Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебряный набалдашник в виде львиной головы».
Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.
«Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером.
Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»
— Помнишь, — спросила Анна, — мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?
— Помню, — ответил Антон, — мы тогда не доста-ли билетов.
— А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?
— Ах нет. — Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. — Вот если бы еще Первый — тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.
Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.
Она делано улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и деть-ми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.
«Чем я недовольна? — думала Анна. — Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр? Можем, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в оконных витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или — еще лучше — забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом».
Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.
— Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, недослышал.
Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорит с русской интонацией, проглатывая окончания слов».
Они растерянно потоптались на тротуаре. на билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты — причем самый простой из них — снова остановить кэб, — ей не позволяло копившееся недовольство.
Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:
— Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.
К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.
— Сердишься?
— Нисколько.
Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.
Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.
Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. на неожиданном месте — и причины порой не найти очевидной — вдруг именно замолкала — и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.
— Знаешь что, — вдруг остановилась она посреди моста, — я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! можешь идти и заниматься своими важными делами!
Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:
— Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.
Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.
Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.
Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».
Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.
— Ты не хочешь, чтобы я оставался?
— Это ты не хочешь идти со мной!
— Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.
— Ах вот как!
— Ну, что случилось? Почему вдруг такая агрессия?
— Ты еще агрессии не видел!
— Когда увижу — скажу, что супер!
— Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренней, — вот, я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.
— Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!
— Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!
— А в чем? Что я не так сказал?
— Не знаю.
Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и наконец расплылись губы.
Не устояла, улыбнулась в ответ и она.
— Пойдем, выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!
По витой лесенке они спустились в подвальчик.
— Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, — подчеркнуто спросил Антон, — выпил бы пива.
Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.
— Интересно, — заметил он, потягивая пиво, — коренная англосаксонская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.
— Разная адаптивность?
— Простые ответы всегда самые правильные. мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность — как мундир со знаками отличия.
— Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает три секунды, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.
— Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.
Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Она прикоснулась к теплому запястью и склонила набок голову, словно прислушиваясь к организму: «Шесть лет, не больше!»
— Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?
Анна вошла в образ. насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может, и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный, золотистый колер. Все верну-лось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.
— Я чувствовала, как будто тебя нет.
— Одиночество, — удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.
— А ты что чувствовал?
— Я думал, какая-то глупость происходит.
— Не уклоняйся, я про другое спросила.
— Другое, — согласился он и, подумав, засмеялся:
— Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.
— Спокойствие?! — возмущенно крикнула она. — Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!
— Чего же я боюсь?
— Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.
— Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? — спросил он с нажимом.
— Не изменились, — ответила она и испугалась.
Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.
— Отношения — это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас третье существо.
— Не знаю, не думал об этом.
В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.
«Еще бы, — подумала она. — Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».
— Надо идти. — Антон со стуком поставил стакан и поднялся.
Сцена соответствовала той единственной фразе, которую Анна помнила с университетских лет: «Из окон лился свет». молодая женщина в платье из белой парчи резко закидывала назад красивую голову с замысловатой прической, зло смеялась и стреляла из револьвера.
— Займитесь рисованием, — советовал стареющий резонер, а Гедду Габлер распирали неведомые в XIX веке желания.
— Что ты хочешь от него? — спрашивала честная фрау Теа, защищавшая свое право быть преданной. Право не быть собой. Гедда умыкала у нее не просто любовника, она забирала идеал и при этом не имела ничего, что могла бы этому идеалу предложить взамен нечеловеческой преданности.
— Я хочу распоряжаться его судьбой.
— Для этого у тебя есть муж, — со скандинавской прямолинейностью отвечала отвергнутая ради Гедды дама.
— Я хочу распоряжаться его судьбой, — повторила Анна. — Я своей-то распорядиться толком не умею.
Театральный сумрак сближал, и, даже не поворачивая головы, она чувствовала напряженное тепло, ровной волной заполняющее пространство между нею и его плечом. Она оторвала взгляд от сцены и взглянула на молодого человека, который сидел рядом с ней сложив на груди руки.
— Тебе не скучно?
— Нет, нет, нисколько.
— А ты понимаешь текст? Здесь же вся прелесть в репликах. Я сама не все схватываю.
— Да что тут не понять? Старый муж, молодой не-удачник и дамочка, которая пытается всеми манипулировать.
— Слабые всегда манипулируют. Они же не могут впрямую давить, как сильные. Давление ведь намного противнее, да?
— Давления я вообще не переношу, это всегда — как против шерсти.
— Пошли отсюда? На нас уже соседи шикают.
— Нет.
— Да.
— Ты точно хочешь уйти?
— Я помню, чем кончится. Она перестреляет полтруппы.
В дымном блеске светился ночной Лондон. фонари вдоль моста Ватерлоо висели над темной рекой золотою дорожкой.
— Тебя проводить?
— Пожалуй, не стоит.
— Как хочешь, до завтра. Ах да, ты же завтра собралась на Генриха!
— Да ну его, этого Генриха! С ним они неприятности. Тем более что он всего лишь Пятый!
— Ну, созвонимся. — мазнув по ее щеке модной небритостью, Антон быстро двинулся по переходу в сторону метро. Широкая спина мелькнула еще пару раз, освещенная фарами, и утонула в верткой уличной сутолоке.
Наглухо закрытые шторы превращали маленький гостиничный номер в коробочку. Анна скинула туфли и забралась с ногами на кровать, которая занимала столько места, что между нею и окном можно было пробраться только бочком.
«Эта история никогда не кончится», — думала она. Как ее сегодня подмывало сказать: «Да, уходи!» И вовсе не потому, что правда обиделась. Ей до зуда хотелось натянуть нить и проверить на крепость их двухлетнюю прерывистую связь. Рукой пощупать испуг. Что он будет делать? Уйдет с облегчением, оставив ей только имя в адресном списке между фотографом и печальным красавчиком с НТВ? Или обернет все в шутку, рассмеется, ухватит ускользающую нить и медленно притянет к себе? Покладистый, покорный в мелочах — куда пойти, где посидеть, в какой гостинице снять номер, — он безошибочно вычислял каждую ее попытку проникнуть за очерченный круг. Темные глаза мгновенно теряли веселость и смотрели не-подвижно и чуждо.
Как в плод прорваться сквозь кожуру, вгрызться в податливую мякоть, добраться до влажной сердцевины, до косточки, твердой и шершавой, — так хотелось ей докопаться до того, что на самом деле он думает, чувствует, прячет. И схватить, завладеть, не отпускать уже больше никогда, держать в крепком кулачке самую сущность его жизни. Пробовала не раз — и после каждого Ватерлоо жертв становилось больше, чем спасенных.
Больше они не встречались. Сталкивались, конечно, когда он вернулся в Москву, у общих друзей и в редакции, но все мельком, не глядя. Однажды даже оказались рядом в очереди в буфете. Антон нажал на кнопку кофейного автомата и налил кофе себе и ей. Обхватив пальцами горячие бока, он поставил бумажный стаканчик на поднос, и от клетчатого фланелевого рукава к ее руке потянулась знакомая волна напряженного тепла.
— Ну, привет. — Он кивнул и быстро двинулся к выходу. Зеленая клетка еще мелькнула пару раз среди незнакомых людей и исчезла, смешалась с толпой.
А она осталась стоять, держа в руке горячий стакан, дымящийся, как револьвер.
ОВСЯНКА ПО-ИРЛАНДСКИ
Честно говоря, ирландцев я представляла по-другому. Крепкими, рыжими, зеленоглазыми. Немного разгильдяями и поэтами. Началось все вроде правильно: в такси играла нежная ирландская гитара, зеленые светящиеся указатели в виде стрелок проносились мимо, сливаясь в изумрудную полосу, которая вела нас в город.
Домик, где нас ждали, оказался коттеджем, укрытым зеленью, внутри же он выглядел как иллюстрация к классическому английскому сериалу. Плетеная мебель на веранде, желтые даффодилы в китайских вазах, кресла с высокими спинками у камина и темные дагерротипы в серебряных рамках: мальчик в матроске, молодой летчик в кожаном шлеме, девушка в коляске придерживает шляпу на гладких волосах.
Хозяйка, невысокая, худенькая, с быстрыми, как у белочки, глазками, поставила по краям длинного стола подсвечники. Два джентльмена — хозяин дома и брат хозяйки — тихими сдержанными голосами ведут застольную беседу. Разговор перекатывается между ними, как теннисный мячик. Я автоматически выпрямляю спину, но где мне — такой прямоты добиваются, как гладкости у газона, — веками.
Близнецов, вихрастых, веснушчатых, одетых в клетчатые твидовые пиджаки подростков, подводят знакомиться. Чуть склонив в знак приветствия головы, они протягивают нам ладошки:
— Как дела? Позвольте представиться: Тони.
— Джонни, рад знакомству.
Хозяйка раскладывает по тарелкам ростбиф.
— Вы не передадите мне йогурт?
— Йогурт к мясу? Благодарю!
— Элина, — это вариант моего имени на английском, — что бы вы хотели на завтрак?
— А что вы готовите обычно?
Если бы вежливость позволила леди поджать губы на наивный вопрос иностранки — но нет, и она растягивает улыбку, пряча в глазах изумление:
— Конечно, овсянку!
Я ухожу, не дождавшись десерта, ссылаясь на усталость после путешествия, и через пару минут спускаюсь по лестнице вниз:
— Простите, нельзя ли включить отопление в комнате? Там очень холодно.
— В комнате? — Хозяйка смотрит на меня с оторопью. — Зачем в комнате тепло?
— Вы знаете, — тушуюсь я, — немного болит горло...
— А, — кивает хозяйка, найдя объяснение моей безрассудности. — Обычно мы включаем его по утрам на два часа. но раз у вас такие обстоятельства...
По приставной лесенке, состоящей из трех ступенек, покрытых зеленым фетром (такие бывают в библиотеках), я забираюсь на покрытую пологом постель. Она возвышается посреди комнаты прямо под хрустальной люстрой со свечами. Колотун — как в бараке.
Может, завтра я встречу ирландцев?
Стол накрыт для завтрака. Старинный охотничий сервиз, тарелки со стертыми, как у писем, краями.
Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.
«Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером.
Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»
— Помнишь, — спросила Анна, — мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?
— Помню, — ответил Антон, — мы тогда не доста-ли билетов.
— А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?
— Ах нет. — Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. — Вот если бы еще Первый — тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.
Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.
Она делано улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и деть-ми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.
«Чем я недовольна? — думала Анна. — Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр? Можем, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в оконных витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или — еще лучше — забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом».
Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.
— Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, недослышал.
Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорит с русской интонацией, проглатывая окончания слов».
Они растерянно потоптались на тротуаре. на билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты — причем самый простой из них — снова остановить кэб, — ей не позволяло копившееся недовольство.
Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:
— Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.
К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.
— Сердишься?
— Нисколько.
Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.
Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.
Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. на неожиданном месте — и причины порой не найти очевидной — вдруг именно замолкала — и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.
— Знаешь что, — вдруг остановилась она посреди моста, — я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! можешь идти и заниматься своими важными делами!
Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:
— Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.
Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.
Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.
Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».
Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.
— Ты не хочешь, чтобы я оставался?
— Это ты не хочешь идти со мной!
— Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.
— Ах вот как!
— Ну, что случилось? Почему вдруг такая агрессия?
— Ты еще агрессии не видел!
— Когда увижу — скажу, что супер!
— Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренней, — вот, я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.
— Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!
— Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!
— А в чем? Что я не так сказал?
— Не знаю.
Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и наконец расплылись губы.
Не устояла, улыбнулась в ответ и она.
— Пойдем, выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!
По витой лесенке они спустились в подвальчик.
— Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, — подчеркнуто спросил Антон, — выпил бы пива.
Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.
— Интересно, — заметил он, потягивая пиво, — коренная англосаксонская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.
— Разная адаптивность?
— Простые ответы всегда самые правильные. мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность — как мундир со знаками отличия.
— Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает три секунды, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.
— Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.
Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Она прикоснулась к теплому запястью и склонила набок голову, словно прислушиваясь к организму: «Шесть лет, не больше!»
— Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?
Анна вошла в образ. насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может, и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный, золотистый колер. Все верну-лось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.
— Я чувствовала, как будто тебя нет.
— Одиночество, — удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.
— А ты что чувствовал?
— Я думал, какая-то глупость происходит.
— Не уклоняйся, я про другое спросила.
— Другое, — согласился он и, подумав, засмеялся:
— Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.
— Спокойствие?! — возмущенно крикнула она. — Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!
— Чего же я боюсь?
— Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.
— Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? — спросил он с нажимом.
— Не изменились, — ответила она и испугалась.
Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.
— Отношения — это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас третье существо.
— Не знаю, не думал об этом.
В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.
«Еще бы, — подумала она. — Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».
— Надо идти. — Антон со стуком поставил стакан и поднялся.
Сцена соответствовала той единственной фразе, которую Анна помнила с университетских лет: «Из окон лился свет». молодая женщина в платье из белой парчи резко закидывала назад красивую голову с замысловатой прической, зло смеялась и стреляла из револьвера.
— Займитесь рисованием, — советовал стареющий резонер, а Гедду Габлер распирали неведомые в XIX веке желания.
— Что ты хочешь от него? — спрашивала честная фрау Теа, защищавшая свое право быть преданной. Право не быть собой. Гедда умыкала у нее не просто любовника, она забирала идеал и при этом не имела ничего, что могла бы этому идеалу предложить взамен нечеловеческой преданности.
— Я хочу распоряжаться его судьбой.
— Для этого у тебя есть муж, — со скандинавской прямолинейностью отвечала отвергнутая ради Гедды дама.
— Я хочу распоряжаться его судьбой, — повторила Анна. — Я своей-то распорядиться толком не умею.
Театральный сумрак сближал, и, даже не поворачивая головы, она чувствовала напряженное тепло, ровной волной заполняющее пространство между нею и его плечом. Она оторвала взгляд от сцены и взглянула на молодого человека, который сидел рядом с ней сложив на груди руки.
— Тебе не скучно?
— Нет, нет, нисколько.
— А ты понимаешь текст? Здесь же вся прелесть в репликах. Я сама не все схватываю.
— Да что тут не понять? Старый муж, молодой не-удачник и дамочка, которая пытается всеми манипулировать.
— Слабые всегда манипулируют. Они же не могут впрямую давить, как сильные. Давление ведь намного противнее, да?
— Давления я вообще не переношу, это всегда — как против шерсти.
— Пошли отсюда? На нас уже соседи шикают.
— Нет.
— Да.
— Ты точно хочешь уйти?
— Я помню, чем кончится. Она перестреляет полтруппы.
В дымном блеске светился ночной Лондон. фонари вдоль моста Ватерлоо висели над темной рекой золотою дорожкой.
— Тебя проводить?
— Пожалуй, не стоит.
— Как хочешь, до завтра. Ах да, ты же завтра собралась на Генриха!
— Да ну его, этого Генриха! С ним они неприятности. Тем более что он всего лишь Пятый!
— Ну, созвонимся. — мазнув по ее щеке модной небритостью, Антон быстро двинулся по переходу в сторону метро. Широкая спина мелькнула еще пару раз, освещенная фарами, и утонула в верткой уличной сутолоке.
Наглухо закрытые шторы превращали маленький гостиничный номер в коробочку. Анна скинула туфли и забралась с ногами на кровать, которая занимала столько места, что между нею и окном можно было пробраться только бочком.
«Эта история никогда не кончится», — думала она. Как ее сегодня подмывало сказать: «Да, уходи!» И вовсе не потому, что правда обиделась. Ей до зуда хотелось натянуть нить и проверить на крепость их двухлетнюю прерывистую связь. Рукой пощупать испуг. Что он будет делать? Уйдет с облегчением, оставив ей только имя в адресном списке между фотографом и печальным красавчиком с НТВ? Или обернет все в шутку, рассмеется, ухватит ускользающую нить и медленно притянет к себе? Покладистый, покорный в мелочах — куда пойти, где посидеть, в какой гостинице снять номер, — он безошибочно вычислял каждую ее попытку проникнуть за очерченный круг. Темные глаза мгновенно теряли веселость и смотрели не-подвижно и чуждо.
Как в плод прорваться сквозь кожуру, вгрызться в податливую мякоть, добраться до влажной сердцевины, до косточки, твердой и шершавой, — так хотелось ей докопаться до того, что на самом деле он думает, чувствует, прячет. И схватить, завладеть, не отпускать уже больше никогда, держать в крепком кулачке самую сущность его жизни. Пробовала не раз — и после каждого Ватерлоо жертв становилось больше, чем спасенных.
Больше они не встречались. Сталкивались, конечно, когда он вернулся в Москву, у общих друзей и в редакции, но все мельком, не глядя. Однажды даже оказались рядом в очереди в буфете. Антон нажал на кнопку кофейного автомата и налил кофе себе и ей. Обхватив пальцами горячие бока, он поставил бумажный стаканчик на поднос, и от клетчатого фланелевого рукава к ее руке потянулась знакомая волна напряженного тепла.
— Ну, привет. — Он кивнул и быстро двинулся к выходу. Зеленая клетка еще мелькнула пару раз среди незнакомых людей и исчезла, смешалась с толпой.
А она осталась стоять, держа в руке горячий стакан, дымящийся, как револьвер.
ОВСЯНКА ПО-ИРЛАНДСКИ
Честно говоря, ирландцев я представляла по-другому. Крепкими, рыжими, зеленоглазыми. Немного разгильдяями и поэтами. Началось все вроде правильно: в такси играла нежная ирландская гитара, зеленые светящиеся указатели в виде стрелок проносились мимо, сливаясь в изумрудную полосу, которая вела нас в город.
Домик, где нас ждали, оказался коттеджем, укрытым зеленью, внутри же он выглядел как иллюстрация к классическому английскому сериалу. Плетеная мебель на веранде, желтые даффодилы в китайских вазах, кресла с высокими спинками у камина и темные дагерротипы в серебряных рамках: мальчик в матроске, молодой летчик в кожаном шлеме, девушка в коляске придерживает шляпу на гладких волосах.
Хозяйка, невысокая, худенькая, с быстрыми, как у белочки, глазками, поставила по краям длинного стола подсвечники. Два джентльмена — хозяин дома и брат хозяйки — тихими сдержанными голосами ведут застольную беседу. Разговор перекатывается между ними, как теннисный мячик. Я автоматически выпрямляю спину, но где мне — такой прямоты добиваются, как гладкости у газона, — веками.
Близнецов, вихрастых, веснушчатых, одетых в клетчатые твидовые пиджаки подростков, подводят знакомиться. Чуть склонив в знак приветствия головы, они протягивают нам ладошки:
— Как дела? Позвольте представиться: Тони.
— Джонни, рад знакомству.
Хозяйка раскладывает по тарелкам ростбиф.
— Вы не передадите мне йогурт?
— Йогурт к мясу? Благодарю!
— Элина, — это вариант моего имени на английском, — что бы вы хотели на завтрак?
— А что вы готовите обычно?
Если бы вежливость позволила леди поджать губы на наивный вопрос иностранки — но нет, и она растягивает улыбку, пряча в глазах изумление:
— Конечно, овсянку!
Я ухожу, не дождавшись десерта, ссылаясь на усталость после путешествия, и через пару минут спускаюсь по лестнице вниз:
— Простите, нельзя ли включить отопление в комнате? Там очень холодно.
— В комнате? — Хозяйка смотрит на меня с оторопью. — Зачем в комнате тепло?
— Вы знаете, — тушуюсь я, — немного болит горло...
— А, — кивает хозяйка, найдя объяснение моей безрассудности. — Обычно мы включаем его по утрам на два часа. но раз у вас такие обстоятельства...
По приставной лесенке, состоящей из трех ступенек, покрытых зеленым фетром (такие бывают в библиотеках), я забираюсь на покрытую пологом постель. Она возвышается посреди комнаты прямо под хрустальной люстрой со свечами. Колотун — как в бараке.
Может, завтра я встречу ирландцев?
Стол накрыт для завтрака. Старинный охотничий сервиз, тарелки со стертыми, как у писем, краями.
