Бабушкина горечь, мамина неостывающая боль, и страшный вопрос, на который смертельно важно было найти ответ: почему? – стучали в мое сердце, как пепел Клааса.
Лето, 2010
Серое безжизненное здание на берегу Невы. Говорят, подвалы в нем уходят на шесть этажей вниз. Говорят, лестничные проемы перетянуты проволочной сеткой. Говорят, у трубы, спускающейся из этого дома в Неву, поверхность воды ночами окрашивалась в розовый цвет. Большой Дом.
Мы с братом сидим в просторной приемной, мало чем отличающейся от обычной ментовки. Нам назначили время, и я приехала на модном поезде «Сапсан» из Москвы в Санкт-Петербург, запасясь документами, подтверждающими родство с теми, чьи «дела» мы хотим посмотреть. Свидетельство о браке Тамары Михайловны Савич и Владимира Ильича Наумова, свидетельство о рождении их дочери Галины Владимировны, ее документ из ЗАГСа, наши с Игорем бумаги, удостоверяющие, что мы ее дети, заявления, справки – в общем, готовность номер один. Сотрудница ФСБ провожает нас в отдельный кабинет и выкладывает на стол потрепанные картонные папки, перевязанные веревочками. Фотографировать разрешается.
Жизнь и смерть моего деда заключена в этих ветхих, исписанных неразборчиво бумагах. Вежливая сотрудница помогает разобрать тома по хронологии и садится рядом. Разрешенные для просмотра места заранее проложены закладочками. В руках у нее тоненькие белые полоски: ими она будет прикрывать фамилии, которые нам знать не положено. Следователи, судьи, доносчики. Показания других подследственных. Короче, все, что не касается двух граждан, с которыми установлено наше родство: Савич и Наумов. У нас два часа. Местный представитель листает страницы, Игорь щелкает камерой, а я делаю выписки.
Представьте живого человека, которого одели в рыцарские латы, причем на голое тело. Он в этих латах должен ходить на работу, ложиться спать, ездить в трамвае, справлять физиологические нужды. Ему неудобно, железо натирает, причем в разных местах, связывает движения – сотрудничество с неестественной властью и сопротивление ей переплетаются и возникают естественным путем.
«Народу», в чьих интересах существовал новый режим, а именно управленцам, тем единственным, кто получал выгоду и был крепко заинтересован в незыблемости этой уникальной формы правления, врагами были все, и со всеми тотально борются они, играя на интересах, стравливая между собой, меняя стороны и правила игры.
Выиграть в такой ситуации может только тот, кто не держится никаких догм и готов менять мнение, поведение и лояльность со скоростью, которую диктует власть. Реалити-шоу «Остаться в живых». Выживали те, кто мог есть червяков сам и кормить ими других.
Приспосабливаться беспрерывно, приспосабливаться последовательно. Естественный отбор на готовность сдать все, лишь бы остаться на плаву.
Абсолютно прав, и я не шучу, был «отец народов», когда утверждал, что с увеличением количества социализма усиливается и классовая борьба. Чем дольше ты таскаешь на себе проржавевшие латы, тем сильнее они натирают в паху.
Диссидент 80-х сознавал не хуже органов, что он – антисоветчик. Знал, что если найдут у него перепечатанного на «Эрике» Солженицына, то осудят и отправят в Мордовию. Довоенные репрессии были иными. Арестованным не приходило в голову, что они в чем-то виноваты. Противник власти для них (а они не так давно были свидетелями преступлений против власти) – это человек, который взял пулемет, сел на тачанку и расстреливает наступающего врага. Они же – мирные граждане, которые добросовестно работали. «Я честно считал… учил… изобретал… я – честный труженик… от моей работы есть польза… в чем меня обвиняют»…
На них начинали давить:
Говорил, что противник коллективизации?
Говорил, я же видел, что положение крестьян ухудшилось.
Враг, потому что умеет замечать, способен сформулировать, в какой-то момент может объединиться с такими же наблюдательными, создать сплоченную группу, потенциально нацеленную против режима и могущую затормозить нарастающее утверждение авторитарной власти. Арестованному невдомек, что его обычная жизнь, тип мышления, сам факт мышления как раз и является составом преступления. Впрочем, надо иметь в виду, что подавляющее большинство людей, если и не были сознательными противниками советской власти (такие к этому времени были убиты или эмигрировали), то, по крайней мере, не были клиническими идиотами и отдавали себе отчет в происходящем. А происходило в этот момент многое, коллективизация, например, голод, перерастание «советов» в тоталитаризм. (Я не сторонник «советов», однако могу себе представить чувства тех, кто положил жизнь, и не одну, за осуществление рая на земле). Нельзя сказать, что население целиком состояло из героев фильма «Кубанские казаки» и всего этого не замечало. Это уже потом, после хрущевских разоблачений, среди выживших, а другими словами, прошедших селекцию граждан, возникла удобная «мантра»: «а мы не знали», «мы верили». Как будто можно гордиться или, по крайней мере, оправдывать себя слепотой. К тому же, еще доживало поколение, воспитанное при «кровавом» царском режиме, где право высказывать свои соображения о политическом устройстве было естественным, как чтение, а критика власть предержащих считалась нормой жизни. Понадобилось два поколения, чтобы нормой жизни стал конформизм.
Сталинские процессы различали три типа оппозиционного поведения. Первое – по идеологическому родству («троцкист», «бухаринец», «зиновьевец»). Во втором случае обвинение касалось организации сети индивидуальных связей, за которыми могла стоять попытка организовать сопротивление; наличие любого круга знакомств уже становилось опасным. Третье – вредительство, которое трактовались как стремление подорвать строй.
Любопытно, что эти три типа формулировались репрессивными органами, до такой классификации не мог самостоятельно додуматься ни один обвиняемый. Обычной профессиональной деятельности хватало, чтобы интерпретировать ее под любую из трех категорий: плохо выполненная работа – вредительство, общаешься с коллегами – объединились с целью вредительства, формируете сеть, планируете мероприятия. Собрания группы служащих в рамках служебной деятельности было достаточно, чтобы все были арестованы, как контрреволюционная организация. Всякая индивидуальная связь: дружеская, родственная, научная, контакты между семьями, хождение в гости и встречи во внеслужебное время – вызывала настороженность, поскольку могла породить чувство солидарности.
Наступает противоречие, в конце концов, и подточившее советский режим: экономика нуждается в профессионалах, а профессиональная логика, основанная на знании, и образ жизни все время ускользают из-под политического контроля. Удерживать при этом власть без насилия невозможно.
Что послужило спусковым крючком в нашем случае? Перевод Доллежаля на Украину? Прикрывать стало некому, а насущная надобность – азот и его производные – перешла на киевские заводы. Закупки немецкого оборудования? Лишние свидетели торговли с фашистами. Слишком вылез из общего ряда? Сегодня он гордится своими изобретениями, а завтра решит, что незаменим. Попал для массовости в знаменитый «кировский поток»? Тоже похоже на правду, после убийства Кирова в Ленинграде расстреливали десятками тысяч. Донос бдительного сексота? Без этого точно не обошлось.
Контрреволюционная организация, вскрытая на Гипроазотмаше, состояла из десяти человек. Первым арестовали Бубнова (единственная фамилия в книге, которая изменена). Нам не положено смотреть ничего, что не касается наших родных. Зорко выхватываем пару фраз из обвинения: посещал Публичную библиотеку, где читал фашистскую литературу.
Кто ему мог выдать? – профессионально изумляется сотрудница ФСБ.
Кто ее мог выписывать в библиотеку? – с опытом советского человека удивляюсь я.
Они имели ввиду немецкую, – с ученой бесстрастностью поясняет брат.
Бубнов дает показания, и на их основании арестованы остальные, среди которых два рабочих стеклодува с немецкими фамилиями и группа людей, до суда друг с другом не знакомых.
Расскажите о сути ваших взглядов?
Каковы политические убеждения ваших знакомых?
Сегодня такой набор вопросов могут предложить мелкому политическому деятелю на провинциальном телевидении.
Первый допрос обличает полное непонимание. С людьми, привлеченными к процессу, не знаком. С Бубновым вместе работаю, встречаюсь по службе. С подследственными с немецкой фамилией познакомился при заказе оборудования для Гипроазотмаша. Последний раз встречался полтора года тому назад. Убеждения их мне неизвестны. Советская власть мне приемлема, хотя я не разделяю взглядов в отношении коллективизации. Никаких своих высказываний о борьбе с властью не помню и не допускаю такой возможности. К террору отношение отрицательное.
Переворачиваются страницы протоколов: октябрь, ноябрь, декабрь. Меняется тон. Специалисты-историки, которым мы впоследствии показали материалы дела, сняли с моей души большую тяжесть: они не увидели в череде меняющихся от допроса к допросу показаний признаков физического воздействия, скорее всего, уверили они меня, имело место моральное давление.
Рутинное дело, – развел рукам историк. – Чисто для отчетности.
По каким мотивам считали необходимым совершение терактов над вождями? Кто вас снабжал фашистской литературой? Подтверждаете показания, что говорили о борьбе с советской властью?
Он подтверждает. Однако стоит ему заговорить развернутыми предложениями, и неминуемо проявляется контраст между недоумением разумного человека и бессмыслицей покорно произносимых повторов.
Детское изумление звучит в показаниях на очных ставках и вовсе не готовых к туманным намекам следователя немцев-стеклодувов. Они повторяют то, что им кажется общим местом: если рабочий видит ухудшение своего положения, он должен бороться за свои права. Состав преступления налицо. (Я нашла фамилии этих немцев в мартирологе «Мемориала»).
Каждый допрос заканчивается утяжеляющим вопросом. И каждый следующий начинается пересказом этого вопроса в утвердительном смысле. Да, я высказывал недовольство советской властью, говорил о нищенском, бесправном положении рабочего.
Видно, до боли видно, как он борется. Уходит от провокаций, не позволяет сбить себя с мысли, пресекает попытки втянуть в обсуждение показаний других арестованных, сосредоточен, четок, логичен. Настойчиво старается перевести разговор в правовую плоскость. Просто в разумную.
– Обвинение в систематической агитации нелогично при сопоставлении фактов, установленных предварительным и судебным следствием. С единственным лицом, с которым я вел разговоры, я сам прервал знакомство полтора года назад, что странно для агитатора.
С фотографической точностью документы воссоздают внутренний облик нашего деда: ясный ум, врожденная интеллигентность, порядочность. Хотела написать: неуместная в этих стенах, и поняла тут же, что ошибаюсь. Именно в «этих стенах», как нигде, порядочность проявляется жизнеобразующим фактором.
В каждом протоколе, через вопрос, через абзац: Савич при разговоре не присутствовал. Не участвовал. Не обсуждал. Находился в другой комнате.
Впрочем, из материалов дела становится ясно, что Михаил Людвигович взят для массовости. На него нет даже доноса.
«Вы подтверждаете свою кр деятельность?»
Читаем ответ словесника с классическим образованием:
«Свои кр взгляды выражал только мысленно. Деятельности кр не вел. В обсуждения не вступал».
Он еще не читал Оруэлла и не знает, что такое мыслепреступление, но безукоризненно проводит границу, которую на его глазах размывает следствие.
Рассказывая о своем аресте, бабушка всегда говорила: «Ну, меня-то взяли за дело – я этих сволочей с самого начала ненавидела».
Прожив в «Совдепии» – а по другому в семье режим не называли – до 80-х годов, Тамара Михайловна ясно понимала, что не только мысли, но и чувства, далекие от восторженных, являются уголовно наказуемыми.
К концу 1935 года поток арестованных так вырастает, что Сталин собственноручно пишет распоряжение о сведении к минимуму всех юридических процедур, включая суды и кассационные жалобы. Приговоры подписывают в коридоре. Однако в деле Владимира Ильича Наумова присутствует «Заявление в военную коллегию Верховного суда СССР». К прошению он прилагает список своих изобретений – высокохромистый нержавеющий чугун, стойкие сплавы для морского флота, перечисляет исследования для секретных химических производств, которые прерваны арестом: если мне будет оставлена жизнь, я отдам все силы и знания, чтобы быть полезным в социалистическом строительстве.
…Брат с силой трет ладонью глаза:
Я как-то смотрел фильм о немецких концлагерях. Там был такой эпизод. Дети из-за колючейпроволоки протягивали к охранникам руки и просили: не убивайте, я еще могу давать кровь.
Читай, – говорю я. – У нас осталось тридцать минут.
В точных и ясных выражениях, демонстрирующих полное понимание беспочвенности обвинения, Владимир Ильич разбирает свое дело. Заканчивается прошение пассажем, в котором, не знай мы обстоятельств его появления, услышали бы даже сарказм: «Если отметить, что с Савичем я живу в одних комнатах, а с Бубновым работал в одной лаборатории, то делается ясным, что разговор и с этими лицами вызывался в значительной степени территориальными обстоятельствами».
На суде он себя виновным не признал.
12
Лай собак. Сквозь высокое, перечеркнутое решеткой окно брезжит апрельское утро. На соседних койках тяжело, с хрипом спят такие же, как он, туберкулезники. То один, то другой вдруг встрепенется, приподнимется на постели и, схватившись за грудь, закашляется глухо, с надрывом. Потом упадет на подушку и застынет снова в недобром сне. Михаил Людвигович спал мало. По большей части лежал, укрывшись до подбородка застиранной простыней. Перебирал в голове слова, лица, движения. Старался не думать. Четыре месяца, проведенные в тюремной больнице, оказались томительней, чем допросы. Он ничего не ждал и ни на что не надеялся.
У решетки, отделяющей палату от коридора, заскрипел замок.
– Заключенный Савич! С вещами на выход!
За окошком машины мелькает Лавра. По Невскому идут густой толпой прохожие. На Литейном затормозили, встали рядом с трамваем. Где настоящая жизнь? Там, на улице, на трамвайной площадке, среди озабоченных пассажиров? Или здесь, в вонючем воронке, где сипло дышат обреченные, отщипанные от людской грибницы арестанты?
Зал суда полупуст. Невыспавшиеся одинаковые физиономии охранников. Какие-то чины с сутулыми загривками за столом. За барьером понурые, угрюмые лица подсудимых. Так выглядят утопленники, вынутые из реки на берег, и жизнь стекает с них, как вода. Володя. Он не видел зятя полгода, с той минуты, когда их вытолкали из «черной маруси» и развели по разным камерам. Михаил Людвигович пробежал опытным взглядом зэка фигуру в мешком висящем костюме и перевел дыхание: цел.
Процесс уже шел. Гудели, как провода, монотонные, невнятные, не несущие смысла слова: является членом фашистской организации, объявлено об окончании следствия, установил связь с единомышленниками, систематически занимался…
Вставали, произносили такие же бессодержательные слова и снова опускались на скамейку люди, которых лишили жизни и смысла при входе в этот дом, как гардеробщик забирает шляпу и пальто.
Лето, 2010
Серое безжизненное здание на берегу Невы. Говорят, подвалы в нем уходят на шесть этажей вниз. Говорят, лестничные проемы перетянуты проволочной сеткой. Говорят, у трубы, спускающейся из этого дома в Неву, поверхность воды ночами окрашивалась в розовый цвет. Большой Дом.
Мы с братом сидим в просторной приемной, мало чем отличающейся от обычной ментовки. Нам назначили время, и я приехала на модном поезде «Сапсан» из Москвы в Санкт-Петербург, запасясь документами, подтверждающими родство с теми, чьи «дела» мы хотим посмотреть. Свидетельство о браке Тамары Михайловны Савич и Владимира Ильича Наумова, свидетельство о рождении их дочери Галины Владимировны, ее документ из ЗАГСа, наши с Игорем бумаги, удостоверяющие, что мы ее дети, заявления, справки – в общем, готовность номер один. Сотрудница ФСБ провожает нас в отдельный кабинет и выкладывает на стол потрепанные картонные папки, перевязанные веревочками. Фотографировать разрешается.
Жизнь и смерть моего деда заключена в этих ветхих, исписанных неразборчиво бумагах. Вежливая сотрудница помогает разобрать тома по хронологии и садится рядом. Разрешенные для просмотра места заранее проложены закладочками. В руках у нее тоненькие белые полоски: ими она будет прикрывать фамилии, которые нам знать не положено. Следователи, судьи, доносчики. Показания других подследственных. Короче, все, что не касается двух граждан, с которыми установлено наше родство: Савич и Наумов. У нас два часа. Местный представитель листает страницы, Игорь щелкает камерой, а я делаю выписки.
Представьте живого человека, которого одели в рыцарские латы, причем на голое тело. Он в этих латах должен ходить на работу, ложиться спать, ездить в трамвае, справлять физиологические нужды. Ему неудобно, железо натирает, причем в разных местах, связывает движения – сотрудничество с неестественной властью и сопротивление ей переплетаются и возникают естественным путем.
«Народу», в чьих интересах существовал новый режим, а именно управленцам, тем единственным, кто получал выгоду и был крепко заинтересован в незыблемости этой уникальной формы правления, врагами были все, и со всеми тотально борются они, играя на интересах, стравливая между собой, меняя стороны и правила игры.
Выиграть в такой ситуации может только тот, кто не держится никаких догм и готов менять мнение, поведение и лояльность со скоростью, которую диктует власть. Реалити-шоу «Остаться в живых». Выживали те, кто мог есть червяков сам и кормить ими других.
Приспосабливаться беспрерывно, приспосабливаться последовательно. Естественный отбор на готовность сдать все, лишь бы остаться на плаву.
Абсолютно прав, и я не шучу, был «отец народов», когда утверждал, что с увеличением количества социализма усиливается и классовая борьба. Чем дольше ты таскаешь на себе проржавевшие латы, тем сильнее они натирают в паху.
Диссидент 80-х сознавал не хуже органов, что он – антисоветчик. Знал, что если найдут у него перепечатанного на «Эрике» Солженицына, то осудят и отправят в Мордовию. Довоенные репрессии были иными. Арестованным не приходило в голову, что они в чем-то виноваты. Противник власти для них (а они не так давно были свидетелями преступлений против власти) – это человек, который взял пулемет, сел на тачанку и расстреливает наступающего врага. Они же – мирные граждане, которые добросовестно работали. «Я честно считал… учил… изобретал… я – честный труженик… от моей работы есть польза… в чем меня обвиняют»…
На них начинали давить:
Говорил, что противник коллективизации?
Говорил, я же видел, что положение крестьян ухудшилось.
Враг, потому что умеет замечать, способен сформулировать, в какой-то момент может объединиться с такими же наблюдательными, создать сплоченную группу, потенциально нацеленную против режима и могущую затормозить нарастающее утверждение авторитарной власти. Арестованному невдомек, что его обычная жизнь, тип мышления, сам факт мышления как раз и является составом преступления. Впрочем, надо иметь в виду, что подавляющее большинство людей, если и не были сознательными противниками советской власти (такие к этому времени были убиты или эмигрировали), то, по крайней мере, не были клиническими идиотами и отдавали себе отчет в происходящем. А происходило в этот момент многое, коллективизация, например, голод, перерастание «советов» в тоталитаризм. (Я не сторонник «советов», однако могу себе представить чувства тех, кто положил жизнь, и не одну, за осуществление рая на земле). Нельзя сказать, что население целиком состояло из героев фильма «Кубанские казаки» и всего этого не замечало. Это уже потом, после хрущевских разоблачений, среди выживших, а другими словами, прошедших селекцию граждан, возникла удобная «мантра»: «а мы не знали», «мы верили». Как будто можно гордиться или, по крайней мере, оправдывать себя слепотой. К тому же, еще доживало поколение, воспитанное при «кровавом» царском режиме, где право высказывать свои соображения о политическом устройстве было естественным, как чтение, а критика власть предержащих считалась нормой жизни. Понадобилось два поколения, чтобы нормой жизни стал конформизм.
Сталинские процессы различали три типа оппозиционного поведения. Первое – по идеологическому родству («троцкист», «бухаринец», «зиновьевец»). Во втором случае обвинение касалось организации сети индивидуальных связей, за которыми могла стоять попытка организовать сопротивление; наличие любого круга знакомств уже становилось опасным. Третье – вредительство, которое трактовались как стремление подорвать строй.
Любопытно, что эти три типа формулировались репрессивными органами, до такой классификации не мог самостоятельно додуматься ни один обвиняемый. Обычной профессиональной деятельности хватало, чтобы интерпретировать ее под любую из трех категорий: плохо выполненная работа – вредительство, общаешься с коллегами – объединились с целью вредительства, формируете сеть, планируете мероприятия. Собрания группы служащих в рамках служебной деятельности было достаточно, чтобы все были арестованы, как контрреволюционная организация. Всякая индивидуальная связь: дружеская, родственная, научная, контакты между семьями, хождение в гости и встречи во внеслужебное время – вызывала настороженность, поскольку могла породить чувство солидарности.
Наступает противоречие, в конце концов, и подточившее советский режим: экономика нуждается в профессионалах, а профессиональная логика, основанная на знании, и образ жизни все время ускользают из-под политического контроля. Удерживать при этом власть без насилия невозможно.
Что послужило спусковым крючком в нашем случае? Перевод Доллежаля на Украину? Прикрывать стало некому, а насущная надобность – азот и его производные – перешла на киевские заводы. Закупки немецкого оборудования? Лишние свидетели торговли с фашистами. Слишком вылез из общего ряда? Сегодня он гордится своими изобретениями, а завтра решит, что незаменим. Попал для массовости в знаменитый «кировский поток»? Тоже похоже на правду, после убийства Кирова в Ленинграде расстреливали десятками тысяч. Донос бдительного сексота? Без этого точно не обошлось.
Контрреволюционная организация, вскрытая на Гипроазотмаше, состояла из десяти человек. Первым арестовали Бубнова (единственная фамилия в книге, которая изменена). Нам не положено смотреть ничего, что не касается наших родных. Зорко выхватываем пару фраз из обвинения: посещал Публичную библиотеку, где читал фашистскую литературу.
Кто ему мог выдать? – профессионально изумляется сотрудница ФСБ.
Кто ее мог выписывать в библиотеку? – с опытом советского человека удивляюсь я.
Они имели ввиду немецкую, – с ученой бесстрастностью поясняет брат.
Бубнов дает показания, и на их основании арестованы остальные, среди которых два рабочих стеклодува с немецкими фамилиями и группа людей, до суда друг с другом не знакомых.
Расскажите о сути ваших взглядов?
Каковы политические убеждения ваших знакомых?
Сегодня такой набор вопросов могут предложить мелкому политическому деятелю на провинциальном телевидении.
Первый допрос обличает полное непонимание. С людьми, привлеченными к процессу, не знаком. С Бубновым вместе работаю, встречаюсь по службе. С подследственными с немецкой фамилией познакомился при заказе оборудования для Гипроазотмаша. Последний раз встречался полтора года тому назад. Убеждения их мне неизвестны. Советская власть мне приемлема, хотя я не разделяю взглядов в отношении коллективизации. Никаких своих высказываний о борьбе с властью не помню и не допускаю такой возможности. К террору отношение отрицательное.
Переворачиваются страницы протоколов: октябрь, ноябрь, декабрь. Меняется тон. Специалисты-историки, которым мы впоследствии показали материалы дела, сняли с моей души большую тяжесть: они не увидели в череде меняющихся от допроса к допросу показаний признаков физического воздействия, скорее всего, уверили они меня, имело место моральное давление.
Рутинное дело, – развел рукам историк. – Чисто для отчетности.
По каким мотивам считали необходимым совершение терактов над вождями? Кто вас снабжал фашистской литературой? Подтверждаете показания, что говорили о борьбе с советской властью?
Он подтверждает. Однако стоит ему заговорить развернутыми предложениями, и неминуемо проявляется контраст между недоумением разумного человека и бессмыслицей покорно произносимых повторов.
Детское изумление звучит в показаниях на очных ставках и вовсе не готовых к туманным намекам следователя немцев-стеклодувов. Они повторяют то, что им кажется общим местом: если рабочий видит ухудшение своего положения, он должен бороться за свои права. Состав преступления налицо. (Я нашла фамилии этих немцев в мартирологе «Мемориала»).
Каждый допрос заканчивается утяжеляющим вопросом. И каждый следующий начинается пересказом этого вопроса в утвердительном смысле. Да, я высказывал недовольство советской властью, говорил о нищенском, бесправном положении рабочего.
Видно, до боли видно, как он борется. Уходит от провокаций, не позволяет сбить себя с мысли, пресекает попытки втянуть в обсуждение показаний других арестованных, сосредоточен, четок, логичен. Настойчиво старается перевести разговор в правовую плоскость. Просто в разумную.
– Обвинение в систематической агитации нелогично при сопоставлении фактов, установленных предварительным и судебным следствием. С единственным лицом, с которым я вел разговоры, я сам прервал знакомство полтора года назад, что странно для агитатора.
С фотографической точностью документы воссоздают внутренний облик нашего деда: ясный ум, врожденная интеллигентность, порядочность. Хотела написать: неуместная в этих стенах, и поняла тут же, что ошибаюсь. Именно в «этих стенах», как нигде, порядочность проявляется жизнеобразующим фактором.
В каждом протоколе, через вопрос, через абзац: Савич при разговоре не присутствовал. Не участвовал. Не обсуждал. Находился в другой комнате.
Впрочем, из материалов дела становится ясно, что Михаил Людвигович взят для массовости. На него нет даже доноса.
«Вы подтверждаете свою кр деятельность?»
Читаем ответ словесника с классическим образованием:
«Свои кр взгляды выражал только мысленно. Деятельности кр не вел. В обсуждения не вступал».
Он еще не читал Оруэлла и не знает, что такое мыслепреступление, но безукоризненно проводит границу, которую на его глазах размывает следствие.
Рассказывая о своем аресте, бабушка всегда говорила: «Ну, меня-то взяли за дело – я этих сволочей с самого начала ненавидела».
Прожив в «Совдепии» – а по другому в семье режим не называли – до 80-х годов, Тамара Михайловна ясно понимала, что не только мысли, но и чувства, далекие от восторженных, являются уголовно наказуемыми.
К концу 1935 года поток арестованных так вырастает, что Сталин собственноручно пишет распоряжение о сведении к минимуму всех юридических процедур, включая суды и кассационные жалобы. Приговоры подписывают в коридоре. Однако в деле Владимира Ильича Наумова присутствует «Заявление в военную коллегию Верховного суда СССР». К прошению он прилагает список своих изобретений – высокохромистый нержавеющий чугун, стойкие сплавы для морского флота, перечисляет исследования для секретных химических производств, которые прерваны арестом: если мне будет оставлена жизнь, я отдам все силы и знания, чтобы быть полезным в социалистическом строительстве.
…Брат с силой трет ладонью глаза:
Я как-то смотрел фильм о немецких концлагерях. Там был такой эпизод. Дети из-за колючейпроволоки протягивали к охранникам руки и просили: не убивайте, я еще могу давать кровь.
Читай, – говорю я. – У нас осталось тридцать минут.
В точных и ясных выражениях, демонстрирующих полное понимание беспочвенности обвинения, Владимир Ильич разбирает свое дело. Заканчивается прошение пассажем, в котором, не знай мы обстоятельств его появления, услышали бы даже сарказм: «Если отметить, что с Савичем я живу в одних комнатах, а с Бубновым работал в одной лаборатории, то делается ясным, что разговор и с этими лицами вызывался в значительной степени территориальными обстоятельствами».
На суде он себя виновным не признал.
12
Лай собак. Сквозь высокое, перечеркнутое решеткой окно брезжит апрельское утро. На соседних койках тяжело, с хрипом спят такие же, как он, туберкулезники. То один, то другой вдруг встрепенется, приподнимется на постели и, схватившись за грудь, закашляется глухо, с надрывом. Потом упадет на подушку и застынет снова в недобром сне. Михаил Людвигович спал мало. По большей части лежал, укрывшись до подбородка застиранной простыней. Перебирал в голове слова, лица, движения. Старался не думать. Четыре месяца, проведенные в тюремной больнице, оказались томительней, чем допросы. Он ничего не ждал и ни на что не надеялся.
У решетки, отделяющей палату от коридора, заскрипел замок.
– Заключенный Савич! С вещами на выход!
За окошком машины мелькает Лавра. По Невскому идут густой толпой прохожие. На Литейном затормозили, встали рядом с трамваем. Где настоящая жизнь? Там, на улице, на трамвайной площадке, среди озабоченных пассажиров? Или здесь, в вонючем воронке, где сипло дышат обреченные, отщипанные от людской грибницы арестанты?
Зал суда полупуст. Невыспавшиеся одинаковые физиономии охранников. Какие-то чины с сутулыми загривками за столом. За барьером понурые, угрюмые лица подсудимых. Так выглядят утопленники, вынутые из реки на берег, и жизнь стекает с них, как вода. Володя. Он не видел зятя полгода, с той минуты, когда их вытолкали из «черной маруси» и развели по разным камерам. Михаил Людвигович пробежал опытным взглядом зэка фигуру в мешком висящем костюме и перевел дыхание: цел.
Процесс уже шел. Гудели, как провода, монотонные, невнятные, не несущие смысла слова: является членом фашистской организации, объявлено об окончании следствия, установил связь с единомышленниками, систематически занимался…
Вставали, произносили такие же бессодержательные слова и снова опускались на скамейку люди, которых лишили жизни и смысла при входе в этот дом, как гардеробщик забирает шляпу и пальто.
