С огромной нежностью и бесконечной благодарностью авторам
посвящаю эту историю героям одной из самых любимых
сказок моего далекого детства.
...А ты скажи мне, на каком языке изъясняется ветер? Какой национальности гроза? Где родина дождя? Какого цвета молния? Куда уходит гром, когда замирает? Вы должны владеть всеми наречиями, парни, во всех оттенках и разновидностях, чтобы, когда понадобится, усмирить огни святого Эльма и шары голубого огня, что рыскают по земле точно шипящие кошки. (…) Некоторые люди притягивают молнию, впитывают ее, как песок впитывает влагу. Некоторые люди заряжены отрицательно, другие положительно. Некоторые светятся в темноте. Некоторые гасят пламя...
Рэй Брэдбери, «Что-то страшное грядет»
— В Утрехте семь часов тридцать минут, а следующие полчаса вы проведете со мной, Эммой ван дер Берг, и, конечно же, с признанными классиками мировой рок-музыки. Я надеюсь, что композиция, которую вы услышите сразу же после выпуска новостей, поднимет нам настроение в эту дождливую осеннюю погоду. Желаю всем отличного начала рабочего дня...
Тесс поправила в правом ухе белый наушничек гарнитуры, чуть убавила звук радио и в очередной раз глянула на экран мобильного. Уже семь тридцать две. Завтракать, видимо, придется за рулем. Да сколько же можно стоять в этой очереди? В конце концов, ну неужели нельзя немного быстрее разливать в стаканчики этот чертов капучино?
— Мааа! купи мне тоже... конвертик с шоколадом... — заканючил сидящий в коляске Леви.
— У тебя же аллергия на шоколад, мышонок, забыл? Тебе нельзя...
— Ну тогда с яблоком...
— С яблоком куплю, — покорно пообещала Тесс, взъерошив сыну льняные вихры.
Семь тридцать пять. Если она не застрянет в пробке за Центральным вокзалом, есть маленький шанс, что ребенок вовремя попадет в садик, а она еще успеет на совещание.
У противоположного конца прилавка замер, остановившимися глазами глядя на нацарапанное мелом на черной доске меню, низенький полноватый мужчина в полицейской форме. Он выглядел бледным и каким-то страшно измученным; под запавшими глазами наметились темные круги. Наверное, с ночной смены, сочувственно подумала Тесс.
Семь тридцать восемь.
— ...число жертв землетрясения в Индонезии достигло восьмидесяти человек, сообщает пресс-служба, — размеренно бормотало радио в ухе. — Президент страны выразил жертвам...
За спиной монотонно пиликали сканеры на кассах и слышался равномерный, похожий на пчелиное жужжание, гул людских голосов. Запах кофе щекотал ноздри.
— Ма-ам... смотри, — Леви снова задергал ее за платье. — Дядя ряженый!
Тесс посмотрела туда, куда указывала маленькая детская рука, и невольно вздрогнула. Прямо позади полицейского, положив руку тому на плечо, стоял высокий, затянутый в черное человек в уродливой карнавальной маске, изображающей какую-то краснолицую тварь с круглыми, обведенными толстой темной каймой глазами, широким, в пол-лица, носом, кустистыми черными бровями и оскаленными острыми зубами. Ах да, точно, через месяц же Хэллуин, вспомнила Тесс, нервно теребя в кармане ключи от машины. Хотя это, конечно, все равно не причина пугать невыспавшихся людей в супермаркетах с утра пораньше. Да и выспавшихся тоже не стоило бы...
Ну да мало ли на свете фриков — в конце концов, у нас ведь свободная страна.
— ...сухогруза, затонувшего вчера вечером у побережья Туниса. Продолжается операция по спасению двадцати одного члена экипажа, двое из них являются гражданами Нидерландов, четверо найдены погибшими. Следите за развитием событий в трансляции на нашем сайте. А теперь к другим новостям Нидерландов и мира...
Семь сорок одна.
Из азиатской закусочной по соседству с пекарней тянуло горячим пряным паром; Тесс видела, как лбы поваров, возящихся на открытой кухне, блестят от пота. Очередь как будто бы даже не уменьшалась, и она со вздохом стянула с себя шарф и расстегнула пальто.
— Черт, да долго ты там еще будешь копаться, а?! — неожиданно визгливо заорал полицейский. — Ты что, специально надо мной издеваешься?!
Этот вопль заставил Тесс дернуться от неожиданности, и тут же она увидела, как продавщица, веснушчатая девушка в круглых блестящих очках и белом кружевном фартучке, побледнела и судорожно шарахнулась от прилавка назад.
— Пожалуйста... пожалуйста, успокойтесь, — залепетала она вдруг, выставляя перед собой ладони с тонкими наманикюренными пальчиками. — Мы сейчас... сейчас...
Вот ведь пугливая пошла молодежь, успела с неудовольствием сказать себе Тесс. Какая уж тут борьба за женские права, если ты в восемнадцать (или сколько ей там?) лет еще не умеешь даже поставить на место зарвавшегося покупателя? Да и мужик тоже хорош — видно, что устал, но и срывать злость на ком попало... это уже ни в какие ворота. А еще полицейский.
Сейчас я ему все выскажу, решительно подумала Тесс, оборачиваясь.
И внезапно с изумлением заметила, что мужчина вытягивает из прицепленной к поясу кобуры пистолет.
Сонная, медленно соображающая поутру очередь, как в замедленном кадре, качнулась от него в сторону.
— Суки... какие же вы все суки, а... ненавижу... — невнятно забормотал полицейский, с громким щелчком снимая пистолет с предохранителя и внезапно с силой закусывая губу.
Тесс показалось, что она как будто бы со стороны услышала свой собственный вскрик.
Первые две пули попали девчонке за прилавком прямо в грудь. Та отлетела к стене, со звоном сбивая на пол расставленные на столе кофейники; на белом фартуке расплылось огромное красное пятно. Вокруг пронзительно закричали на разные голоса, какая-то женщина позади Тесс судорожно выкрикнула: «Позовите охрану!»
Еще одна пуля вдребезги разнесла стекло прилавка. Во все стороны полетели осколки, стоящий рядом с Тесс парень в длинном красном шарфе развернулся и побежал к выходу, и полицейский начал с двух рук стрелять ему вслед.
На несколько безмерно долгих мгновений Тесс замерла на месте как статуя, не в силах заставить себя двинуться с места. Ей почему-то казалось, что стоит ей совершить хоть одно лишнее движение... всего только одно движение... и тогда...
Расширенные от ужаса глаза остановились на человеке в карнавальной маске... и Тесс внезапно померещилось, что она видит, как маска подергивается мутной белесой рябью и потом растворяется, словно смытая водой, обнажая вполне человеческие черты: узкие восточные глаза, прищуренные и пронзительно-черные, кривоватый нос и жесткие бледные губы.
Мужчина стоял в шаге от нее, держа руки скрещенными на груди. Казалось, его совсем не тревожит происходящее и не пугают выстрелы. На какой-то миг он встретился с Тесс взглядом и едва заметно нахмурил густые темные брови — и в тот же момент она увидела, как полицейский неправдоподобно медленно наводит на нее дуло пистолета.
Женщина задохнулась от нахлынувшей паники, наконец-то стряхивая с себя смертельную оторопь, выхватила из коляски ревущего сына и бросилась вместе с ним на пол, прикрывая своим телом...
ЛУННЫЙ РЕБЕНОК
Когда электричка тронулась, Тимка уже почти перестал плакать. Он все-таки не был идиотом и вполне отдавал себе отчет в том, что плачущий тринадцатилетний подросток при полном отсутствии каких-либо взрослых поблизости наверняка может вызвать вопросы у особенно заботливых окружающих, — а посторонние вопросы Тимке сейчас нужны были меньше всего на свете.
А если сидеть вот так, без особенных эмоций на лице, и спокойно рассматривать носки своих кроссовок, то никто, наверное, и не станет обращать на него специального внимания. А в крайнем случае всегда можно сказать, что его мама, например, просто выглянула в соседний вагон посмотреть расписание... или, например, вышла в тамбур поговорить по телефону о чем-нибудь, не вполне предназначенном для детских ушей — такое ведь тоже иногда случается в жизни, верно?
Вот если бы это еще действительно было правдой...
Электричка миновала Толмачево, потом Мшинскую. Вагон мерно потряхивало. Внезапно Тимке показалось, что сидящая напротив него женщина в зеленом клеенчатом пальто и с большой клетчатой сумкой на плече, до того мирно покусывавшая дужку очков над кроссвордом-судоку, вдруг поднимает на него взгляд и вот-вот к нему обратится. Тогда Тимка стремительно поднялся со своего места, без единого слова дернул дверь, на мгновение впустив внутрь вагона какофонию колесного грохота, и почти бегом двинулся вперед. Дойдя до самого конца поезда, где почти не было людей, он снова сел на жесткое, обитое малиновым дермантином сидение и стал, не отрываясь, остановившимися глазами смотреть в окно. За запыленным стеклом мелькали ажурные силуэты берез и тоненьких осин, усыпанных подсвеченной солнцем золотистой листвой — печальные и скоротечные картинки ранней осени. Потом поезд помчался через чернолесье, и в щель приоткрытого окна над головой потянуло запахом мокрой хвои.
Рассеянно провожая взглядом проплывающие мимо железнодорожные столбы, Тимка подумал, что эта поездка вполне может удостоиться номинации на звание самого отчаянного поступка в его пока еще не очень долгой сознательной жизни. Не то чтобы среди номинантов на это звание совсем не имелось никаких других эпизодов — Тимке вообще казалось, что он последние три года живет какой-то очень странной, вывернутой наизнанку жизнью, в которой порой совершенно невозможно отличить правильное от неправильного. Но все-таки, вот так вот в одиночку сорваться из города, не имея перед собой абсолютно никакой конкретной цели — это был уже, пожалуй, переход на какой-то новый уровень.
Просто... он не мог ни единой минуты больше находиться там, в теткиной квартире. Вот просто физически не мог, и все.
Тот факт, что тетка (Тимка никогда, даже про себя, не называл ее по имени, потому что сводная сестра его мамы по странному капризу судьбы носила то же имя, что и мама, и думать об этом Тимке было невыносимо противно) никогда не бывала довольна ни его внешним видом, ни оценками, наверное, не являлся сам по себе такой уж страшной бедой. То, что она иногда встречала Тимку из школы и специально, явно получая от всего процесса немалое удовольствие, громко отчитывала его на виду у одноклассников, называя тупым и малохольным, тоже было, в общем-то, терпимо.
Гораздо хуже было то, что тетка постоянно требовала от него быть вежливым, не перечить старшим и, самое главное, не ввязываться в драки с ровесниками («Смотри мне, если вылетишь из школы, там и до полиции недалеко!»). Наверное, именно поэтому, когда в этом году его выбрало своей жертвой еще несколько человек, примкнувших к компании Серого, Тимка с самого начала стал стараться просто терпеть и не обращать на них внимания. Иногда его обливали водой из поломойного ведра или выкидывали шапку в унитаз, иногда вытряхивали вещи из рюкзака на пол и заставляли ползать на карачках по всему классу, собирая их, иногда окружали толпой на перемене и харкали в лицо. И все смеялись — один раз даже физрук по время урока посмеялся вместе со всеми, когда его во время игры в пионербол отправили на пол подставленной подножкой.
И совсем уже фигово было, что Серый, по праву сынка какого-то там, как выражалась тетка, «оч-чень серьезного человека» ходивший в вечных любимчиках у директрисы, наслаждался в своей жизни, по сути, полной безнаказанностью. Более того, каким-то образом он умудрялся каждый раз выворачивать все так, что в любой ситуации выглядел как первая жертва. Однажды Тимке пришлось перед всем классом просить у него прощения за то, что он толкнул Серого в коридоре, а этот амбал смотрел на него в упор и издевательски лыбился.
Тимка и правда очень старался делать вид, что у него всё в порядке. Раз или два он даже пробовал отбиваться, но любая попытка постоять за себя, когда Серый или кто-то из его компании начинали лезть к нему в столовой или в раздевалке, всякий раз оборачивались вызовами к директору и страшными скандалами дома, если вовсе не ремнем. Во время этих скандалов всегда надо было стоять, вытянувшись в струнку, и молчать, виновато опустив голову, а потом обязательно еще и извиниться первому, чтобы тетка наконец оставила его в покое и отпустила в свою комнату.
Сегодня он впервые в жизни крикнул ей в ответ «дура!», и в наказание был на полчаса выставлен на лестницу босиком и в одних трусах («Я из тебя воспитаю приличного человека, тварь неблагодарная!»). Когда тетка наконец впустила его обратно, Тимка стянул из тумбочки в коридоре ключи от дачи, а потом натянул куртку с кроссовками, незаметно прокрался мимо двери кухни, из-за которой слышались взлаивания очередных телевизионных дебатов, и на цыпочках вышел из квартиры.
Потому что он просто больше не мог.
— ...и вовсе даже не «какая-то там барахолка», а антикварный рынок, — в который раз повторила Верена, прижимая смартфон к уху и роясь в рюкзаке в поисках кошелька. Вечно в этом бардаке ничего не найти... — Ну ма-ам, сама подумай, где еще искать подарок человеку, который еще ни разу в жизни не бывал в Европе? А Анжелика сама не своя от всякой винтажной бижутерии, где ж я ее еще найду в таком количестве, не в молле же... да продезинфицирую я все!
Верена немного кривила душой. Она была практически уверена, что ее австралийская подруга по переписке будет прыгать до потолка, получив в подарок даже банальную сувенирную бутылку «Берлинского воздуха» в форме Бранденбургских ворот. На самом деле Верена просто любила барахолки. Было что-то удивительно приятное в том, чтобы в воскресенье после репетиции пройтись вдоль шумных торговых рядов, трогая и разглядывая старинные и не очень фарфоровые сервизы и медные статуэтки, ящики с книгами и выцветшими от времени журналами, древние лампы и вычурную деревянную мебель. Все такое разное, и так быстро меняется, а на одну человеческую жизнь приходится так мало интересного, думала Верена. И так жаль временами, что нельзя жить вечно. Ну или не вечно, ну хотя бы пару столетий — Верене в ее двадцать лет это тоже казалось весьма солидным сроком.
На набережной напротив Музейного острова яблоку было негде упасть. Над головой плыло звонкое, гудящее многоязычное разноголосье; пестрый народ, обрадованный хорошей погодой, вовсю щеголял в рваных джинсах и коротких майках. Верена смотрела на них с некоторым скепсисом: папина немецкая кровь в ней иногда требовала относиться к одежде попроще, но мамина французская время от времени призывала пытаться тренировать вкус, что бы это ни значило.
В безоблачном небе, синем и пронзительном, висело ослепительно-яркое солнце, и его лучи отражались от отполированного за множество лет диабаза под ногами и окрашивали начинающую желтеть листву деревьев и растянутые вдоль берега Шпрее белые тенты в золотистые празднично-карнавальные тона. Сладкий и терпкий, пахнущий сыростью и опавшими листьями холодный осенний воздух, казалось, можно было разливать по бокалам и пить, как шампанское.
У прилавка с украшениями толпой галдели китайские туристы. Самый спокойный из них — кажется, это был гид, — пытался что-то втолковать продавцу на ломаном английском, на что тот с завидным упорством отвечал на смеси польского с немецким.
А еще было бы здорово, если бы люди понимали друг друга без переводчика, продолжала фантазировать Верена, перебирая почерневшие от времени серебряные цепочки.
посвящаю эту историю героям одной из самых любимых
сказок моего далекого детства.
...А ты скажи мне, на каком языке изъясняется ветер? Какой национальности гроза? Где родина дождя? Какого цвета молния? Куда уходит гром, когда замирает? Вы должны владеть всеми наречиями, парни, во всех оттенках и разновидностях, чтобы, когда понадобится, усмирить огни святого Эльма и шары голубого огня, что рыскают по земле точно шипящие кошки. (…) Некоторые люди притягивают молнию, впитывают ее, как песок впитывает влагу. Некоторые люди заряжены отрицательно, другие положительно. Некоторые светятся в темноте. Некоторые гасят пламя...
Рэй Брэдбери, «Что-то страшное грядет»
ПРОЛОГ
— В Утрехте семь часов тридцать минут, а следующие полчаса вы проведете со мной, Эммой ван дер Берг, и, конечно же, с признанными классиками мировой рок-музыки. Я надеюсь, что композиция, которую вы услышите сразу же после выпуска новостей, поднимет нам настроение в эту дождливую осеннюю погоду. Желаю всем отличного начала рабочего дня...
Тесс поправила в правом ухе белый наушничек гарнитуры, чуть убавила звук радио и в очередной раз глянула на экран мобильного. Уже семь тридцать две. Завтракать, видимо, придется за рулем. Да сколько же можно стоять в этой очереди? В конце концов, ну неужели нельзя немного быстрее разливать в стаканчики этот чертов капучино?
— Мааа! купи мне тоже... конвертик с шоколадом... — заканючил сидящий в коляске Леви.
— У тебя же аллергия на шоколад, мышонок, забыл? Тебе нельзя...
— Ну тогда с яблоком...
— С яблоком куплю, — покорно пообещала Тесс, взъерошив сыну льняные вихры.
Семь тридцать пять. Если она не застрянет в пробке за Центральным вокзалом, есть маленький шанс, что ребенок вовремя попадет в садик, а она еще успеет на совещание.
У противоположного конца прилавка замер, остановившимися глазами глядя на нацарапанное мелом на черной доске меню, низенький полноватый мужчина в полицейской форме. Он выглядел бледным и каким-то страшно измученным; под запавшими глазами наметились темные круги. Наверное, с ночной смены, сочувственно подумала Тесс.
Семь тридцать восемь.
— ...число жертв землетрясения в Индонезии достигло восьмидесяти человек, сообщает пресс-служба, — размеренно бормотало радио в ухе. — Президент страны выразил жертвам...
За спиной монотонно пиликали сканеры на кассах и слышался равномерный, похожий на пчелиное жужжание, гул людских голосов. Запах кофе щекотал ноздри.
— Ма-ам... смотри, — Леви снова задергал ее за платье. — Дядя ряженый!
Тесс посмотрела туда, куда указывала маленькая детская рука, и невольно вздрогнула. Прямо позади полицейского, положив руку тому на плечо, стоял высокий, затянутый в черное человек в уродливой карнавальной маске, изображающей какую-то краснолицую тварь с круглыми, обведенными толстой темной каймой глазами, широким, в пол-лица, носом, кустистыми черными бровями и оскаленными острыми зубами. Ах да, точно, через месяц же Хэллуин, вспомнила Тесс, нервно теребя в кармане ключи от машины. Хотя это, конечно, все равно не причина пугать невыспавшихся людей в супермаркетах с утра пораньше. Да и выспавшихся тоже не стоило бы...
Ну да мало ли на свете фриков — в конце концов, у нас ведь свободная страна.
— ...сухогруза, затонувшего вчера вечером у побережья Туниса. Продолжается операция по спасению двадцати одного члена экипажа, двое из них являются гражданами Нидерландов, четверо найдены погибшими. Следите за развитием событий в трансляции на нашем сайте. А теперь к другим новостям Нидерландов и мира...
Семь сорок одна.
Из азиатской закусочной по соседству с пекарней тянуло горячим пряным паром; Тесс видела, как лбы поваров, возящихся на открытой кухне, блестят от пота. Очередь как будто бы даже не уменьшалась, и она со вздохом стянула с себя шарф и расстегнула пальто.
— Черт, да долго ты там еще будешь копаться, а?! — неожиданно визгливо заорал полицейский. — Ты что, специально надо мной издеваешься?!
Этот вопль заставил Тесс дернуться от неожиданности, и тут же она увидела, как продавщица, веснушчатая девушка в круглых блестящих очках и белом кружевном фартучке, побледнела и судорожно шарахнулась от прилавка назад.
— Пожалуйста... пожалуйста, успокойтесь, — залепетала она вдруг, выставляя перед собой ладони с тонкими наманикюренными пальчиками. — Мы сейчас... сейчас...
Вот ведь пугливая пошла молодежь, успела с неудовольствием сказать себе Тесс. Какая уж тут борьба за женские права, если ты в восемнадцать (или сколько ей там?) лет еще не умеешь даже поставить на место зарвавшегося покупателя? Да и мужик тоже хорош — видно, что устал, но и срывать злость на ком попало... это уже ни в какие ворота. А еще полицейский.
Сейчас я ему все выскажу, решительно подумала Тесс, оборачиваясь.
И внезапно с изумлением заметила, что мужчина вытягивает из прицепленной к поясу кобуры пистолет.
Сонная, медленно соображающая поутру очередь, как в замедленном кадре, качнулась от него в сторону.
— Суки... какие же вы все суки, а... ненавижу... — невнятно забормотал полицейский, с громким щелчком снимая пистолет с предохранителя и внезапно с силой закусывая губу.
Тесс показалось, что она как будто бы со стороны услышала свой собственный вскрик.
Первые две пули попали девчонке за прилавком прямо в грудь. Та отлетела к стене, со звоном сбивая на пол расставленные на столе кофейники; на белом фартуке расплылось огромное красное пятно. Вокруг пронзительно закричали на разные голоса, какая-то женщина позади Тесс судорожно выкрикнула: «Позовите охрану!»
Еще одна пуля вдребезги разнесла стекло прилавка. Во все стороны полетели осколки, стоящий рядом с Тесс парень в длинном красном шарфе развернулся и побежал к выходу, и полицейский начал с двух рук стрелять ему вслед.
На несколько безмерно долгих мгновений Тесс замерла на месте как статуя, не в силах заставить себя двинуться с места. Ей почему-то казалось, что стоит ей совершить хоть одно лишнее движение... всего только одно движение... и тогда...
Расширенные от ужаса глаза остановились на человеке в карнавальной маске... и Тесс внезапно померещилось, что она видит, как маска подергивается мутной белесой рябью и потом растворяется, словно смытая водой, обнажая вполне человеческие черты: узкие восточные глаза, прищуренные и пронзительно-черные, кривоватый нос и жесткие бледные губы.
Мужчина стоял в шаге от нее, держа руки скрещенными на груди. Казалось, его совсем не тревожит происходящее и не пугают выстрелы. На какой-то миг он встретился с Тесс взглядом и едва заметно нахмурил густые темные брови — и в тот же момент она увидела, как полицейский неправдоподобно медленно наводит на нее дуло пистолета.
Женщина задохнулась от нахлынувшей паники, наконец-то стряхивая с себя смертельную оторопь, выхватила из коляски ревущего сына и бросилась вместе с ним на пол, прикрывая своим телом...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЛУННЫЙ РЕБЕНОК
ГЛАВА 1
Когда электричка тронулась, Тимка уже почти перестал плакать. Он все-таки не был идиотом и вполне отдавал себе отчет в том, что плачущий тринадцатилетний подросток при полном отсутствии каких-либо взрослых поблизости наверняка может вызвать вопросы у особенно заботливых окружающих, — а посторонние вопросы Тимке сейчас нужны были меньше всего на свете.
А если сидеть вот так, без особенных эмоций на лице, и спокойно рассматривать носки своих кроссовок, то никто, наверное, и не станет обращать на него специального внимания. А в крайнем случае всегда можно сказать, что его мама, например, просто выглянула в соседний вагон посмотреть расписание... или, например, вышла в тамбур поговорить по телефону о чем-нибудь, не вполне предназначенном для детских ушей — такое ведь тоже иногда случается в жизни, верно?
Вот если бы это еще действительно было правдой...
Электричка миновала Толмачево, потом Мшинскую. Вагон мерно потряхивало. Внезапно Тимке показалось, что сидящая напротив него женщина в зеленом клеенчатом пальто и с большой клетчатой сумкой на плече, до того мирно покусывавшая дужку очков над кроссвордом-судоку, вдруг поднимает на него взгляд и вот-вот к нему обратится. Тогда Тимка стремительно поднялся со своего места, без единого слова дернул дверь, на мгновение впустив внутрь вагона какофонию колесного грохота, и почти бегом двинулся вперед. Дойдя до самого конца поезда, где почти не было людей, он снова сел на жесткое, обитое малиновым дермантином сидение и стал, не отрываясь, остановившимися глазами смотреть в окно. За запыленным стеклом мелькали ажурные силуэты берез и тоненьких осин, усыпанных подсвеченной солнцем золотистой листвой — печальные и скоротечные картинки ранней осени. Потом поезд помчался через чернолесье, и в щель приоткрытого окна над головой потянуло запахом мокрой хвои.
Рассеянно провожая взглядом проплывающие мимо железнодорожные столбы, Тимка подумал, что эта поездка вполне может удостоиться номинации на звание самого отчаянного поступка в его пока еще не очень долгой сознательной жизни. Не то чтобы среди номинантов на это звание совсем не имелось никаких других эпизодов — Тимке вообще казалось, что он последние три года живет какой-то очень странной, вывернутой наизнанку жизнью, в которой порой совершенно невозможно отличить правильное от неправильного. Но все-таки, вот так вот в одиночку сорваться из города, не имея перед собой абсолютно никакой конкретной цели — это был уже, пожалуй, переход на какой-то новый уровень.
Просто... он не мог ни единой минуты больше находиться там, в теткиной квартире. Вот просто физически не мог, и все.
Тот факт, что тетка (Тимка никогда, даже про себя, не называл ее по имени, потому что сводная сестра его мамы по странному капризу судьбы носила то же имя, что и мама, и думать об этом Тимке было невыносимо противно) никогда не бывала довольна ни его внешним видом, ни оценками, наверное, не являлся сам по себе такой уж страшной бедой. То, что она иногда встречала Тимку из школы и специально, явно получая от всего процесса немалое удовольствие, громко отчитывала его на виду у одноклассников, называя тупым и малохольным, тоже было, в общем-то, терпимо.
Гораздо хуже было то, что тетка постоянно требовала от него быть вежливым, не перечить старшим и, самое главное, не ввязываться в драки с ровесниками («Смотри мне, если вылетишь из школы, там и до полиции недалеко!»). Наверное, именно поэтому, когда в этом году его выбрало своей жертвой еще несколько человек, примкнувших к компании Серого, Тимка с самого начала стал стараться просто терпеть и не обращать на них внимания. Иногда его обливали водой из поломойного ведра или выкидывали шапку в унитаз, иногда вытряхивали вещи из рюкзака на пол и заставляли ползать на карачках по всему классу, собирая их, иногда окружали толпой на перемене и харкали в лицо. И все смеялись — один раз даже физрук по время урока посмеялся вместе со всеми, когда его во время игры в пионербол отправили на пол подставленной подножкой.
И совсем уже фигово было, что Серый, по праву сынка какого-то там, как выражалась тетка, «оч-чень серьезного человека» ходивший в вечных любимчиках у директрисы, наслаждался в своей жизни, по сути, полной безнаказанностью. Более того, каким-то образом он умудрялся каждый раз выворачивать все так, что в любой ситуации выглядел как первая жертва. Однажды Тимке пришлось перед всем классом просить у него прощения за то, что он толкнул Серого в коридоре, а этот амбал смотрел на него в упор и издевательски лыбился.
Тимка и правда очень старался делать вид, что у него всё в порядке. Раз или два он даже пробовал отбиваться, но любая попытка постоять за себя, когда Серый или кто-то из его компании начинали лезть к нему в столовой или в раздевалке, всякий раз оборачивались вызовами к директору и страшными скандалами дома, если вовсе не ремнем. Во время этих скандалов всегда надо было стоять, вытянувшись в струнку, и молчать, виновато опустив голову, а потом обязательно еще и извиниться первому, чтобы тетка наконец оставила его в покое и отпустила в свою комнату.
Сегодня он впервые в жизни крикнул ей в ответ «дура!», и в наказание был на полчаса выставлен на лестницу босиком и в одних трусах («Я из тебя воспитаю приличного человека, тварь неблагодарная!»). Когда тетка наконец впустила его обратно, Тимка стянул из тумбочки в коридоре ключи от дачи, а потом натянул куртку с кроссовками, незаметно прокрался мимо двери кухни, из-за которой слышались взлаивания очередных телевизионных дебатов, и на цыпочках вышел из квартиры.
Потому что он просто больше не мог.
***
— ...и вовсе даже не «какая-то там барахолка», а антикварный рынок, — в который раз повторила Верена, прижимая смартфон к уху и роясь в рюкзаке в поисках кошелька. Вечно в этом бардаке ничего не найти... — Ну ма-ам, сама подумай, где еще искать подарок человеку, который еще ни разу в жизни не бывал в Европе? А Анжелика сама не своя от всякой винтажной бижутерии, где ж я ее еще найду в таком количестве, не в молле же... да продезинфицирую я все!
Верена немного кривила душой. Она была практически уверена, что ее австралийская подруга по переписке будет прыгать до потолка, получив в подарок даже банальную сувенирную бутылку «Берлинского воздуха» в форме Бранденбургских ворот. На самом деле Верена просто любила барахолки. Было что-то удивительно приятное в том, чтобы в воскресенье после репетиции пройтись вдоль шумных торговых рядов, трогая и разглядывая старинные и не очень фарфоровые сервизы и медные статуэтки, ящики с книгами и выцветшими от времени журналами, древние лампы и вычурную деревянную мебель. Все такое разное, и так быстро меняется, а на одну человеческую жизнь приходится так мало интересного, думала Верена. И так жаль временами, что нельзя жить вечно. Ну или не вечно, ну хотя бы пару столетий — Верене в ее двадцать лет это тоже казалось весьма солидным сроком.
На набережной напротив Музейного острова яблоку было негде упасть. Над головой плыло звонкое, гудящее многоязычное разноголосье; пестрый народ, обрадованный хорошей погодой, вовсю щеголял в рваных джинсах и коротких майках. Верена смотрела на них с некоторым скепсисом: папина немецкая кровь в ней иногда требовала относиться к одежде попроще, но мамина французская время от времени призывала пытаться тренировать вкус, что бы это ни значило.
В безоблачном небе, синем и пронзительном, висело ослепительно-яркое солнце, и его лучи отражались от отполированного за множество лет диабаза под ногами и окрашивали начинающую желтеть листву деревьев и растянутые вдоль берега Шпрее белые тенты в золотистые празднично-карнавальные тона. Сладкий и терпкий, пахнущий сыростью и опавшими листьями холодный осенний воздух, казалось, можно было разливать по бокалам и пить, как шампанское.
У прилавка с украшениями толпой галдели китайские туристы. Самый спокойный из них — кажется, это был гид, — пытался что-то втолковать продавцу на ломаном английском, на что тот с завидным упорством отвечал на смеси польского с немецким.
А еще было бы здорово, если бы люди понимали друг друга без переводчика, продолжала фантазировать Верена, перебирая почерневшие от времени серебряные цепочки.
