороги. Вода ледяная. Спускаться надо по короткой лестнице, аккуратно нашаривая ногой следующую скользкую ступеньку. Спустился – и разом, не задерживаясь ни секунды, ныряй и плыви к скале. А потом обратно – и так несколько раз, чтобы не заледенили ноги, чтобы разогреть движением тело. Потом уже не спеша можно подобраться к скале и стать прямо головой под водопад, чтобы брызги били по лицу, как дождь. А потом можно так же не спеша развернуться и плыть к берегу.
Всего несколько метров – и я опять у этой скользкой лесенки. По нижним ступенькам поднимаюсь легко, но перил нет, и чтобы вылезти наверх, мне нужна крепкая мужская рука.
Их сразу две – и справа, и слева. Я принимаю обе. Они вытягивают меня на берег, нога скользит, и я падаю на коленки, расшибая обе в кровь.
Да что же это такое! – удивляются оба, – вроде сильно тянули.
Я промолчу. Я не скажу им правду. А правда в том, что каждый из них тянул меня в свою сторону.
28.
День наливался жарой, как спелый плод. Воздух тяжелел, и солнечные лучи теснили всю движущуюся жизнь на тенистую сторону.
Я шел к тебе, но вдруг мне стало как-то не по себе, и я вернулся домой. Возможно, мне сегодня не надо никуда ехать…
Что с тобой?
Не знаю. Не понимаю. Увидим.
Дурные предчувствия – с этим у меня все в порядке. Они набегают мгновенно, стоит только показаться краешку беды. Что с ним? Вчера мы плавали допоздна, что-то пили в кафе за столиком, окруженным кактусами как вооруженной охраной, переводили афишу к спектаклю, подбирая русские слова к сербским шуткам. Перекупался? Подхватил вирус?
Мне приехать?
Да нет. У меня есть антибиотики.
Да что с тобой?
Не знаю.
Какие там предчувствия – уже страх подбирался к моим ладоням. У меня напряжение всегда начинается с рук и быстро добегает до висков, – паника. Я начинаю быстро и плохо соображать.
Как ты?
Если честно, хуже.
Я сейчас приеду. Скажи мне свой адрес.
Улица Паначевска. А номер я не знаю.
Скорее, – это я уже кричу мужу, – заводи машину!
Позвони Ясне, – отвечает он на ходу, – узнай, где эта улица.
Ясна – моя подруга и соседка. Она, как и мы, журналистка, и конечно, знает все про наш маленький городок.
Что-что, а панику я сеять умею.
Ясна! Ясна! – кричу я в трубку, – где эта чертова Паначевска улица?
Ясну сбить с толку не могу даже я. Она откладывает микрофон, куда в этот момент «председник будванской општины» рассказывает о положении дел в сфере коммунальных услуг, и задает ему следующий вопрос: «А у нас в Будве вообще есть такая улица?»
Надо еще знать это умение черногорцев мгновенно отложить все свои дела и заняться твоими с таким энтузиазмом, будто ты не случайный прохожий, а родной племянник, приехавший с севера. Отставив интервью, председатель општины, журналистка и секретарь роются в телефонах:
Но иногда настоящая реальность вламывается в нашу пьесу, – сказал Валдис, – и показывает свои зубы.
Теплый вечер обволакивал нас, пахло морем, а со стены кафе на нас смотрел Марлон Брандо.
Лен, а щелкни нас с братиком, – попросила Лайма. Я послушно подняла телефон и навела камеру. Братик.
Представляешь, Валдис, я уже год без Игоря. Год! Я до сих вот сюда эту мысль впустить не могу, – и я стукнула двумя согнутыми пальцами по виску.
21.
Игорь приехал усталым. А все сюда такими приезжают. Вновь прибывших на наши благословенные адриатические берега легко отличить в толпе – у них такой вид, словно их только что разбудили, и они, никак не веря своим глазам, тревожно озираются вокруг, все не решаясь нырнуть в нашу загорелую беззаботную жизнь.
Мы ведь теперь виделись редко, только в мои нечастые возвращения в Петербург. Да и в Петербурге только и хватало, что пройтись вечером по каналам и посидеть в сквере на Покровке, прижимаясь рукав к рукаву.
Теперь мы шли по будванской набережной, и он мне не нравился. Мой младший брат уже давно не выглядел молодым и бодрым, но по скайпу – слава его создателям – разве можно разглядеть эту новую грузность, красные мешки под глазами и тяжелую шаркающую походку. Мне же всегда немедленно хочется все изменить, поправить, навести порядок:
Господи, Игорь, как ты выглядишь! Что за ужасная панамка! И эти штаны с шестью карманами, как у Шпунтика!
Он посмеивался, как всегда добродушно и устало, не сопротивляясь моему напору. Мы присели за столик. Площадь, укрытую от потока туристов массивными конструкциями уличного театра, освещало только большое и единственное окно маленькой старинной церкви. У парапета темнела башня, но моря во мраке было не видно, только звездное небо вдруг в каком-то месте обрывалось и проваливалось в темноту.
Из низкой двери высунулся официант.
Мне эту, как она тут у вас называется, – ракию, – сказал Игорь.
Если ты возьмешь ракию, то я уйду, – немедленно отозвалась я голосом классной руководительницы.
Ты когда-нибудь перестанешь меня воспитывать? – он сунул руки в свои безмерные карманы и замер, ссутулившись.
Я привычно положила ему руку на спину.
Я хочу остаться здесь на полгода, – сказал он.
Здорово, – также привычно бодро отозвалась я, – поправишь здоровье.
Он промолчал.
Официант вынес и поставил перед нами запотевшую бутылку с минералкой.
Мне надо было уезжать. Дочка плохо переносила жару, и каждый август муж закидывал нас, чемоданы и собаку в машину и увозил в горы.
Поехали с нами на Жабляк! Ты ведь все равно не плаваешь. А там прохлада, альпийские луга и мы рядом.
Мне не доехать, – сказал он просто.
Да что с тобой такое? Это всего четыре часа на машине.
Спина очень болит, – наконец, словно нехотя, признался он.
У нас здесь есть отличная массажистка! Я прямо сейчас скину тебе ее телефон. Она и на дом приходит.
Он кивнул.
«Пошлю лучше его жене, Кате, – подумала я, – он никогда ничего для себя сам не сделает».
Мы двинулись дальше. Все эти дни он будто искал праздника. Наши маленькие будванские развлечения типа поедания устриц прямо на берегу, открытые веранды ресторанов и лавчонки со смешными сувенирами, – мы обходили по нескольку раз в день. Он заказывал какой-то пиратский суп в «Тропико», фотографировался с сынишкой под виноградной лозой, купил на площади перед Старым городом какую-то совсем ненужную картину. На этой картине женщина в красном уходила куда-то под дождем, укрывшись зонтиком. Теперь эта картина висит у меня в спальне.
Чем-то она напоминает мне мою жену, – сказал Игорь, выкладывая сорок евро. Жена пожала плечами. Кто из них уходил, вот в чем был вопрос.
Что-то казалось в нем непривычным. Я перестала его теребить: меня вдруг окатило такой жалостью, что я подумала, пусть хоть здесь наконец отдохнет от наших вечных упреков, пусть делает, что хочет. Тем более, что хуже, как видно, некуда. Пусть отдохнет. Мы сейчас все разъедемся: Катя повезет сына в Петербург – готовить к школе, мы – прятать своего ребенка от жары на берегу Черного озера, а он отдохнет. Просто отдохнет.
Прощаясь, он обнял меня: «У тебя такая смешная привычка с детства, –сказал он, – когда тебя обнимаешь, ты складываешь руки, как богомол!»
Ну у тебя и сравнения, – надулась я, и здесь не найдя теплого слова, и пошла собирать вещи.
Уже совсем перед отъездом я послала к нему дочку.
Он лежал, – доложила, вернувшись, Аня, – пиратский суп я поставила в холодильник.
И мы уехали.
От Будвы до Жабляка на машине и вправду четыре часа. Ну, пять, если с остановками. Дорога идет вдоль каньонов, красота несусветная. Жизнь на ферме, где мы сняли домик, была идиллической. На завтрак нам приносили молоко, теплый хлеб и каймак. А на обед жарили грибы, которые дочка собирала тут же, чуть ли не у порога. В нашей овчарке проснулись древние инстинкты, и она тут же включилась в сельский круговорот. Заняла пустующую будку и каждый раз, когда хозяин отгонял от фермы коров, забредших со своих альпийских лугов, оживленно присоединялась и лаяла так бодро и так умело, что в конце концов хозяин и вовсе перестал выходить на звон колокольчиков, предоставляя нашей собаке всю работу.
Мы ездили по окрестностям, изучая местные красоты.
Игорь на звонки не отвечал. На третий день я позвонила в Петербург Кате.
Ты с Игорем разговариваешь? Его даже нет в сети.
Вчера по моей просьбе к нему заходил хозяин квартиры. Все, говорит, нормально, Игорь сидел на террасе, курил и смотрел на море.
На следующий день мы поехали на каньоны. Никогда больше я не смогу видеть эти водопады, деревянные мостки, узкие тропинки вдоль горной реки. Да и на Жабляк мы с тех пор не ездим.
Мы сидели под деревянным навесом и пили минералку, когда шум водопада вдруг перерезал звонок. Это была Катя.
Игорь умер.
22.
Лен, Лен, анализы пришли! Все нормально. У меня нет рака!
Слава Богу! А что я тебе говорила, Рюлова? Все мои слова подтвердились! Для онкологии ты слишком толстая! Вот теперь будешь мне верить?
Ты не представляешь, как я боялась. Еле доехала домой сейчас: сердце схватило, руки трясутся так, что набираю буквы еле-еле.
Все, не трясись уже. Самое страшное тебя миновало. Давай уже отдохни немного и вливайся в творческий поток.
Мне еще сегодня колонку дописать и пять сцен. А у тебя как?
Я на двадцать второй главе.
Какая ты молодец. А у меня сил ни на что нет. Ту малость, что делаю, делаю прямо через не могу.
Но вот и все, бояться больше нечего. Не удалось тебе увильнуть от работы. Берись уже за дела.
Скажи мне быстренько, что он потрясающий, и я пойду за компьютер.
Он потрясающий, правда. Пошли работать.
23.
Толстые белые стены больницы, широкое крыльцо со ступеньками. Мы сидим на скамейке у входа. Муж курит в стороне. Около Кати какой-то мятый мешок, там свернута одежда. Я сижу, зажав ладони между колен. Ждем. Сейчас выйдет доктор, и я рванусь навстречу неловким движением, давя в себе вопрос «Ну как он?».
Никак.
Он лежит где-то здесь, за этой толстой стеной. Один. И меня опять к нему не пускают.
Вы, конечно, можете зайти, это ваше право. Но знаете ли, август, жара. Я советую вам запомнить его молодым и веселым.
Маленький мальчик стоит, держась за перильца кроватки, а я сижу напротив, на жестком стуле, выданном нам, как и вся мебель, управлением гарнизона, и читаю вслух: «…несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы, котик – братик, спаси меня…».
Мне надо вскочить, выхватить у Кати этот мятый пакет и нестись вверх по ступенькам, чтобы схватить, обнять эту милую голову…
Муж осторожно протягивает мне пластиковый стаканчик с водой.
Катя молчит.
Расторопный служащий входил и выходил в двери, закрытые для нас. Выносил какую-то жалкую горсть: цепочки, кольцо, часы, какие-то бумаги, которые Катя подписывала, отвернувшись в сторону.
…Несет тебя лиса за темные леса…
Почему ты не позвал меня?
От этого чертова Жабляка до Будвы всего пять часов. А если ехать без остановок, то можно и за четыре. Какие остановки! – мы бы мчались вниз, по серпантину вдоль каньонов, я бы звонила в скорую, я бы искала врачей, соседей. Я бы выскочила из машины на повороте и бежала бы вверх по этой узкой улице, ведущей в гору, к домику с маленькой террасой, на которой ты сидел эти последние несколько дней и слушал, как болит твое сердце. Игорь, почему ты не позвал меня?
Урну нам выдали через месяц. Моя дочка знает правила. Мы надели длинные черные юбки, упаковали платки, и она затянула на моей спине лямки рюкзака с нашим скорбным грузом. Мы стояли в очереди на посадку на самолет Тиват – Петербург. Таможенники быстро и сочувственно оформили наши выездные бумаги. Мы ехали домой, к маме. Мне казалось, что рюкзак еще теплый. Не рюкзак, конечно, а то, что я везла в нем. Беготня с бумагами, ожидание отъезда, ощущение ампутации – словно из меня вырубили часть меня, жестоко вырубили, топором. Я не только брата потеряла, я потеряла себя. Я всегда была старшая сестра, – кто же я теперь? Но все отступало перед одним чувством: что я скажу маме? Она доверила мне младшего брата, а я его не уберегла. Пятьдесят лет назад она принесла нам домой смешного белобрысого мальчишку, он рос и любил меня, а что везу ей я? Котик-– братик, прости меня…
24.
Надеюсь, врач не соврала и не ошиблась.
Дочка сегодня дойдет до церкви, помолится за тебя. У нее молитвы чистые.
А я уже к святому Пантелеймону в часовеньку в Троноше сбегала.
Все наладится, Таня, ты же прямо за мной все повторяешь.
Такое ощущение, что я с фронта вернулась. И все посыпалось.
Это просто возраст, дорогая. Молодость окончательно ушла. Все раскачалось на прощанье. А потом снова сбалансируется. И ты, наконец, станешь взрослая солидная женщина.
Ох, дожить бы.
Говорю с тобой словно укачиваю. Мы – выжившие. Мы добежали. Вот брат мой – не добежал.
25.
В центре монастырского дворика, перед входом в большую серокаменную церковь растет пальма. Не прямо из земли, а из небольшой клумбы, огражденной каменным парапетом. Там я и сижу, потому что в сам храм войти уже некуда. На женской половине, строго отделенной от мужской узким проходом, нет ни местечка. Голос священника слышен хорошо и во дворике. Нас, не поместившихся, здесь много. Сербская служба почти неотличима от нашей. Непонятные слова мгновенно заменяются в сознании знакомыми – и величественные, как парча на одеждах, они сливаются с торжеством этих стен, знойных пальм и высоких монашьих клобуков.
Я плачу. И на меня никто не смотрит. Потому что где еще плакать человеку, как не здесь под этой пальмой в маленьком горном монастыре?
Думай, что хочешь. Но я чувствую, что брат все время рядом со мной. Я все время слышу, как он говорит со мной. Нет, не слышу, это другое слово. Это словно внутри меня. Он говорит, что умирать совсем не страшно, поверь, говорит, уйти легко. И я бы тоже ушла, но ведь вы без меня не справитесь.
Не справимся, – твердо говорит муж.
Вот и сейчас. Я пишу эти строчки, и вдруг словно теплая волна касается моей склоненной над компьютером головы. Я узнаю эту добрую руку, которая всегда ложилась на плечи, когда меня надо было утешить. Я вижу брата часто, он смотрит на меня, обернувшись, своими ласковыми глазами, улыбается, вынув из угла рта трубку. – А что тут удивительного, – словно говорит он мне со своей обычной присказкой, – мы же единоутробные. Я и шуточки его узнаю. Кто бы, кроме него, мог подкинуть мне эту шараду, прощальный подарок?
Игорь, почему ты не позвал меня?
26.
Ты не видел моих черных очков? Я уже всю машину облазила.
А в своей пляжной корзинке не смотрела?
Я с нее начала.
А может ты их забыла у своего сербского приятеля?
Ты чего? Я даже не знаю, где он живет!
И сижу, буквально выпучив глаза. Насчет очков не знаю, но этот делано безразличный тон мне знаком давненько: «Ну, и где же ты была?»
27.
Водоем маленький, но глубокий. Из скалы бьют струи, – вода летит вниз, образуя широкую прозрачную завесу. Идти к нему нужно по редким деревянным мосткам вдоль горной речки, которая пробивается по камням через невысокие пороги. Вода ледяная. Спускаться надо по короткой лестнице, аккуратно нашаривая ногой следующую скользкую ступеньку. Спустился – и разом, не задерживаясь ни секунды, ныряй и плыви к скале. А потом обратно – и так несколько раз, чтобы не заледенили ноги, чтобы разогреть движением тело. Потом уже не спеша можно подобраться к скале и стать прямо головой под водопад, чтобы брызги били по лицу, как дождь. А потом можно так же не спеша развернуться и плыть к берегу.
Всего несколько метров – и я опять у этой скользкой лесенки. По нижним ступенькам поднимаюсь легко, но перил нет, и чтобы вылезти наверх, мне нужна крепкая мужская рука.
Их сразу две – и справа, и слева. Я принимаю обе. Они вытягивают меня на берег, нога скользит, и я падаю на коленки, расшибая обе в кровь.
Да что же это такое! – удивляются оба, – вроде сильно тянули.
Я промолчу. Я не скажу им правду. А правда в том, что каждый из них тянул меня в свою сторону.
28.
День наливался жарой, как спелый плод. Воздух тяжелел, и солнечные лучи теснили всю движущуюся жизнь на тенистую сторону.
Я шел к тебе, но вдруг мне стало как-то не по себе, и я вернулся домой. Возможно, мне сегодня не надо никуда ехать…
Что с тобой?
Не знаю. Не понимаю. Увидим.
Дурные предчувствия – с этим у меня все в порядке. Они набегают мгновенно, стоит только показаться краешку беды. Что с ним? Вчера мы плавали допоздна, что-то пили в кафе за столиком, окруженным кактусами как вооруженной охраной, переводили афишу к спектаклю, подбирая русские слова к сербским шуткам. Перекупался? Подхватил вирус?
Мне приехать?
Да нет. У меня есть антибиотики.
Да что с тобой?
Не знаю.
Какие там предчувствия – уже страх подбирался к моим ладоням. У меня напряжение всегда начинается с рук и быстро добегает до висков, – паника. Я начинаю быстро и плохо соображать.
Как ты?
Если честно, хуже.
Я сейчас приеду. Скажи мне свой адрес.
Улица Паначевска. А номер я не знаю.
Скорее, – это я уже кричу мужу, – заводи машину!
Позвони Ясне, – отвечает он на ходу, – узнай, где эта улица.
Ясна – моя подруга и соседка. Она, как и мы, журналистка, и конечно, знает все про наш маленький городок.
Что-что, а панику я сеять умею.
Ясна! Ясна! – кричу я в трубку, – где эта чертова Паначевска улица?
Ясну сбить с толку не могу даже я. Она откладывает микрофон, куда в этот момент «председник будванской општины» рассказывает о положении дел в сфере коммунальных услуг, и задает ему следующий вопрос: «А у нас в Будве вообще есть такая улица?»
Надо еще знать это умение черногорцев мгновенно отложить все свои дела и заняться твоими с таким энтузиазмом, будто ты не случайный прохожий, а родной племянник, приехавший с севера. Отставив интервью, председатель општины, журналистка и секретарь роются в телефонах:
