Но сами понимаете: кто-то прислушается, а большинству для чистой совести достаточно на храм подать лишний раз. А тут немцы — эти вообще не лилиане даже, а протестанты, вроде бы и Сола почитают, да как-то странно. Говорят, у них еретики бродят…
— Еретики? В Карахове?
— Нет, у нас их, хвала Светилу, нет. Но это самих бессмертных нет, а вот идейка о том, что жить вечно за счёт людожорства — допустимый размен...
Лютов пожал плечами: о ереси бессмертия рассуждать можно долго. Но если врага поблизости нет, то и ему, благому, меч из ножен вынимать незачем. Так что он не дал преосвященному Мисаилу свернуть с темы:
— Значит, рабочие пришли к губернатору просить помощи. Кто ж тогда злодеи?
— Они и есть злодеи, — развёл руками архиерей. — Знали же, что губернатор тут не причём. Зачем тогда к нему идти было?
— То есть, вы считаете, что стрелять было нужно?
— Стрелять вообще не нужно. Но что было делать, когда оно вот так?
Открыто критиковать решение властей архиерей не собирался. Что, по мнению Лютова, свидетельствовало: высочайшего неодобрения не последовало. Если бы действия губернатора вызвали возмущение в столице, епископ не стал бы настолько откровенно и безыскусно выгораживать их, вопреки всякой логике.
— Я читал, что случилось около сотни погибших. — Лютов и сам не знал, зачем сказал следующие слова: — Мне бы панихиду по ним отслужить.
— Ваш покойный родственник сказал то же самое, — голос архиерея стал по-отечески мягок, будто он, забывшись, решил, что говорит с юным человеком. — Была панихида по ним, была. Почти три месяца с расстрела прошло. А сегодня мы хоронили губернатора. Сами посудите: если вы сейчас о жертвах заговорите — простой люд может неправильно понять. Кто-то может решить, что вы оправдываете душегубов, а то и разрешаете им мстить по своему усмотрению, без суда.
Лютов понял опасения преосвященного. Но ситуация ему не нравилась.
— Что ж, тогда, пожалуй, мне не стоит говорить вообще ничего…
— Как же не стоит?! — В сердцах воскликнул архиерей. — Вы нам очень нужны! Вот, глядите, глядите! Это черновик отчёта по епархии для Светлейшего правительствующего синода — видите?
Дрожащей от перевозбуждения рукой преосвященный Мисаил протянул листы, исписанные и исчёрканные. Лютов для приличия пробежался глазами по строчкам, не особенно вникая: цифры ничего ему не говорили, а суть была ясна и так, по одному только поведению архиерея.
— Из-за чего провал?
— Не справляется клир, — завёл архией знакомую песню, которую Лютов из года в год наблюдал и в церковной публицистике. — Хороших пастырей не хватает, те, что есть, не находят с паствой общего языка… Совести у них нет. И ответов.
А вот это было чем-то новым.
— Каких ответов?
— В губернии полно заводов. А завод — это ад, бесовские чертоги. Селяне, добрые и наивные, когда уходят на отхожие промыслы, когда устраиваются на эти заводы, так теряют связь с духовным миром. Солнышка не видят, от общины отрываются — и опускаются. А вокруг соблазны, разврат… книги. Заводские начальники давно смекнули, следят, чтоб в бараках не читал никто. Но у них, у этих заблудших, всё равно появляются вопросы, на которые мы не знаем, как отвечать.
— Например?
— Например, — скривился архиерей, — чего им бояться бесов с их пытками, ежели они уже в аду живут. А ещё: разве можно, чтоб человек с человеком обходился хуже, чем чёрт над проклятым измывался. И почему, — он понизил голос, — они вообще должны это терпеть. Представляете?
— Пока нет, — честно признался Лютов. — С пролетариями мне общаться не приходилось.
Преосвященный Мисаил покачал головой и поправил:
— Обер-прокурор не считает их “пролетариатом”. Селяне это, отхожие селяне. И им стоит напомнить об их корнях, тогда и гармония в обществе восстановится.
Лютов не стал спорить.
— Так чего вы от меня хотите? Настоящие мощи?
Оставить нетленные мощи для благого — дело не сложное, но хлопотное и требующее терпения и аккуратности. Мягкие ткани снимались легко, с костями возни тоже немного, но отсоединять их приходилось по отдельности: если просто отсечь конечность, она повиснет на особых, сверхпрочных жилах, что пронизывают всё тело, переплетаясь с нервами и кровеносными сосудами. Их повредить ни в коем случае нельзя. Так что жилы распутывали, разрезая и счищая плоть, расчленяли скелет сколько нужно, а потом из этого разрозненного материала и собирали мощи. Требовалась ювелирная работа швеи и хорошего анатома, чтобы придать мощам святого цельный вид. У лилиан их часто помещали в перчатки, плетёные из золотой проволоки, чтобы скрыть неаккуратные швы.
Лютов надеялся отделаться пальцем или двумя. Но преосвященный Мисаил отверг щедрое предложение:
— Чудеса тут уже не помогут… Вы не подумайте, будто я против панихиды по убитым. Тут главное как-то так сказать, чтоб не подстегнуть новую волну выступлений. А то приедет новый губернатор, и придёт новая делегация — сколько это будет продолжаться? Но если хотите об этом — говорите. Только не молчите, потому что нас уже не слушают, а вас — могут. Прошу вас, скажите им пастырское слово, наставьте на путь, чтобы они вспомнили: Солнце всех любит.
“Как будто у меня есть такое слово,” — с горечью подумал Лютов.
После заката, как и было уговорено, Лютов явился в губернаторский дом на поминальную трапезу. Фокин и Венечка ждали его у крыльца.
Наконец-то Лютову удалось как следует выспаться в переменный час, и он чувствовал себя бодрым и посвежевшим. А вот собравшееся общество не сводило с него удивлённых взглядов: из присутствующих большинство, если не все, впервые увидели святого в ночной ипостаси.
Кожа Лютова выцвела до безжизненно-белого оттенка, как потускневший жемчуг Южных морей; черты заметно заострились, делая лицо больше похожим на костяную маску — увы, это оставило свой след недавнее истощение; золотые кудри стали гуще, непокорней, напоминали теперь гриву благородного хищника. Глаза с проступающей желтизной, какая у обычного человека означала бы тяжёлую болезнь, сверкали по-кошачьи, отражая свет. А вот второй ряд зубов, тонких и острых, как иглы, Лютов спрятал.
Людям нечего бояться в его присутствии: пока Солнце спит, его страж не подпустит к смертным порождения Тьмы.
Навстречу ему поднялась моложавая женщина в траурном платье — вдова. Лютов никогда не виделся с ней ранее, и из редкой переписки с покойным знал лишь, что зовут её Мария Петровна, и что у неё осталась дочь, семнадцатилетняя Софья. Та тоже была здесь, последовала за матерью, чуть замешкавшись, в распахнутых на пол лица глазах девушки читался неуместный испуг. Лютов улыбнулся ей и коротко кивнул, желая приободрить.
Перед благим гостем выставили положенное по традиции угощение: мёд в вазочке, в качестве хлеба — нарезанную ломтями французскую булку, чашку молока и ещё одну, пустую.
Первой подошла вдова. Приняла из рук слуги серебряный нож — обычный, не ритуальный, на какой права не имела, — и совершила личное жертвоприношение по обряду мирян, надрезав левую ладонь. Лютов протянул ей платок и благословил. После наступил черёд Софьи. Взволнованная девушка взяла омытый водкой и вытертый нож, но тот заплясал в её пальцах.
— Давайте помогу, — предложил ей неожиданно присоединившийся к действу новый участник: мужчина лет пятидесяти со смутно знакомыми Лютову чертами. Софья вздрогнула, но не удивилась, и доверчиво протянула ему нож и руку на рассечение. Лютов принял от неё несколько капель и отпустил. Сам помощник жертвовал последним, щедро наполнив чашку почти до половины. Венечка, поивший Лютова в поезде, сегодня не участвовал. Побледнев, он не сводил глаз с незнакомца, справедливо заподозрив для себя неладное.
Лютов занял отведённое ему место за столом родственников покойного. Мёд он пока отставил, макал булку в молоко и в кровь по очереди: так сытнее. Справа от него сел Венечка, а до сих пор не назвавшийся жертвователь — слева, подтвердив все венечкины опасения.
Лютов вздохнул и собрался уж было развеять недопонимание, но тут взял слово господин полицмейстер. Он долго и казённо говорил о качествах безвременно почившего губернатора, его молча слушали. Также молча выпили, когда речь иссякла — то ли полицмейстер потерял мысль, к которой вёл, то ли с самого начала её не имел. На неловкость вежливо не обратили внимания.
— Вы, должно быть, меня не помните, — тихо начал сосед слева. — Я, признаться, вас тоже. Отец рассказывал, вы были на моём наречении.
Венечка, услышав это, покраснел.
— Это Вениамин Алексеевич, — Лютов представил одного родственника другому, начав, как положено, с младшего. — Сын Алексея Михайловича, старшего брата ныне покойного губернатора, и внук моего среднего брата Михаила.
— Это ваш батюшка погиб на войне в семьдесят седьмом, получается, — показал свою осведомлённость сосед слева.
— А это, — продолжил Лютов, — Даниил Александрович, сын моего младшего брата.
— И что же теперь делать? — растерявшись, Венечка совсем позабыл о манерах. Впрочем, было отчего: княжеский титул, на который он очень рассчитывал, уплывал из рук. Ещё недавно дело казалось решённым: у губернатора прямого наследника не было, и он, Венечка, оказывался главным кандидатом. Если бы не ранняя гибель отца, титул и вовсе не перешёл бы к другой ветви семьи. Всю жизнь Венечка считал себя несправедливо обделённым. И когда убили караховского губернатора, носившего титул вместо Венечки, это он уговорил двоюродного деда и опекуна, благого Кирилла Лютова, отправиться в долгий путь.
А теперь получалось, что кандидатов на титул два: непонятно откуда взявшийся Даниил Александрович приходился Венечке двоюродным дядей, и хотя по степени родства отстоял от губернатора чуть дальше, но был при этом на поколение старше. Таким образом, в очереди они оказывались примерно равны.
— Ехать в столицу надо, — разрешил наперёд возможные споры Лютов. — В таких случаях вопросы решаются лишь Высочайшим повелением императора.
Увы, этим он получил только отсрочку. Оба кандидата в князья согласились с необходимостью отправиться в Петербург, и оба были решительно настроены уговорить благого родственника ходатайствовать в их пользу.
— А вы давно знали покойного Николая Михайловича? — Венечка не успокоился, продолжил прощупывать почву. Лютов прекрасно понял подоплёку вопроса: а вдруг каким-то невероятным образом губернатор успел оставить завещание в пользу кузена?
Как только позволил этикет, Лютов извинился и встал из-за стола.
Мужчины отправились в курительную комнату, и Лютов присоединился к ним, зная, что внучатый племянник не курит и надеясь, что и Даниил Александрович не разделяет этой привычки.
— Ваше превосходительство, — полицмейстер обратился к нему в соответствии с военным чином: Лютов вышел в отставку генерал-майором, — мне доложили, вы прибыли без должной охраны.
— Она мне не нужна, — пожал плечами Лютов.
— Вот и покойный от неё отказывался, — проворчал полицмейстер. — Я, конечно, всё равно приставил к нему людей в штатском, сколько нужно, только он же себя не берёг. Несмотря на донесения поехал за город в одиночестве, представляете?
— Ваш профессионализм никто под сомнение не ставит, — Лютов ответил не на слова, но на их подоплёку. Ему показалось, что полицмейстер чего-то недоговаривает, но разбираться в этом сейчас смысла не было. — Ну а мне охрана и правда ни к чему, бомбой меня не убить.
— А тех, кто рядом с вами окажется? — Резонно заметил полицмейстер. — Вы уж извините, ваше превосходительство, но я уже распорядился. Бомбиста мы, конечно, схватили, и показания он даст со дня на день, но умонастроения в народе всё ещё вызывают опасения. Да и мало ли чего его подельники решат устроить, пока на свободе?
Всё-таки многое, оказывается, изменилось, пока Лютов сорок лет отсиживался в пустыни. Нет, за себя он не боялся. Но мысль, что кто-то в принципе может желать смерти святому, кто-то из людей, а не сородич-иноверец, и что от этого могут пострадать близкие, была нова и неприятна.
— Благодарю вас, но мы в Карахове не задержимся.
Полицмейстер, считая свой долг выполненным, оставил Лютова в покое. Тот понадеялся было, что сможет какое-то время побыть один. Но стоило Лютову подойти к окну, чтобы полюбоваться липовой аллеей в свете фонарей, как за его спиной раздались чьи-то шаги и нерешительное покашливание. Лютов обернулся.
— Прошу меня извинить, ваша благость, — новый собеседник предпочёл обратиться по “духовной” части. — Примите мои искренние соболезнования. Тяжело, наверное, когда уходят вот так… потомки?
Лютов лишь неопределённо кивнул, не поправив, что родство с людьми у него, всё-таки, названное: с братьями у него общая не кровь, а лишь молоко матери, и потому их потомков считать и его потомками всё же неверно. Он предпочёл бы, чтобы собеседник поскорее перешёл к делу. Что дело у того было, благий чувствовал: человека, с виду типичного чиновника с многолетним стажем выслуги, что-то жгло изнутри, пусть он и умело это скрывал.
— Вы ведь не за благословением и наставлением ко мне подошли, — мягко заметил Лютов, приглашая к откровенности. — Чем могу помочь?
— Что вы, я вовсе не хотел вас побеспокоить, — чиновник чуть было не сдал на попятный, но всё-таки важность дела пересилила. — Позвольте представиться: Михин Григорий Павлович, прокурор караховского окружного суда.
— Лютов Кирилл Хрисанфович, — они пожали руки. — Вы ведёте следствие?
— Веду, — снова чуть замялся прокурор.
— Но здесь вы не по этому поводу, — Лютов продолжил “читать” собеседника. — Нечто деликатное, при этом не терпящее отлагательства…
— Мне очень жаль, что так вышло, — прокурор сдался. — Ваш родственник, безусловно, был человеком редких достоинств и верным клятве государю, но все мы не без изъяна.
Лютов дал понять, что внимательно слушает. Прокурор Михин бросил быстрые взгляды по сторонам и понизил голос.
— Поймите, я пытался его отговорить. И он не делал тайны из своих намерений, из его уст слышали это и председатель казённой палаты, и управляющий государственным имуществом…
— О чём идёт речь?
— О его неудовольствии стачками и демонстрациями, выраженном весьма недвусмысленно. Я, конечно, виноват, что не нашёл вовремя нужных слов, — прокурор повёл плечами, надеясь, что его лукавство останется нераскрытым. Лютов уверился, что никаких попыток возразить губернатору прокурор не предпринимал. — Но мы прекрасно осознавали, что имел место кризис, и что разрешить его стоило бы по возможности мягко, не силовыми методами.
Прокурор оправдывался. Но явно не в том, что людей расстреляли — формально он к тому отношения не имел. Вместе с тем он внимательно следил за настроением Лютова: не гневается ли святой?
— Значит, были и забастовки?
— Были. Как раз за неделю до… печального события бастовали почта и телеграф. Именно тогда господин губернатор в частном разговоре со мной и высказал неудовольствие этим.. Что эти безобразия — это его слова, не мои, — нужно раз и навсегда прекратить. Он заранее дал распоряжение приставам.
— И кому же вы об этом донесли? — Лютов усмехнулся: он наконец-то понял, что беспокоило Михина. Как всякий опытный в интригах чиновник, прокурор обелил себя и открестился от потерявшего берега губернатора, послав кому-то кляузу.
— Еретики? В Карахове?
— Нет, у нас их, хвала Светилу, нет. Но это самих бессмертных нет, а вот идейка о том, что жить вечно за счёт людожорства — допустимый размен...
Лютов пожал плечами: о ереси бессмертия рассуждать можно долго. Но если врага поблизости нет, то и ему, благому, меч из ножен вынимать незачем. Так что он не дал преосвященному Мисаилу свернуть с темы:
— Значит, рабочие пришли к губернатору просить помощи. Кто ж тогда злодеи?
— Они и есть злодеи, — развёл руками архиерей. — Знали же, что губернатор тут не причём. Зачем тогда к нему идти было?
— То есть, вы считаете, что стрелять было нужно?
— Стрелять вообще не нужно. Но что было делать, когда оно вот так?
Открыто критиковать решение властей архиерей не собирался. Что, по мнению Лютова, свидетельствовало: высочайшего неодобрения не последовало. Если бы действия губернатора вызвали возмущение в столице, епископ не стал бы настолько откровенно и безыскусно выгораживать их, вопреки всякой логике.
— Я читал, что случилось около сотни погибших. — Лютов и сам не знал, зачем сказал следующие слова: — Мне бы панихиду по ним отслужить.
— Ваш покойный родственник сказал то же самое, — голос архиерея стал по-отечески мягок, будто он, забывшись, решил, что говорит с юным человеком. — Была панихида по ним, была. Почти три месяца с расстрела прошло. А сегодня мы хоронили губернатора. Сами посудите: если вы сейчас о жертвах заговорите — простой люд может неправильно понять. Кто-то может решить, что вы оправдываете душегубов, а то и разрешаете им мстить по своему усмотрению, без суда.
Лютов понял опасения преосвященного. Но ситуация ему не нравилась.
— Что ж, тогда, пожалуй, мне не стоит говорить вообще ничего…
— Как же не стоит?! — В сердцах воскликнул архиерей. — Вы нам очень нужны! Вот, глядите, глядите! Это черновик отчёта по епархии для Светлейшего правительствующего синода — видите?
Дрожащей от перевозбуждения рукой преосвященный Мисаил протянул листы, исписанные и исчёрканные. Лютов для приличия пробежался глазами по строчкам, не особенно вникая: цифры ничего ему не говорили, а суть была ясна и так, по одному только поведению архиерея.
— Из-за чего провал?
— Не справляется клир, — завёл архией знакомую песню, которую Лютов из года в год наблюдал и в церковной публицистике. — Хороших пастырей не хватает, те, что есть, не находят с паствой общего языка… Совести у них нет. И ответов.
А вот это было чем-то новым.
— Каких ответов?
— В губернии полно заводов. А завод — это ад, бесовские чертоги. Селяне, добрые и наивные, когда уходят на отхожие промыслы, когда устраиваются на эти заводы, так теряют связь с духовным миром. Солнышка не видят, от общины отрываются — и опускаются. А вокруг соблазны, разврат… книги. Заводские начальники давно смекнули, следят, чтоб в бараках не читал никто. Но у них, у этих заблудших, всё равно появляются вопросы, на которые мы не знаем, как отвечать.
— Например?
— Например, — скривился архиерей, — чего им бояться бесов с их пытками, ежели они уже в аду живут. А ещё: разве можно, чтоб человек с человеком обходился хуже, чем чёрт над проклятым измывался. И почему, — он понизил голос, — они вообще должны это терпеть. Представляете?
— Пока нет, — честно признался Лютов. — С пролетариями мне общаться не приходилось.
Преосвященный Мисаил покачал головой и поправил:
— Обер-прокурор не считает их “пролетариатом”. Селяне это, отхожие селяне. И им стоит напомнить об их корнях, тогда и гармония в обществе восстановится.
Лютов не стал спорить.
— Так чего вы от меня хотите? Настоящие мощи?
Оставить нетленные мощи для благого — дело не сложное, но хлопотное и требующее терпения и аккуратности. Мягкие ткани снимались легко, с костями возни тоже немного, но отсоединять их приходилось по отдельности: если просто отсечь конечность, она повиснет на особых, сверхпрочных жилах, что пронизывают всё тело, переплетаясь с нервами и кровеносными сосудами. Их повредить ни в коем случае нельзя. Так что жилы распутывали, разрезая и счищая плоть, расчленяли скелет сколько нужно, а потом из этого разрозненного материала и собирали мощи. Требовалась ювелирная работа швеи и хорошего анатома, чтобы придать мощам святого цельный вид. У лилиан их часто помещали в перчатки, плетёные из золотой проволоки, чтобы скрыть неаккуратные швы.
Лютов надеялся отделаться пальцем или двумя. Но преосвященный Мисаил отверг щедрое предложение:
— Чудеса тут уже не помогут… Вы не подумайте, будто я против панихиды по убитым. Тут главное как-то так сказать, чтоб не подстегнуть новую волну выступлений. А то приедет новый губернатор, и придёт новая делегация — сколько это будет продолжаться? Но если хотите об этом — говорите. Только не молчите, потому что нас уже не слушают, а вас — могут. Прошу вас, скажите им пастырское слово, наставьте на путь, чтобы они вспомнили: Солнце всех любит.
“Как будто у меня есть такое слово,” — с горечью подумал Лютов.
***
После заката, как и было уговорено, Лютов явился в губернаторский дом на поминальную трапезу. Фокин и Венечка ждали его у крыльца.
Наконец-то Лютову удалось как следует выспаться в переменный час, и он чувствовал себя бодрым и посвежевшим. А вот собравшееся общество не сводило с него удивлённых взглядов: из присутствующих большинство, если не все, впервые увидели святого в ночной ипостаси.
Кожа Лютова выцвела до безжизненно-белого оттенка, как потускневший жемчуг Южных морей; черты заметно заострились, делая лицо больше похожим на костяную маску — увы, это оставило свой след недавнее истощение; золотые кудри стали гуще, непокорней, напоминали теперь гриву благородного хищника. Глаза с проступающей желтизной, какая у обычного человека означала бы тяжёлую болезнь, сверкали по-кошачьи, отражая свет. А вот второй ряд зубов, тонких и острых, как иглы, Лютов спрятал.
Людям нечего бояться в его присутствии: пока Солнце спит, его страж не подпустит к смертным порождения Тьмы.
Навстречу ему поднялась моложавая женщина в траурном платье — вдова. Лютов никогда не виделся с ней ранее, и из редкой переписки с покойным знал лишь, что зовут её Мария Петровна, и что у неё осталась дочь, семнадцатилетняя Софья. Та тоже была здесь, последовала за матерью, чуть замешкавшись, в распахнутых на пол лица глазах девушки читался неуместный испуг. Лютов улыбнулся ей и коротко кивнул, желая приободрить.
Перед благим гостем выставили положенное по традиции угощение: мёд в вазочке, в качестве хлеба — нарезанную ломтями французскую булку, чашку молока и ещё одну, пустую.
Первой подошла вдова. Приняла из рук слуги серебряный нож — обычный, не ритуальный, на какой права не имела, — и совершила личное жертвоприношение по обряду мирян, надрезав левую ладонь. Лютов протянул ей платок и благословил. После наступил черёд Софьи. Взволнованная девушка взяла омытый водкой и вытертый нож, но тот заплясал в её пальцах.
— Давайте помогу, — предложил ей неожиданно присоединившийся к действу новый участник: мужчина лет пятидесяти со смутно знакомыми Лютову чертами. Софья вздрогнула, но не удивилась, и доверчиво протянула ему нож и руку на рассечение. Лютов принял от неё несколько капель и отпустил. Сам помощник жертвовал последним, щедро наполнив чашку почти до половины. Венечка, поивший Лютова в поезде, сегодня не участвовал. Побледнев, он не сводил глаз с незнакомца, справедливо заподозрив для себя неладное.
Лютов занял отведённое ему место за столом родственников покойного. Мёд он пока отставил, макал булку в молоко и в кровь по очереди: так сытнее. Справа от него сел Венечка, а до сих пор не назвавшийся жертвователь — слева, подтвердив все венечкины опасения.
Лютов вздохнул и собрался уж было развеять недопонимание, но тут взял слово господин полицмейстер. Он долго и казённо говорил о качествах безвременно почившего губернатора, его молча слушали. Также молча выпили, когда речь иссякла — то ли полицмейстер потерял мысль, к которой вёл, то ли с самого начала её не имел. На неловкость вежливо не обратили внимания.
— Вы, должно быть, меня не помните, — тихо начал сосед слева. — Я, признаться, вас тоже. Отец рассказывал, вы были на моём наречении.
Венечка, услышав это, покраснел.
— Это Вениамин Алексеевич, — Лютов представил одного родственника другому, начав, как положено, с младшего. — Сын Алексея Михайловича, старшего брата ныне покойного губернатора, и внук моего среднего брата Михаила.
— Это ваш батюшка погиб на войне в семьдесят седьмом, получается, — показал свою осведомлённость сосед слева.
— А это, — продолжил Лютов, — Даниил Александрович, сын моего младшего брата.
— И что же теперь делать? — растерявшись, Венечка совсем позабыл о манерах. Впрочем, было отчего: княжеский титул, на который он очень рассчитывал, уплывал из рук. Ещё недавно дело казалось решённым: у губернатора прямого наследника не было, и он, Венечка, оказывался главным кандидатом. Если бы не ранняя гибель отца, титул и вовсе не перешёл бы к другой ветви семьи. Всю жизнь Венечка считал себя несправедливо обделённым. И когда убили караховского губернатора, носившего титул вместо Венечки, это он уговорил двоюродного деда и опекуна, благого Кирилла Лютова, отправиться в долгий путь.
А теперь получалось, что кандидатов на титул два: непонятно откуда взявшийся Даниил Александрович приходился Венечке двоюродным дядей, и хотя по степени родства отстоял от губернатора чуть дальше, но был при этом на поколение старше. Таким образом, в очереди они оказывались примерно равны.
— Ехать в столицу надо, — разрешил наперёд возможные споры Лютов. — В таких случаях вопросы решаются лишь Высочайшим повелением императора.
Увы, этим он получил только отсрочку. Оба кандидата в князья согласились с необходимостью отправиться в Петербург, и оба были решительно настроены уговорить благого родственника ходатайствовать в их пользу.
— А вы давно знали покойного Николая Михайловича? — Венечка не успокоился, продолжил прощупывать почву. Лютов прекрасно понял подоплёку вопроса: а вдруг каким-то невероятным образом губернатор успел оставить завещание в пользу кузена?
Как только позволил этикет, Лютов извинился и встал из-за стола.
Мужчины отправились в курительную комнату, и Лютов присоединился к ним, зная, что внучатый племянник не курит и надеясь, что и Даниил Александрович не разделяет этой привычки.
— Ваше превосходительство, — полицмейстер обратился к нему в соответствии с военным чином: Лютов вышел в отставку генерал-майором, — мне доложили, вы прибыли без должной охраны.
— Она мне не нужна, — пожал плечами Лютов.
— Вот и покойный от неё отказывался, — проворчал полицмейстер. — Я, конечно, всё равно приставил к нему людей в штатском, сколько нужно, только он же себя не берёг. Несмотря на донесения поехал за город в одиночестве, представляете?
— Ваш профессионализм никто под сомнение не ставит, — Лютов ответил не на слова, но на их подоплёку. Ему показалось, что полицмейстер чего-то недоговаривает, но разбираться в этом сейчас смысла не было. — Ну а мне охрана и правда ни к чему, бомбой меня не убить.
— А тех, кто рядом с вами окажется? — Резонно заметил полицмейстер. — Вы уж извините, ваше превосходительство, но я уже распорядился. Бомбиста мы, конечно, схватили, и показания он даст со дня на день, но умонастроения в народе всё ещё вызывают опасения. Да и мало ли чего его подельники решат устроить, пока на свободе?
Всё-таки многое, оказывается, изменилось, пока Лютов сорок лет отсиживался в пустыни. Нет, за себя он не боялся. Но мысль, что кто-то в принципе может желать смерти святому, кто-то из людей, а не сородич-иноверец, и что от этого могут пострадать близкие, была нова и неприятна.
— Благодарю вас, но мы в Карахове не задержимся.
Полицмейстер, считая свой долг выполненным, оставил Лютова в покое. Тот понадеялся было, что сможет какое-то время побыть один. Но стоило Лютову подойти к окну, чтобы полюбоваться липовой аллеей в свете фонарей, как за его спиной раздались чьи-то шаги и нерешительное покашливание. Лютов обернулся.
— Прошу меня извинить, ваша благость, — новый собеседник предпочёл обратиться по “духовной” части. — Примите мои искренние соболезнования. Тяжело, наверное, когда уходят вот так… потомки?
Лютов лишь неопределённо кивнул, не поправив, что родство с людьми у него, всё-таки, названное: с братьями у него общая не кровь, а лишь молоко матери, и потому их потомков считать и его потомками всё же неверно. Он предпочёл бы, чтобы собеседник поскорее перешёл к делу. Что дело у того было, благий чувствовал: человека, с виду типичного чиновника с многолетним стажем выслуги, что-то жгло изнутри, пусть он и умело это скрывал.
— Вы ведь не за благословением и наставлением ко мне подошли, — мягко заметил Лютов, приглашая к откровенности. — Чем могу помочь?
— Что вы, я вовсе не хотел вас побеспокоить, — чиновник чуть было не сдал на попятный, но всё-таки важность дела пересилила. — Позвольте представиться: Михин Григорий Павлович, прокурор караховского окружного суда.
— Лютов Кирилл Хрисанфович, — они пожали руки. — Вы ведёте следствие?
— Веду, — снова чуть замялся прокурор.
— Но здесь вы не по этому поводу, — Лютов продолжил “читать” собеседника. — Нечто деликатное, при этом не терпящее отлагательства…
— Мне очень жаль, что так вышло, — прокурор сдался. — Ваш родственник, безусловно, был человеком редких достоинств и верным клятве государю, но все мы не без изъяна.
Лютов дал понять, что внимательно слушает. Прокурор Михин бросил быстрые взгляды по сторонам и понизил голос.
— Поймите, я пытался его отговорить. И он не делал тайны из своих намерений, из его уст слышали это и председатель казённой палаты, и управляющий государственным имуществом…
— О чём идёт речь?
— О его неудовольствии стачками и демонстрациями, выраженном весьма недвусмысленно. Я, конечно, виноват, что не нашёл вовремя нужных слов, — прокурор повёл плечами, надеясь, что его лукавство останется нераскрытым. Лютов уверился, что никаких попыток возразить губернатору прокурор не предпринимал. — Но мы прекрасно осознавали, что имел место кризис, и что разрешить его стоило бы по возможности мягко, не силовыми методами.
Прокурор оправдывался. Но явно не в том, что людей расстреляли — формально он к тому отношения не имел. Вместе с тем он внимательно следил за настроением Лютова: не гневается ли святой?
— Значит, были и забастовки?
— Были. Как раз за неделю до… печального события бастовали почта и телеграф. Именно тогда господин губернатор в частном разговоре со мной и высказал неудовольствие этим.. Что эти безобразия — это его слова, не мои, — нужно раз и навсегда прекратить. Он заранее дал распоряжение приставам.
— И кому же вы об этом донесли? — Лютов усмехнулся: он наконец-то понял, что беспокоило Михина. Как всякий опытный в интригах чиновник, прокурор обелил себя и открестился от потерявшего берега губернатора, послав кому-то кляузу.
