ЧАСТЬ 1. Ночной гость
Неспокойный огонек свечи бросал причудливые блики на образки в углу избы, отчего лицо Спасителя становилось еще более скорбным, а в уголках глаз Божьей Матери блестели слезы, готовые вот-вот пролиться на кудрявую головку благословенного младенца. И лишь Николай Чудотворец, казалось, весь лучился добром и прятал лукавую улыбку среди густых усов и бороды.
Лукавую? Николай Чудотворец?..
Янка осенила себя крестным знамением и огорченно прижала руку к груди. Чего только ни померещится в полумраке. Хотя нет, не стоит себя обманывать: не полумрак тому виной, а пустые, бестолковые мысли, порождавшие порой такое отчаяние, что и жить на свете не хотелось. Слова молитвы давно уже перестали литься из сердца, как прежде, когда было за кого молиться.
Теперь это просто слова, которые заученно повторяют губы. Потому что молиться не за кого. Да и некому. Наверное, следовало ужаснуться этой богохульной мысли, промелькнувшей в голове, но Янке давно уже стало все безразлично. Божья Матерь не услышала ее молитв и не помогла ей зачать дитя, когда Радослав был еще жив и горел желанием обзавестись сыном. И Спаситель остался глух к ее мольбам защитить мужа в кровавых сражениях.
Не защитил. Так и лежит теперь Радослав где-то там, далеко, в бескрайних южных полях, щедро сдобренных человеческой кровью, и хорошо если было кому похоронить его и сказать доброе слово над могилой.
Это было бы чудом. Но в чудеса Янка больше не верила.
Со двора донесся непривычный для вечерней поры шум, вырвавший ее из паутины горьких мыслей, и тут же громко залаял Пастушок.
Янка вздрогнула, поднялась с колен, одернула неприлично задравшийся подол ночной рубашки.
— Эй, хозяйка! — услышала она зычный окрик. — Не спишь ли еще?
Захлебывающийся злобный лай Пастушка мешал услышать, скрипнула ли калитка, и Янка нахмурилась. Кого это принесло в такой поздний час на ее порог?
Торопливо накинув на плечи большой узорчатый платок, подаренный Радославом ко дню свадьбы, она сунула босые ноги в домашние башмаки и отперла сначала передние, а затем и наружные двери.
Нет, во двор ночной гость не сунулся, но и не стал благовоспитанно ожидать на улице, за забором. На небе ни луны, ни звездочки — заволокло тучами еще днем, и мелкие капли дождя уже коснулись лба и щек, но Янка сумела углядеть голову коня с густой длинной гривой и широкие плечи мужчины, навалившегося локтями на ветхий плетень.
Не только плечи, конечно. Голова на плечах тоже имелась — такая же лохматая, как конская грива, разве что часть волос забрана в небрежный узел на макушке, но почему-то именно плечи — широкие, мощные — манили взгляд, словно огонек свечи ночного мотылька.
— Здрав будь, добрый человек, — с опаской разглядывая гостя, проговорила Янка. — С чем пожаловал?
Нет, это точно не кто-то из деревенских. Своих-то она всех наперечет знает, да и не осталось уже в деревне молодых мужчин вроде этого. Немного на старшего сына кузнеца смахивает, но от того уже пятый год вестей из войска не было, да и с чего бы сыну кузнеца к одинокой вдове среди ночи шастать?
— С добром, с добром пожаловал, хозяюшка, не со злыми мыслями, — усмехнулся незнакомец. — Переночевать пустишь? А то вон дождь начинается, в поле под открытым небом мокнуть неохота.
Вроде бы и голос приятный, низкий, с хрипотцой, и улыбается широко, добродушно, и в просьбе ничего предосудительного нет, но внутреннее беспокойство отчего-то лишь усиливалось.
— И много вас? — спросила настороженно.
Он хохотнул, смахнул ладонью непослушные пряди со лба. Вроде бы светлые, хотя в темноте не разберешь толком.
— Я да конь мой, Ветерок, вот и вся компания. К соседям твоим просился, да у них там старики и дети, мал мала меньше, и в сарае скотина. А у тебя, говорят, конюшня пустая стоит, да сеновал есть. Нам с Ветерком много не надо: ему соломы клок, на ночь похрустеть, а мне — воды напиться, коль не пожалеешь. А если к воде краюху хлеба вынесешь, так и вовсе счастлив буду.
Глаза понемногу привыкали к темноте, и Янка увидела его взгляд — лукавый, как и у Николая Чудотворца. Борода, правда, у незнакомца не столь густая, как у нарисованного на иконе святого — так, не борода даже, а бородка, еще недавно щетиной была. Любопытно, жесткая на ощупь, как у Радослава, или, наоборот, мягкая?..
Янка растерянно моргнула, поразившись собственным срамным мыслям, поджала губы и плотнее запахнула на груди теплый платок.
— А ты откуда и куда путь держишь, добрый человек?
— На побывке был, у матери, в Загорном Доле. А сейчас обратно в войско возвращаюсь, на юга.
У Янки, разумеется, возникло множество вопросов. Как узнать, не обманывает ли чужак? Почему именно к ней во двор просится? Ну ладно, у соседей и впрямь гостя приютить негде, но соседская изба ведь не одна на всю деревню? А вдруг это никакой не воин, а лиходей, который нарочно разведал, где живет одинокая женщина, чтобы убить и ограбить? Очень ведь удобно — изба Янки крайняя на дальней улице, отсюда не дозваться никого, если обидеть вздумает. А коли правду говорит, то почему один? Разве вояки не с обозами на войну ездят? И какая могла быть побывка для здорового мужика? Иные семьи своих мужей да сыновей годами не видят. А многие уж и не увидят…
Рассудок вопил, что не стоит одинокой вдове впускать в дом чужака, не убедившись, что вреда ей не причинит, но не устраивать же допрос прямо на улице, под дождем. Да и обычай велит ночного гостя, с добром пришедшего, приютить и хлебом-солью угостить. А то вдруг он и правда воин, защитник, а она его со двора, как шелудивого пса, прогонит под дождь ночевать?
На миг представилось, что вот так и ее Радослав однажды просился к кому-то на постой. Пустили ли? Или прогнали прочь, голодного, замерзшего, раненого?
Поежившись от невеселых мыслей, Янка убрала рогатину, которой подпирала на ночь калитку — засов-то сломался еще прошлой зимой, а починить так руки и не дошли — и впустила гостя.
— Проходи, добрый человек, нечего под дождем мокнуть. Правду тебе сказали: стойло у меня пустое, да только негоже людям в сарае, как скотине, ночевать. Можешь коня поставить, а сам в дом проходи, уж найду чем накормить да где спать положить. Только сена сперва Ветерку своему задай, а воды я сейчас в колодце наберу.
— Не суетись, хозяюшка, — перехватил ее руку путник, уже ступивший во двор. — Я сам воды наберу, а ты в дом скорее ступай, а то вымокнешь вся.
Янке вдруг стало неловко — и от прикосновения чужой горячей руки к холодному запястью, и от того, что стоит перед незнакомым мужчиной в ночной рубашке, пусть и закутанная в платок. Не стала спорить, отдернула руку, вновь подперла калитку рогатиной и поспешила в дом.
Там затеплила светцы, торопливо обмоталась поневой, накинула легкую душегрейку без рукавов. Растрепавшуюся косу переплетать было некогда, и она просто скрутила ее узлом на затылке да спрятала под головной платок. Приведя себя в порядок, принялась заново раздувать угли в потухшей печи.
Скрипнула незапертая дверь, и Янка бросила беспокойный взгляд в сторону сеней.
— Ты до конца дверь не распахивай, а то верхнюю петлю сорвет, — предупредила она.
Пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, мужчина ступил за порог. Послушно придержал дверь и какое-то время рассматривал отошедшую от косяка ржавую петлю. Янке вновь стало стыдно: ворчит, как старая бабка. А ведь сама виновата, что довела дом до такого состояния. И не потому, что криворукая и не справилась — нет, справилась бы! И не с таким в жизни справлялась. Просто никак не могла заставить себя починить дверь, калитку, поправить покосившуюся ставню и перекрыть свежей черепицей дырявую крышу над чуланом. Все казалось, если она возьмет в руки молоток и гвозди, то признает, что Радослав больше никогда не вернется в этот дом…
— Нелегко одной приходится, да? — словно прочитав ее мысли, спросил гость и аккуратно сгрузил седельный мешок под лавку у двери.
— Справляюсь, — холодно бросила Янка и водрузила на печь жестяное ведро. — Баня уже остыла, но сейчас воды согрею, сможешь обмыться с дороги. Переодеться тебе есть во что, или мужнину рубашку дать?
— А не жалко?
Она захлопнула чугунную дверцу печи, разогнулась, обернулась. Вояка смешливо щурился у порога, чуть склонив голову к плечу, будто дразнясь.
— С чего бы мне жалеть?
Собственный голос звучал неприятно. Сухо, сварливо. Неужели и впрямь в старую бабку превращается? А ведь ей всего-то двадцать три…
— Ну. Мне сказали, что ты вдова. Должно быть, жалко мужнины вещи отдавать чужаку, если до сих пор хранишь их, как память.
— Храню, потому что отдать некому, — словно оправдываясь, вздернула подбородок Янка. — Если тебе надо — бери. Хоть на ночь, хоть насовсем.
— А и возьму. На ночь, — добавил вояка, веселясь еще пуще. — Покуда моя одежда высохнет.
Янка невольно окинула его взглядом. Нехитрая одежда и впрямь уже истрепалась да запылилась: не удивительно, ведь от Загорной Пади до Междуречья путь неблизкий. Простая груботканая рубаха без вышивки, штопанная-перештопанная, намокла и облепила плечи и грудь; штаны — стеганые, с потертыми кожаными латками на внутренней стороне — вытянулись и некрасиво топорщились на коленях, зато кирзовые сапоги с низким голенищем выглядели хоть и растоптанными, но добротными. И хорошо: сапог такого размера в доме Янки точно не нашлось бы. Сложением ночного гостя боженька явно не обидел — высокий, длинноногий, плечистый. Хоть бы одежда Радослава впору пришлась, а то стыда не оберешься.
Мужчина хмыкнул, наблюдая за Янкой и словно бы позволяя себя рассматривать. А у нее ни с того ни с сего жар разлился по щекам.
Отвернулась, подошла к сундуку, где были аккуратно сложены чистые вещи Радослава. Достала рубашку — самую новую, из последних, которую шила и расшивала искусным узором сама. Он так ее и не увидел. Думала, вернется домой — и наденет подарок, и новая жизнь у них начнется, без войн, слез и расставаний.
Да что толку теперь хранить ее?
Исподние штаны были ношеные, но почти новые. Янка с силой закусила губу, чтобы отогнать навернувшиеся на глаза слезы, молча сложила одежду стопкой и добавила к ней чистое полотенце.
— Вот, возьми. Баня с другой стороны, от порога направо.
— Я видел. Не беспокойся, хозяюшка, — сказал смешливо, и будто нарочно всей ладонью накрыл ее руку, принимая вещи. — Как звать-то тебя?
— Янка, — процедила она сквозь зубы и отдернула руку, словно ее обожгло огнем.
А всего-то человеческое тепло.
Мужское.
— А я Милан.
Святой боже, премудрый и всеблагий, ну почему такое имя-то? Как будто нарочно черти подослали в ночи искусителя, чтобы все раны разом разбередить, да томление греховное в животе зародить.
— Баня с другой…
— Я слышал, — перебил он ее, уже откровенно скалясь. — Вода-то еще не нагрелась. Нет, я, конечно, могу и колодезной обмыться, не околею. Но зачем тогда ведро на печь ставила?
Янка шумно выдохнула, не найдясь с ответом. Еще немного — и сквозь землю провалится. Господи боже, ну почему такая неловкость-то? И тело сделалось, будто деревянное, и мысли расползаются в разные стороны, словно улитки.
— У тебя инструменты есть? Молоток там, клещи, гвозди?
— Есть. — Она мотнула головой в сторону, отчего наспех повязанный платок съехал на затылок, а коса упала на плечо. — В чулане.
— Позволишь? — не прекращая лыбиться и откровенно пялиться на нее, спросил Милан. — Пока вода греется, попробую дверь твою подправить.
— Поправь, раз уж ты так добр, — с трудом выталкивая слова, ответила она. — Я покамест на стол соберу.
Захлопотала у печи, доставая с полки вычищенную сковородку и чистый горшочек. Каша у нее осталась еще с утра, да только хорошо ли подавать гостю холодную, застывшую? Уж лучше свежую сварить. На нее и масла не пожалеет.
Краем глаза заметила, что Милан, прежде чем сходить в чулан, разулся у порога, подпихнув испачканные в грязи сапоги под лавку. Отчего-то вид босых мужских ступней всколыхнул в груди целую бурю — и больно, и страшно, и сладко, и… непонятно, что.
Лучше не смотреть.
В чулане что-то тихо звякнуло, потом зашуршало, потом босые ноги зашлепали по чисто вымытым половицам обратно к двери. Заскрипело ржавое железо, застучал молоток.
Всполошенное сердце Янки отбивало удары в такт ему — тук, тук, тук. В ушах шумело, перед глазами плыло. Как успокоиться-то, всеблагая Матерь?
И как потом ночевать с ним в одном доме? Нет, вроде бы ничего такого, у них с Радославом имелась крохотная опочивальня с широкой спальной лавкой — вон там, за расшитой птичками занавеской, и еще целых две лавки можно было застелить для гостей прямо в горнице. Так и делали прежде, когда из соседней деревни приезжали мать с отцом да засиживались допоздна за наливкой.
Но то мать с отцом. И даже когда младший брат Радослава, упившись сивухи, остался храпеть в их доме на гостевой лавке, Янка не чувствовала такой сковывающей неловкости. А представить сейчас, что чужой мужчина будет спать в двух шагах от нее, и разделять их будет всего лишь тонкая занавеска, и вовсе страшно. И какой черт дернул ее за язык, когда сходу пообещала разместить гостя в доме?
Молоток стучать перестал, а вот сердце никак не хотело успокаиваться. Скрипнула передняя дверь — из сеней потянуло сыростью и прохладой.
— Ну вот, готово. Я еще смазал малость, а то совсем заржавели петли твои.
Янка заставила себя обернуться, осмотреть работу. Дыхание срывалось, язык отказывался ворочаться во рту.
— Спасибо.
— Там бы еще крышу над чуланом перекрыть, а то капает.
— Знаю.
— Знаю, что знаешь, видел, что ведро подставлено. Я бы перекрыл, но сегодня на крышу лезть уже не сподручно, а завтра с утра мне в путь надо.
— Не беспокойся, я сама сделаю.
Он заботливо протер инструменты ветошью, сложил в ящик и отнес в чулан. Вернувшись, встал прямо за спиной Янки, которая уже помешивала только что засыпанную в кипяток крупу.
Сердце вновь лихорадочно заколотилось.
— Ну что, нагрелась вода?
От чужого близкого дыхания шевельнулись волосы, выбившиеся из-под платка.
Да зачем же так близко-то?! Господь всемилостивый, спаси ее душу и сохрани от искушения…
Янка тронула воду пальцем и потянулась к ручке ведра.
— Да, нагрелась. Сейчас отнесу.
— Не надо, я сам могу.
Он попытался перехватить ее руку, но поздно — Янка уже сдуру взялась за ручку без полотенца и тут же отдернула ладонь.
— Ай!
— Ну вот, а говорил же, не надо, — огорчился Милан и все-таки поймал ее запястье. Развернул руку ладонью вверх. — Сильно обожглась?
— Да нет, ничего…
Слова комом застряли в горле. Янка, застыв на месте, пораженно смотрела, как Милан подносит ее ладонь к губам и дует на обожженную кожу. Как мамочка в детстве.
— У собачки боли, у котика боли, а у Янушки не боли, — воркуя, проговорил он и растянул губы до ушей, глядя теперь прямо ей в лицо.
