Пели из оврагов лягушки, шуршали над головой птицы. На дорогу упала шишка. Под копыто авъиной кобыле попал камень: лошадь громко зафыркала и захрапела, но успокоилась, когда Авъя прочесала той как следует шею и прошептала несколько ласковых слов.
— Доброе слово и скотине приятно? — негромко полюбопытствовал Туган, нарушив тишину.
— Зверя любого любить надо, — отозвалась Авъя. — Если зверя любить, то он ответит тебе добротой.
— Скажи это медведю, — хмыкнул кто-то за её спиной. — Такого за ушком не почешешь, чтоб не сожрал и сразу возлюбил, как ближнего своего.
Авъя покосилась: Сюзь. Или Ньыв, она не умела их различать.
— Может, просто не надо злить медведя?
Рыжий нехорошо прищурился, готовясь, должно быть, наговорить немало скверных слов, но Туган вовремя вмешался:
— Ньыв, довольно! Девчонка ничего не смыслит в медведях: не бегает же церковная служка по лесам с рогатиной наперевес, право слово. Нашёл тоже, с кем препираться.
— А я вот всё хотел спросить, — начал Пелысь, перебив Ньыва, раскрывшего рот. — Здесь встречаются разбойники? Мы сколько ехали, ни с кем не столкнулись. Хотя и Зарни-Ань близко, и Тoлпозиз.
— Может, это их Лыско своей рожей отпугнул? — хохотнул Яур. — Я как гляну, так ср…
— В Тoлпозизе брать было нечего особо, — осторожно заметила Авъя. — Это сейчас только… всё поменялось. А брать у монахинь — себе дороже.
Туган устремил на девушку любопытный взгляд и уточнил:
— Видела ящера?
Авъя помотала головой, и Туган разочарованно цокнул языком.
Как будто стремясь заполнить возникшую пустоту, Авъя спрашивает:
— А вы знали, что наши предки считали лягушку неприкосновенной?
— Кто это тебя за язык всё тянет и тянет? — подозрительно пробормотал себе под нос Ньыв, но, конечно, его услышали все.
— Я не знал, — с готовностью отозвался Пелысь. — Хотя, наверное, это что-то… языческое.
“Наши предки и были язычниками”, — подумалось Авъе, но некоторые вещи, как она надёжно уяснила, вслух лучше не произносить, особенно если есть опасность столкнуться с излишне ретивыми машианами. Матушка-настоятельница хорошо вбила Авъе эту простую идею в голову, пусть и методы у неё были не самые добрые. Помнила до сих пор, как Серама пожаловалась, стоило только Авъе, едва пересёкшей святые врата, раскрыть рот по поводу своих излюбленных лягушек: ударила, правда, сначала по губам, а после матушка-настоятельница к себе вызвала “дикого зверёныша с болот” для разговора. Разговор оказался почти без слов и остался поныне на спине.
Любовь к лягушкам, однако, никуда не делась. Закрыв глаза, Авъя погружалась в далёкое детство, уже теперь всё какое-то зыбкое, утекающее сквозь пальцы, как мокрый песок или ил со дна, и детство её квакало лягушками: их много водилось на болотах, да и маменька сама их разводила, чтобы потом, дождавшись, когда умрут, и дать муравьям обглодать дочиста их маленькие, тонкие, хрупкие косточки. Их маменька хранила в резном тяжёлом сундуке и открывать его запрещала, но Авъя подсмотрела один разочек, одним глазком. Маменька не узнала об этом проступке — или сделала вид, что не узнала, потому что на следующую же ночь заперла в бане.
А потом пришла та большая страшная лягушка.
— Наши предки считали, что лягушка раньше была человеком, а потому их убивать нельзя.
— Не очень-то по-машиански.
“Наши предки и не были машианами”.
— Замолчите! — вдруг зашипел Лыско. — Слышали?
Едва повисла тишина, как послышался странный звук — нечто среднее между утробным рыком сытого хищника, готовящегося отойти ко сну, и скрипучим стоном дряхлой, накренившейся под напором ветров сосны. Взволнованно зашуршали крылами птицы, испуганно загомонили; лес будто выдохнул резко и болезно, скручиваясь и замирая, как будто что-то недоброе могло изничтожить его. Даже ветер замер.
Лыско кивнул влево — Авъе почудилось, что краем глаза она заметила какую-то тень, но, повернув голову влево, не увидела ничего необычного. На них не бросился голодных медведь, не окружили обезумевшие от голода волки, не выскочил вперёд рогами бешеный олень или лось. Ничего. Никого.
Снова повисла тишина.
— Пелысь, Яур, проверьте. Сюзь, прикрываешь. Лыско, Ньыв, дорога. Авъя, стой на месте.
Авъя спорить не стала.
Вернулись Пелысь и Яур бледные, но главное, что вернулись: как-то переглядывались тяжело между собой, посматривали на Тугана.
— Никого, — напряжённо произнёс Пелысь под взглядом Тугана. — Только там… медведя кто-то растерзал. И следов много: не только медвежьи, но и каких-то странных, четырёхпалых, круглых. Такого зверя я не видел раньше.
До Тoлпозиза добрались на следующий день, и тогда же зарядил холодный дождь с градом.
Отвесные горные склоны вдоль Нёльвы, поросшие скрипучими соснами, будто потеряли краски. Прежде серо-коричневые, как известковая глина, опоясанные охристыми и белыми лентами, сейчас они стали просто серыми, а люд попрятался в деревянных избах. Ещё бы: получить градиной — малое удовольствие. Путники чудом нашли себе приют в забитом трактире — даже нашлись ещё свободные стойла, пусть и пришлось лошадей ставить по двое-трое в одно.
О чём говорил Туган с трактирщиком, Авъя не знала, но вернулся он хмурым. Сказал одно:
— Я за старостой. Ждите.
С ним пошли Ньыв и Сюзь, промокшие до нитки.
— Может, по суру, а?
— Не стыдно при девочке-то, Лыско?
— А чего стыдиться-то? — Лыско глянул на Авъю. — Против будешь, если выпьем малость, а? — Авъя в ответ помотала головой. — Тебе предлагать не стану. И Тугану не говори, а то опять развоняется.
От сура не отказался и Пелысь.
Так и сидели, в праздных разговорах и хмельном суре, пока не вернулся Туган — мокрый и смурной настолько, что грозовая туча рядом с ним померкла бы. Он сел, испросил себе суру и принялся говорить. Было так: ходили они к старосте с вопросами, а тот их послал в весьма далёкие края, где нога человека не хаживала. Ящера-то показал за монету с каждого, да странный ящер оказался: неровный какой-то, со швами на всех конечностях, как будто слепили его из того, что под рукой нашлось. Когда Туган спросил, мол, откуда швы, староста лишь зашикал на него и заявил, что змия-то молодцы их порубили насмерть, так сшивать пришлось обратно, чтоб люду выставлять.
— Дрянь дело, — сплюнул Яур, стоило Тугану закончить объясняться. — Зря тащились только.
— Может, у охотников самих спросить? Вдруг покажут, где ящера нашли своего, — предложил Пелысь. — Говаривали же, что, дескать, следы какие-то в лесах видели, как будто кто-то тёрся спиной о деревья. Да и живность в лесу тоже кто-то пожрал: сами, своими глазами ведь видели.
— Нет никакого ящера, — хмуро отозвался Туган. — Нет и не было. Обман это всё. Медведь, небось.
— Медведи так не жрут.
— Этот ихний, положим, и обман, но вдруг другой какой есть змий? Его и поискать можно. Всё равно ж надо что-то Мелейке сказать…
— Да айда к охотникам! По болотам походим, леса посмотрим: не зря ж проводницу тащили. Не найдём ничего путного, так хоть перед Мелейкой отчитаемся, мол, хаживали, смотрели своими глазами, а не только местных стращали расспросами. Там, глядишь, найдём чего, чтоб князя уважить. Кость какую необычную. Шкуры кусок снимем с кого-нибудь. Чай, есть тут зверьё, какого князь в глаза не видывал прежде: всё ж Эзысь Йивса, тут всякое живёт. А ежель нет, то придумаем чего потом.
На том и порешили, вот только охотники провожать отказались.
Как бы ни настаивал Туган, что бы ни предлагал взамен, но селяне оставались непреклонны: Авъя заметила, как они переглядывались между собой, как безмолвно кивали друг другу, как показывали что-то пальцами, но понять ничего не смогла. Видимо, такие мелочи не ускользнули и от внимания Тугана, пусть и говорить он ничего не стал — нахмурился только.
В харчевне заказали суру, а для Авъи принесли зараву. Какое-то время ели молча, пока Авъя вдруг не подала голос:
— Они сказали, что супротив того места стоял камень.
— Да тут везде камни, — огрызнулся Яур. — Ничего, кроме камней, нет.
— Местные называют камнем только одно место, — продолжила Авъя, будто ничего и не услышала, — там было капище, оно и после прихода Стефана никуда не делось. Забросили его только, конечно, и не приносят там жертвы… — Авъя осеклась под взглядами, направленными на неё. — Но камни сами остались. Точнее, один большой камень, резной идол. Потому и просто камень: не по-машиански всё-таки его иначе величать.
Туган почесал задумчиво бороду.
— Ну что, стоит проверить? Мы особо ничего не потеряем. Разве что… сколько до него идти?
— Если знать, как идти, то два часа. Если не знать, то утонешь.
Яур злобно усмехнулся, но ничего не стал говорить.
— Лезть в языческие дела… — пробормотал Ньыв. — Не машианское это дело — на капища хаживать и ящеров там искать. Да и не странно это разве? Чудной ящер, старое капище, подозрительные охотники, странный староста. Я один чувствую, что здесь есть что-то… дурное, не нашенское?
— Эзысь Йивса — вообще странное место, — Пелысь пожал плечами. — Хотя я слышал, что… — и он замялся, замолчал, видимо, начав говорить что-то, что говорить не стоило.
Туган глянул на него тяжело:
— Говори.
— Я слышал, мол, когда Стефан явился сюда нести свет Машиаха, некоторые язычники, те, которые чудь, — он понизил тон и наклонился вперёд, — под землю ушли. И так жили под землёй, иногда только вылезали по каким-то своим делам, а тут…
— Да не было чуди никакой.
— А вдруг была?
— Ты машианин или суеверный? Постеснялся бы при хоть при… девочке. Идти надо.
Пелысь стыдливо примолк.
Болото недовольно булькнуло и крепко ухватилось за палку.
Авъя аккуратно прощупала почву перед собой и обозначила небольшой, но крепкой палочкой с лентой безопасную кочку. Отряд продвигался медленно: мужчины отставали от прыгучей Авъи, которая словно бы степенно прогуливалась по маленькому аптекарскому огородику Зарни-Ань, но никак не воскрешала в памяти когда-то знакомый болотный маршрут.
— Сколько там ещё осталось? — окликнул Туган Авъю. — Далеко?
— Нет, совсем нет.
Казалось, этот путь будет бесконечен, но, правда что, вскорости показался просвет между деревьями: и отряд облегчённо выдохнул. Авъя терпеливо дождалась их; и не препятствовала, когда решили устроить привал — и сама присела на холодный камень. Запрокинув голову, она смотрела на небо, серое и тёмное, низко нависающее над их головами и грозящее вот-вот обрушиться могучим дождём, из-за какого и река может из берегов выйти.
Дали вяленую солёную рыбу — немного, но этого хватило, чтобы утолить мучительное чувство голода, от какого шла кругом голова. Авъя съела свой кусок в два укуса, но живот всё равно заурчал: она порадовалась, что села несколько поодаль, чтобы не мешать спутникам распивать сур одним своим присутствием. К компании монастырской служки они вряд ли привыкли бы столь скоро — порой ей казалось, что просто старались не замечать, чтобы не то себя не смущать, не то её саму. Авъя, и правда, давно не видела мужчин вблизи.
— Можно?
Авъя моргнула. Перед ней стоял Пелысь: неловко переминался с ноги на ногу, опустив взгляд и стараясь на неё не глядеть. Да и она сама смутилась.
— Да, конечно…
Он сел напротив.
— Я всё хотел спросить. Что стало с твоим родным городищем? Я слышал, ты из Сыкчик-кoзы. Это правда?
— Правда, — кивнула она. — Да там…
Авъя растерялась. Она плохо помнила, что на самом деле там произошло, но отчётливо ощущала запах дыма, гари; слышала чужие вопли и свист стрел над головой; видела, как падал могущественный, но всё-таки поверженный деревянный идол, смурной и резкий, как бежали люди, как падали, найденные мечом, как скрывались под землёй… Земля горела. Земля полыхала. Из неё рвался пламень. Авъя затряслась, обхватила себя руками — и в тот же момент задул когтистый, холодный ветер.
— Люди сами его бросили. Сыкчик-кoза ведь очень далеко стоял от всех торговых путей, особенно когда река наша высохла и окончательно превратилась в болото, — Авъя выдавила из себя грустную улыбку. — Вот и оставили его. Конечно, там и раньше стояло болото, но оно как-то… было поодаль, что ли? Мы часто туда хаживали, собирали ягоды или ещё чего полезного, так что ходить по болотам Эзысь-Йивса я научена.
— Вот оно что… — с явным разочарованием протянул Пелысь, ожидая, видимо, какую-нибудь кровавую историю. — А я думал…
Туган следил за ними обоими пристально и вскоре прикрикнул, будто почуяв что-то неладное в их разговоре:
— Не задерживайтесь! Пелысь, отстань от Авъи. Мы выходим. Авъя, веди дальше.
Авъя неловко пробормотала какие-то нелепые извинения Пелысю, пообещав, что, может, чуть позже, как-нибудь потом ему расскажет что-нибудь ещё интересное из жизни болотного городища, и умчалась от него прочь, к Тугану. Тот не стал ей ничего говорить: только молчаливо пожурил вглядом, от какого Авъя втянула голову в плечи и задрожала — обыкновенно так матушка-настоятельница на неё глядела, с таким осуждением, и после её не ждало ничего, кроме очередного наказания.
Вскорости снялись с привала и отправили дальше.
— Так есть ящер или нет? — раздалось негромкое за её и тугановой спинами, стоило направиться вперёд, к берегу могучей реки.
— А разница разве есть какая? — отозвался Яур, наверняка странно дёрнув левым плечом в привычной манере. — Что существует, что нет — нам-то что? Что Мелейка сказал, то и делаешь, хоть воду решетом черпать станешь, чтоб озерцо какое ему осушить. Это же жизнь: надо искать смысл самому, а не думать, что она тебе его радостно подкинет, а ты и тем довольствоваться станешь.
— Странное суждение, — Авъя узнала голос Пелыся. — И как-то не очень по-машиански.
— А ты, юнец, и вовсе молчи, когда старшие разговаривают!
Пелысь, к сожалению, примолк и постарался отойти подальше от Яура — Авъя услышала его шаги за своей спиной, и Пелысь тут же появился подле них с Туганом. Тот не сказал ни слова, будто бы и не заметил.
Покосился на Авъю.
— Спросить хочешь чего?
— Нет…
— По глазам вижу, что хочешь, — хмыкнул Туган. — За тебя я вступался, а за Пелыся — нет. Почему, хочешь знать?
Авъя отвечать не стала: боялась показаться слишком любопытной.
— Да потому, что сам себя защищать уж должен уметь.
— А разве мне не надо самой тоже такое уметь?
Туган по-отечески, по-доброму улыбнулся:
— А ты давно в большом мире ходишь, девочка?
— Нет…
— Я не потому тебя защищаю, что ты юная, или девочка, или монастырская служка. А потому, что мира не видела много.
Помолчали: Авъя не стала спорить.
— А что ты сама думаешь, проводница?
— О чём?
— О ящере. Есть он, нет его?
Авъя на какое-то время задумалась.
Предстояло спускаться по скользкому после дождя склону: всю грязь размыло водой, и теперь, цепляясь за деревья, пришлось сосредоточиться на том, куда ставить ногу, чтобы не распластаться спиной по грязи и уж тем более не ускользнуть вниз, по камням и колючим кустарникам, в самую реку. Где-то в глубине души она хотела верить в существование настоящего, огнедышащего, крылатого ящера. Её предки, её настоящие предки, не те, какие склонили покорно и безропотно головы пред Стефаном Чужеземцем, молились резным каменным идолам, о двух могучих крыльях и свирепой змеиной морде; она помнила, какие костры разводили перед их застывшими ликами, какие жертвы подносили, дабы уважить их гневливые сущности.
— Доброе слово и скотине приятно? — негромко полюбопытствовал Туган, нарушив тишину.
— Зверя любого любить надо, — отозвалась Авъя. — Если зверя любить, то он ответит тебе добротой.
— Скажи это медведю, — хмыкнул кто-то за её спиной. — Такого за ушком не почешешь, чтоб не сожрал и сразу возлюбил, как ближнего своего.
Авъя покосилась: Сюзь. Или Ньыв, она не умела их различать.
— Может, просто не надо злить медведя?
Рыжий нехорошо прищурился, готовясь, должно быть, наговорить немало скверных слов, но Туган вовремя вмешался:
— Ньыв, довольно! Девчонка ничего не смыслит в медведях: не бегает же церковная служка по лесам с рогатиной наперевес, право слово. Нашёл тоже, с кем препираться.
— А я вот всё хотел спросить, — начал Пелысь, перебив Ньыва, раскрывшего рот. — Здесь встречаются разбойники? Мы сколько ехали, ни с кем не столкнулись. Хотя и Зарни-Ань близко, и Тoлпозиз.
— Может, это их Лыско своей рожей отпугнул? — хохотнул Яур. — Я как гляну, так ср…
— В Тoлпозизе брать было нечего особо, — осторожно заметила Авъя. — Это сейчас только… всё поменялось. А брать у монахинь — себе дороже.
Туган устремил на девушку любопытный взгляд и уточнил:
— Видела ящера?
Авъя помотала головой, и Туган разочарованно цокнул языком.
Как будто стремясь заполнить возникшую пустоту, Авъя спрашивает:
— А вы знали, что наши предки считали лягушку неприкосновенной?
— Кто это тебя за язык всё тянет и тянет? — подозрительно пробормотал себе под нос Ньыв, но, конечно, его услышали все.
— Я не знал, — с готовностью отозвался Пелысь. — Хотя, наверное, это что-то… языческое.
“Наши предки и были язычниками”, — подумалось Авъе, но некоторые вещи, как она надёжно уяснила, вслух лучше не произносить, особенно если есть опасность столкнуться с излишне ретивыми машианами. Матушка-настоятельница хорошо вбила Авъе эту простую идею в голову, пусть и методы у неё были не самые добрые. Помнила до сих пор, как Серама пожаловалась, стоило только Авъе, едва пересёкшей святые врата, раскрыть рот по поводу своих излюбленных лягушек: ударила, правда, сначала по губам, а после матушка-настоятельница к себе вызвала “дикого зверёныша с болот” для разговора. Разговор оказался почти без слов и остался поныне на спине.
Любовь к лягушкам, однако, никуда не делась. Закрыв глаза, Авъя погружалась в далёкое детство, уже теперь всё какое-то зыбкое, утекающее сквозь пальцы, как мокрый песок или ил со дна, и детство её квакало лягушками: их много водилось на болотах, да и маменька сама их разводила, чтобы потом, дождавшись, когда умрут, и дать муравьям обглодать дочиста их маленькие, тонкие, хрупкие косточки. Их маменька хранила в резном тяжёлом сундуке и открывать его запрещала, но Авъя подсмотрела один разочек, одним глазком. Маменька не узнала об этом проступке — или сделала вид, что не узнала, потому что на следующую же ночь заперла в бане.
А потом пришла та большая страшная лягушка.
— Наши предки считали, что лягушка раньше была человеком, а потому их убивать нельзя.
— Не очень-то по-машиански.
“Наши предки и не были машианами”.
— Замолчите! — вдруг зашипел Лыско. — Слышали?
Едва повисла тишина, как послышался странный звук — нечто среднее между утробным рыком сытого хищника, готовящегося отойти ко сну, и скрипучим стоном дряхлой, накренившейся под напором ветров сосны. Взволнованно зашуршали крылами птицы, испуганно загомонили; лес будто выдохнул резко и болезно, скручиваясь и замирая, как будто что-то недоброе могло изничтожить его. Даже ветер замер.
Лыско кивнул влево — Авъе почудилось, что краем глаза она заметила какую-то тень, но, повернув голову влево, не увидела ничего необычного. На них не бросился голодных медведь, не окружили обезумевшие от голода волки, не выскочил вперёд рогами бешеный олень или лось. Ничего. Никого.
Снова повисла тишина.
— Пелысь, Яур, проверьте. Сюзь, прикрываешь. Лыско, Ньыв, дорога. Авъя, стой на месте.
Авъя спорить не стала.
Вернулись Пелысь и Яур бледные, но главное, что вернулись: как-то переглядывались тяжело между собой, посматривали на Тугана.
— Никого, — напряжённо произнёс Пелысь под взглядом Тугана. — Только там… медведя кто-то растерзал. И следов много: не только медвежьи, но и каких-то странных, четырёхпалых, круглых. Такого зверя я не видел раньше.
***
До Тoлпозиза добрались на следующий день, и тогда же зарядил холодный дождь с градом.
Отвесные горные склоны вдоль Нёльвы, поросшие скрипучими соснами, будто потеряли краски. Прежде серо-коричневые, как известковая глина, опоясанные охристыми и белыми лентами, сейчас они стали просто серыми, а люд попрятался в деревянных избах. Ещё бы: получить градиной — малое удовольствие. Путники чудом нашли себе приют в забитом трактире — даже нашлись ещё свободные стойла, пусть и пришлось лошадей ставить по двое-трое в одно.
О чём говорил Туган с трактирщиком, Авъя не знала, но вернулся он хмурым. Сказал одно:
— Я за старостой. Ждите.
С ним пошли Ньыв и Сюзь, промокшие до нитки.
— Может, по суру, а?
— Не стыдно при девочке-то, Лыско?
— А чего стыдиться-то? — Лыско глянул на Авъю. — Против будешь, если выпьем малость, а? — Авъя в ответ помотала головой. — Тебе предлагать не стану. И Тугану не говори, а то опять развоняется.
От сура не отказался и Пелысь.
Так и сидели, в праздных разговорах и хмельном суре, пока не вернулся Туган — мокрый и смурной настолько, что грозовая туча рядом с ним померкла бы. Он сел, испросил себе суру и принялся говорить. Было так: ходили они к старосте с вопросами, а тот их послал в весьма далёкие края, где нога человека не хаживала. Ящера-то показал за монету с каждого, да странный ящер оказался: неровный какой-то, со швами на всех конечностях, как будто слепили его из того, что под рукой нашлось. Когда Туган спросил, мол, откуда швы, староста лишь зашикал на него и заявил, что змия-то молодцы их порубили насмерть, так сшивать пришлось обратно, чтоб люду выставлять.
— Дрянь дело, — сплюнул Яур, стоило Тугану закончить объясняться. — Зря тащились только.
— Может, у охотников самих спросить? Вдруг покажут, где ящера нашли своего, — предложил Пелысь. — Говаривали же, что, дескать, следы какие-то в лесах видели, как будто кто-то тёрся спиной о деревья. Да и живность в лесу тоже кто-то пожрал: сами, своими глазами ведь видели.
— Нет никакого ящера, — хмуро отозвался Туган. — Нет и не было. Обман это всё. Медведь, небось.
— Медведи так не жрут.
— Этот ихний, положим, и обман, но вдруг другой какой есть змий? Его и поискать можно. Всё равно ж надо что-то Мелейке сказать…
— Да айда к охотникам! По болотам походим, леса посмотрим: не зря ж проводницу тащили. Не найдём ничего путного, так хоть перед Мелейкой отчитаемся, мол, хаживали, смотрели своими глазами, а не только местных стращали расспросами. Там, глядишь, найдём чего, чтоб князя уважить. Кость какую необычную. Шкуры кусок снимем с кого-нибудь. Чай, есть тут зверьё, какого князь в глаза не видывал прежде: всё ж Эзысь Йивса, тут всякое живёт. А ежель нет, то придумаем чего потом.
На том и порешили, вот только охотники провожать отказались.
Как бы ни настаивал Туган, что бы ни предлагал взамен, но селяне оставались непреклонны: Авъя заметила, как они переглядывались между собой, как безмолвно кивали друг другу, как показывали что-то пальцами, но понять ничего не смогла. Видимо, такие мелочи не ускользнули и от внимания Тугана, пусть и говорить он ничего не стал — нахмурился только.
В харчевне заказали суру, а для Авъи принесли зараву. Какое-то время ели молча, пока Авъя вдруг не подала голос:
— Они сказали, что супротив того места стоял камень.
— Да тут везде камни, — огрызнулся Яур. — Ничего, кроме камней, нет.
— Местные называют камнем только одно место, — продолжила Авъя, будто ничего и не услышала, — там было капище, оно и после прихода Стефана никуда не делось. Забросили его только, конечно, и не приносят там жертвы… — Авъя осеклась под взглядами, направленными на неё. — Но камни сами остались. Точнее, один большой камень, резной идол. Потому и просто камень: не по-машиански всё-таки его иначе величать.
Туган почесал задумчиво бороду.
— Ну что, стоит проверить? Мы особо ничего не потеряем. Разве что… сколько до него идти?
— Если знать, как идти, то два часа. Если не знать, то утонешь.
Яур злобно усмехнулся, но ничего не стал говорить.
— Лезть в языческие дела… — пробормотал Ньыв. — Не машианское это дело — на капища хаживать и ящеров там искать. Да и не странно это разве? Чудной ящер, старое капище, подозрительные охотники, странный староста. Я один чувствую, что здесь есть что-то… дурное, не нашенское?
— Эзысь Йивса — вообще странное место, — Пелысь пожал плечами. — Хотя я слышал, что… — и он замялся, замолчал, видимо, начав говорить что-то, что говорить не стоило.
Туган глянул на него тяжело:
— Говори.
— Я слышал, мол, когда Стефан явился сюда нести свет Машиаха, некоторые язычники, те, которые чудь, — он понизил тон и наклонился вперёд, — под землю ушли. И так жили под землёй, иногда только вылезали по каким-то своим делам, а тут…
— Да не было чуди никакой.
— А вдруг была?
— Ты машианин или суеверный? Постеснялся бы при хоть при… девочке. Идти надо.
Пелысь стыдливо примолк.
***
Болото недовольно булькнуло и крепко ухватилось за палку.
Авъя аккуратно прощупала почву перед собой и обозначила небольшой, но крепкой палочкой с лентой безопасную кочку. Отряд продвигался медленно: мужчины отставали от прыгучей Авъи, которая словно бы степенно прогуливалась по маленькому аптекарскому огородику Зарни-Ань, но никак не воскрешала в памяти когда-то знакомый болотный маршрут.
— Сколько там ещё осталось? — окликнул Туган Авъю. — Далеко?
— Нет, совсем нет.
Казалось, этот путь будет бесконечен, но, правда что, вскорости показался просвет между деревьями: и отряд облегчённо выдохнул. Авъя терпеливо дождалась их; и не препятствовала, когда решили устроить привал — и сама присела на холодный камень. Запрокинув голову, она смотрела на небо, серое и тёмное, низко нависающее над их головами и грозящее вот-вот обрушиться могучим дождём, из-за какого и река может из берегов выйти.
Дали вяленую солёную рыбу — немного, но этого хватило, чтобы утолить мучительное чувство голода, от какого шла кругом голова. Авъя съела свой кусок в два укуса, но живот всё равно заурчал: она порадовалась, что села несколько поодаль, чтобы не мешать спутникам распивать сур одним своим присутствием. К компании монастырской служки они вряд ли привыкли бы столь скоро — порой ей казалось, что просто старались не замечать, чтобы не то себя не смущать, не то её саму. Авъя, и правда, давно не видела мужчин вблизи.
— Можно?
Авъя моргнула. Перед ней стоял Пелысь: неловко переминался с ноги на ногу, опустив взгляд и стараясь на неё не глядеть. Да и она сама смутилась.
— Да, конечно…
Он сел напротив.
— Я всё хотел спросить. Что стало с твоим родным городищем? Я слышал, ты из Сыкчик-кoзы. Это правда?
— Правда, — кивнула она. — Да там…
Авъя растерялась. Она плохо помнила, что на самом деле там произошло, но отчётливо ощущала запах дыма, гари; слышала чужие вопли и свист стрел над головой; видела, как падал могущественный, но всё-таки поверженный деревянный идол, смурной и резкий, как бежали люди, как падали, найденные мечом, как скрывались под землёй… Земля горела. Земля полыхала. Из неё рвался пламень. Авъя затряслась, обхватила себя руками — и в тот же момент задул когтистый, холодный ветер.
— Люди сами его бросили. Сыкчик-кoза ведь очень далеко стоял от всех торговых путей, особенно когда река наша высохла и окончательно превратилась в болото, — Авъя выдавила из себя грустную улыбку. — Вот и оставили его. Конечно, там и раньше стояло болото, но оно как-то… было поодаль, что ли? Мы часто туда хаживали, собирали ягоды или ещё чего полезного, так что ходить по болотам Эзысь-Йивса я научена.
— Вот оно что… — с явным разочарованием протянул Пелысь, ожидая, видимо, какую-нибудь кровавую историю. — А я думал…
Туган следил за ними обоими пристально и вскоре прикрикнул, будто почуяв что-то неладное в их разговоре:
— Не задерживайтесь! Пелысь, отстань от Авъи. Мы выходим. Авъя, веди дальше.
Авъя неловко пробормотала какие-то нелепые извинения Пелысю, пообещав, что, может, чуть позже, как-нибудь потом ему расскажет что-нибудь ещё интересное из жизни болотного городища, и умчалась от него прочь, к Тугану. Тот не стал ей ничего говорить: только молчаливо пожурил вглядом, от какого Авъя втянула голову в плечи и задрожала — обыкновенно так матушка-настоятельница на неё глядела, с таким осуждением, и после её не ждало ничего, кроме очередного наказания.
Вскорости снялись с привала и отправили дальше.
— Так есть ящер или нет? — раздалось негромкое за её и тугановой спинами, стоило направиться вперёд, к берегу могучей реки.
— А разница разве есть какая? — отозвался Яур, наверняка странно дёрнув левым плечом в привычной манере. — Что существует, что нет — нам-то что? Что Мелейка сказал, то и делаешь, хоть воду решетом черпать станешь, чтоб озерцо какое ему осушить. Это же жизнь: надо искать смысл самому, а не думать, что она тебе его радостно подкинет, а ты и тем довольствоваться станешь.
— Странное суждение, — Авъя узнала голос Пелыся. — И как-то не очень по-машиански.
— А ты, юнец, и вовсе молчи, когда старшие разговаривают!
Пелысь, к сожалению, примолк и постарался отойти подальше от Яура — Авъя услышала его шаги за своей спиной, и Пелысь тут же появился подле них с Туганом. Тот не сказал ни слова, будто бы и не заметил.
Покосился на Авъю.
— Спросить хочешь чего?
— Нет…
— По глазам вижу, что хочешь, — хмыкнул Туган. — За тебя я вступался, а за Пелыся — нет. Почему, хочешь знать?
Авъя отвечать не стала: боялась показаться слишком любопытной.
— Да потому, что сам себя защищать уж должен уметь.
— А разве мне не надо самой тоже такое уметь?
Туган по-отечески, по-доброму улыбнулся:
— А ты давно в большом мире ходишь, девочка?
— Нет…
— Я не потому тебя защищаю, что ты юная, или девочка, или монастырская служка. А потому, что мира не видела много.
Помолчали: Авъя не стала спорить.
— А что ты сама думаешь, проводница?
— О чём?
— О ящере. Есть он, нет его?
Авъя на какое-то время задумалась.
Предстояло спускаться по скользкому после дождя склону: всю грязь размыло водой, и теперь, цепляясь за деревья, пришлось сосредоточиться на том, куда ставить ногу, чтобы не распластаться спиной по грязи и уж тем более не ускользнуть вниз, по камням и колючим кустарникам, в самую реку. Где-то в глубине души она хотела верить в существование настоящего, огнедышащего, крылатого ящера. Её предки, её настоящие предки, не те, какие склонили покорно и безропотно головы пред Стефаном Чужеземцем, молились резным каменным идолам, о двух могучих крыльях и свирепой змеиной морде; она помнила, какие костры разводили перед их застывшими ликами, какие жертвы подносили, дабы уважить их гневливые сущности.
