То самое поле, возле которого встретила Ефрема, Ульяна обошла стороной — даже смотреть не стала, убоявшись, что где-нибудь в тумане прошаркает в старых, изношенных, покрытых грязью ботинках высокий жуткий дед с тёмным взглядом, закашляется гулко и снова предложит помощь. А вдруг этот дед — одинокий? Вдруг ему не с кем поговорить толком? Ульяна отчётливо представила, как тот сидит глухими вечерами, плавно перетекающими в ночь, в немом одиночестве; как единственный звук, тревожащий его слух, — это свистящий чайник на газу; как он нарочно не подходит к этому чайнику долго, лишь бы снова не опустилась тишина; как он убирает лишнюю чашку — опять ненароком достал, дурак старый, ту любимую, уже блеклую, своей умершей жены… Прежде не замечавшая за собой сентиментальности, Ульяна вытерла выступившие слёзы — и горло сжало дикой и болезненной тоской, как будто это она сама осталась совсем-совсем одна, как будто это её каждый день ждало одиночество, как будто это она жила в хибаре на отшибе, куда никто не хаживал толком, как будто это её чурались местные. Мутная дымка развеялась, не успев вступить в полные права. Мать всегда её дразнила, стоило уйти в себя, и одно воспоминание о ней отрезвило.
Ульяна поправила лямки рюкзака и пошлёпала по грязи, разбрасывая липкие комья вокруг. Они налипали на тёмно-серые спортивные штаны, даже цеплялись за низ куртки, но Ульяна не обращала внимания: в наушниках играла приятная музыка, а сама она шла вдаль, стараясь не замечать ничего вокруг. Измученная общением, уставшая от поездки, желавшая просто вернуться домой, она стремилась оказаться в одиночестве, спрятаться там, где её никто не посмеет тронуть. Свернуться бы сейчас где-нибудь, закрыть уши и кричать — и кричать, пока горло не содрёт. Порыв удалось отогнать, пусть и не сразу, хоть и казалось всё это навязчиво заманчивым.
Подошла утонула в упругом мхе: впитавший в себя воду, он теперь влажно чавкнул ногой, когда Ульяна едва не подпрыгнула на месте, испугавшись, что вот-вот уйдёт в болото и успеет едва булькнуть, прежде чем утонуть в мутном воде, скрытой под зарослями трав.
Вода затекла в сапог. Холодно. Сыро. Скользко. Ульяна шмыгнула носом и проверила палкой почву перед собой — проверила, есть ли там почва вовсе, ведь ступать в неизвестность — такое себе удовольствие. Почва нашлась там, где и ожидалась: мхи снова выплюнули из себя воду и всосали обратно, как губки.
Ульяна постаралась аккуратно снять сапог и вылить воду; опёрлась спиной о чахлую сосенку, потянула обеими руками, с горем пополам удерживая равновесие, и вдруг дёрнулась быстрее, чем успела понять, что же привлекло её внимание. Какой-то шелест, какой-то скрип, какой-то шаг — она замерла, и сердце заколотилось болезненно быстро. Бежать? Спрятаться? Ничего не делать? Вспотевшими и дрожащими руками Ульяна натянула сапог обратно, стараясь не шуметь; она выдохнула со свистом и осторожно выглянула из своего укрытия.
Никого. Птицы молчали.
Краем глаза Ульяна уловила движение — резко повернула голову, но снова никого. Снова в голову полезли дурные мысли о беглых зэках и злобных медведях. И если в существовании первых Ульяна не была особо уверена, то медведи вопросы на вызывали: говорили же, что тут кто-то распотрошил недавно такого зверя. Не человек, не другой хищник — кто тогда?
Вокруг стало особенно тихо. В такие моменты следует понять, что ты совсем не один.
Ульяна, стараясь не совершать резких движений, осмотрелась вокруг, и увидела, наконец, это.
Отдалённо напоминающее человека, всё в длинных, точно седые бороды, лишайниках, с ветвистыми рогами и вытянутым, как лошадиным, черепом вместо лица, оно, не мигая, глядело на неё. Ульяна более чем уверена: чем бы оно ни было, оно сейчас набросится на неё, придавит к мокрому мху и сожрёт её лицо; она более чем уверена — и развернулась так, что лишь чудом устояла на ногах. Оно не рычало, как киношный хищник, не выло, не вопило, не кричало, не верещало, ничем не выдавало себя, кроме одного мощного, упругого удара ногами о мох; оно мчалось следом, и Ульяна могла ощутить его дыхание почти на спиной. Не останавливаться. Бежать. Не оборачиваться.
Болотная жижа хлюпала под ногами.
Одно мгновение — и она ушла с головой в трясину.
Вдохнуть получилось не сразу: мгновение казалось, что в лёгких застряла вода, но стоило закашляться сухо и придушено, как Ульяна поняла — она не задыхалась и не тонула. Её не сдавливала со всех сторон болотная трясина, на тянуло на себя илистое дно, не путалась под пальцами трава, не забивалась в рот вода.
Ульяна открыла глаза.
Под рукой — сухой, но мягкий мох; вокруг — величественные, расправившиеся, как атланты, деревья, и всё выглядело, почти как всегда. Если бы не это почти, то Ульяна, пожалуй, и не заметила бы подвоха; если бы одежда не оказалась сухой, а с волос не продолжала капать вода; если бы не было так тихо. Замерев, мир переливался тишиной и тут же вздыхал, судорожно и натужно, стоило лишь Ульяне шевельнуться. Мох заскрипел под её ногой, кора согнулась под её рукой, и она одёрнула руку — пожалуй, лучше ничего не трогать, насколько возможно.
Она аккуратно выжала косу — мох всё впитал. Пошарила по карманам в поисках телефона, нашла его в самом дальнем и глубоком, где он и должен был быть, но связи не оказалось, хотя по идее вышла мобильной связи стояла неподалёку от Бизи. Она честно попыталась позвонить, но звонок не прошёл.
Самой разумной мыслью показалось незамысловатое: “Я умерла”. Если бы Ульяна верила в хоть какое-то посмертие, то наверняка бы и остановилась на нем; если бы Ульяна не была воинствующей атеисткой, то наверняка бы и удовлетворилась таким объяснением. Может, это предсмертные корчи? Может, просто сон? Говорят, надо ущипнуть себя, чтобы проверить, но сколько Ульяна раньше не пробовала такое в кошмарах, то никогда не срабатывало. Засомневавшись, выходила ли вовсе из дома, Ульяна постаралась взять себя в руки. Наверняка это всего лишь продолжение сна — наверняка не смогла проснуться, хоть и была уверена в обратном. Есть ведь вроде и осознанные сновидения, и прочая ерунда, пусть ей почти не снились сны — разве что одинаковые кошмары, повторяющиеся с определённой периодичностью и всегда заканчивающиеся одинаково.
Как бы то ни было, но Ульяна решила идти. Всматриваясь постоянно в ориентиры, она понимала только то, что не понимала ничего — ни где находится, ни когда; и стоило ей двинуться, как будто из ниоткуда выполз туман. Сырой и сизый, он медленно пополз ей навстречу, окутывая и закрывая собой пространство, как будто отрезая и обзор, и пути к отступлению. Ульяна попыталась к нему прикоснуться, но одёрнула руку: туман оказался твёрдым и острым, как будто там, внутри, таились множество заточенных ножей или тонких игл.
Неосторожный шаг назад — и в ногу впились сотни маленьких лезвий; Ульяна закричала, дёрнувшись, и туман, на миг скользнувший багровым цветом, замер, клубясь.
Вдалеке раздался лай — бархатный и звонкий, знакомый настолько, что в груди защемило.
— Циркон? — позвала она.
Ответом — тот же лай.
Туман расступился, выпуская рыжего пса. Никакого различия между ним и Цирконом не оказалось: тот же лисий цвет, та же седая морда, те же два белых пятна на лбу, тот же пушистый хвост, та же непослушная шерсть, тот же голос, те же миндалевидные умные, как у человека, но лучше, глаза — уже старые, блеклые, закрытые катарактой. И всё-таки он смотрел прямо на Ульяну, как будто видел.
— Циркон, — прошептала она.
Циркон легко мчался по мхам, будто и не касался их вовсе, пока Ульяна утопала, то и дело хваталась за деревья, лишь бы выбраться и успеть за ним. Пёс не оборачивался, не замирал, не ждал её — бежал вперёд, и перед ним покорно расступался туман; теперь она носилась за ним, а не он устало брёл на поводке позади, едва переступая схваченными старческим артритом лапами.
Туман остался позади, и Ульяна споткнулась. Ноги дрожали так, что стоять она не смогла; задыхаясь от усталости и слёз, она подняла голову: Циркон стоял прямо перед ней и смотрел так грустно, что Ульяна не удержалась — разрыдалась, даже ничего сказать не могла, захлёбывалась болью, пыталась прошептать, как сильно его любит и как страшно скучает. Но пёс говорить не умел: только ткнул её холодным мокрым носом, словно был жив и здоров, лизнул щёку и развернулся, чтобы уйти.
— Не оставляй меня, — едва смогла просипеть Ульяна, но Циркон тихо скрылся в дымке, как будто растаяв. — Зайчик…
Никто её не услышал. Одинокая, как и всегда, вечно без друзей, с постоянно занятой матерью, с уехавшей в деревню бабушкой, с ушедшим давно отцом — кому она нужна была, кроме умершего пса? Кто ещё обращал на неё внимание каждый день, кто слушал её дурацкие слёзы и тыкался мордочкой, кто лаял, когда она плакала, кто заставлял выходить из дома хоть сколько-нибудь осознанно? Когда он умер, из неё точно вырвали всю душу. Кому она нужна, такая странная и неказистая, катающаяся на отшиб Пермского края, собирающая свои идиотские растения и одержимая всякой ерундой? Может, матери, которая постоянно работает за гроши в школе? Надо писать отчёты, делать никому не нужные презентации, заполнять портфолио, чтобы получить ничтожные триста рублей надбавки, получать категорию, готовиться к урокам, проверять домашние задания, выставлять в эпосе оценки, продумывать классные часы, писать какие-то олимпиады и посещать бессмысленные вебинары, заканчивать курсы, чтобы снова получить сто рублей сверху, проводить родительские собрания, сидеть на совещаниях, которые можно заменить одним емейлом. Матери не до неё всю жизнь — Ульяна понимала, не жаловалась, молчала, ничего не требовала и просто ходила то в универ, то на очередную летнюю подработку.
Никто не пришёл её успокоить, как и всегда.
Ульяна злобно вытерла слёзы и шмыгнула носом. Ущипнула себя, чтобы перестать плакать, но губы так и продолжали дрожать, а слёзы — течь по щекам.
Послышались скрипучие шаги. Ульяна вскинула голову.
Перед ней стояла странная девушка, молодая, с тяжёлой тёмной косой, и в старинной одежде, такой старой славянской, которую можно бы назвать сарафаном, пожалуй; она выглядела так, словно сошла с иллюстрации из сборника сказок. С её плеча упало белое перо и приземлилось в каком-то сантиметре от Ульяны.
— Откуда ты здесь? — и голос девицы прозвучал царственно. — И кто ты, чужачка?
— Ульяна, — негромко ответила она. — Я была в лесу, и…
Девица подняла руку, призывая замолчать:
— Опять оттуда? — и послышался недовольный вздох, но руку та всё-таки протянула, предлагая встать. — Имя моё — Юсь. Держи, — Юсь протянула шитый серебряными нитями платок, — вытри слёзы. Что уж оплакивать тех, кто ушёл в лучший мир и прожил хорошую жизнь? Он был счастлив всё отведённое ему время, он не страдал, когда умирал, а значит, надо радоваться тому, что его маленькая жизнь прошла без боли и мучений и кончился так же.
Ульяна ничего не ответила, зажмурившись.
— Он любит тебя, иначе бы не пришёл, — тихо закончила Юсь.
— Где я? — только и смогла просипеть она.
— Ва Пыдoс.
— Мне это снится, да?
Юсь пожала плечами:
— Смотря что считать сном. Для меня твой мир — равно что сон, зыбкий и мутный, едва пробивающийся через пелену моего, а для тебя — мой мир таков, что и не схватить его рукой — из-под пальцев легко ускользнёт.
— Тогда что я здесь делаю?
— Сама бы знать хотела. Такое редко случается, что к нам попадают оттуда.
Ульяна промокнула почти высохшие глаза платком.
— Как мне вернуться обратно?
— Я могу тебе помочь, но только если ты пообещаешь мне, что никогда в лес не пойдёшь больше. Не должно вам попадать сюда.
Посомневавшись, Ульяна протянула Юсь руку ладонью вверх и рискнула спросить:
— А кто был последним, кто попал к вам?
— Твоя бабка знает лучше, как его звали, — хитро Юсь улыбнулась, схватив протянутую ладонь, а после — вцепилась свободной рукой в волосы Ульяны и потянула так, что она завопила от боли.
Стало темно, мокро и холодно…
…пели птицы. Их голоса бились под черепом, ударялись о барабанные перепонки, оставляли за собой только боль; Ульяна закрыла лицо ледяными ладонями и судорожно задышала, сухо и коротко кашлянула. Голова шла кругом, на памяти — словно застывшая пелена, и она решительно никак не могла вспомнить, что произошло, и как она оказалась посреди леса, вся мокрая, будто упала в реку и совсем о том позабыла.
Знакомый лес, знакомое болото, знакомое всё. Только как она тут оказалась?
Ульяна нащупала что-то странное под рукой; слепо завозившись, она нашарила чистое белое длинное перо. Лебяжье, наверное — и засунула его в карман куртки, не подумав толком, откуда на болоте взяться лебедю.
Ульяна поправила лямки рюкзака и пошлёпала по грязи, разбрасывая липкие комья вокруг. Они налипали на тёмно-серые спортивные штаны, даже цеплялись за низ куртки, но Ульяна не обращала внимания: в наушниках играла приятная музыка, а сама она шла вдаль, стараясь не замечать ничего вокруг. Измученная общением, уставшая от поездки, желавшая просто вернуться домой, она стремилась оказаться в одиночестве, спрятаться там, где её никто не посмеет тронуть. Свернуться бы сейчас где-нибудь, закрыть уши и кричать — и кричать, пока горло не содрёт. Порыв удалось отогнать, пусть и не сразу, хоть и казалось всё это навязчиво заманчивым.
Подошла утонула в упругом мхе: впитавший в себя воду, он теперь влажно чавкнул ногой, когда Ульяна едва не подпрыгнула на месте, испугавшись, что вот-вот уйдёт в болото и успеет едва булькнуть, прежде чем утонуть в мутном воде, скрытой под зарослями трав.
Вода затекла в сапог. Холодно. Сыро. Скользко. Ульяна шмыгнула носом и проверила палкой почву перед собой — проверила, есть ли там почва вовсе, ведь ступать в неизвестность — такое себе удовольствие. Почва нашлась там, где и ожидалась: мхи снова выплюнули из себя воду и всосали обратно, как губки.
Ульяна постаралась аккуратно снять сапог и вылить воду; опёрлась спиной о чахлую сосенку, потянула обеими руками, с горем пополам удерживая равновесие, и вдруг дёрнулась быстрее, чем успела понять, что же привлекло её внимание. Какой-то шелест, какой-то скрип, какой-то шаг — она замерла, и сердце заколотилось болезненно быстро. Бежать? Спрятаться? Ничего не делать? Вспотевшими и дрожащими руками Ульяна натянула сапог обратно, стараясь не шуметь; она выдохнула со свистом и осторожно выглянула из своего укрытия.
Никого. Птицы молчали.
Краем глаза Ульяна уловила движение — резко повернула голову, но снова никого. Снова в голову полезли дурные мысли о беглых зэках и злобных медведях. И если в существовании первых Ульяна не была особо уверена, то медведи вопросы на вызывали: говорили же, что тут кто-то распотрошил недавно такого зверя. Не человек, не другой хищник — кто тогда?
Вокруг стало особенно тихо. В такие моменты следует понять, что ты совсем не один.
Ульяна, стараясь не совершать резких движений, осмотрелась вокруг, и увидела, наконец, это.
Отдалённо напоминающее человека, всё в длинных, точно седые бороды, лишайниках, с ветвистыми рогами и вытянутым, как лошадиным, черепом вместо лица, оно, не мигая, глядело на неё. Ульяна более чем уверена: чем бы оно ни было, оно сейчас набросится на неё, придавит к мокрому мху и сожрёт её лицо; она более чем уверена — и развернулась так, что лишь чудом устояла на ногах. Оно не рычало, как киношный хищник, не выло, не вопило, не кричало, не верещало, ничем не выдавало себя, кроме одного мощного, упругого удара ногами о мох; оно мчалось следом, и Ульяна могла ощутить его дыхание почти на спиной. Не останавливаться. Бежать. Не оборачиваться.
Болотная жижа хлюпала под ногами.
Одно мгновение — и она ушла с головой в трясину.
Вдохнуть получилось не сразу: мгновение казалось, что в лёгких застряла вода, но стоило закашляться сухо и придушено, как Ульяна поняла — она не задыхалась и не тонула. Её не сдавливала со всех сторон болотная трясина, на тянуло на себя илистое дно, не путалась под пальцами трава, не забивалась в рот вода.
Ульяна открыла глаза.
Под рукой — сухой, но мягкий мох; вокруг — величественные, расправившиеся, как атланты, деревья, и всё выглядело, почти как всегда. Если бы не это почти, то Ульяна, пожалуй, и не заметила бы подвоха; если бы одежда не оказалась сухой, а с волос не продолжала капать вода; если бы не было так тихо. Замерев, мир переливался тишиной и тут же вздыхал, судорожно и натужно, стоило лишь Ульяне шевельнуться. Мох заскрипел под её ногой, кора согнулась под её рукой, и она одёрнула руку — пожалуй, лучше ничего не трогать, насколько возможно.
Она аккуратно выжала косу — мох всё впитал. Пошарила по карманам в поисках телефона, нашла его в самом дальнем и глубоком, где он и должен был быть, но связи не оказалось, хотя по идее вышла мобильной связи стояла неподалёку от Бизи. Она честно попыталась позвонить, но звонок не прошёл.
Самой разумной мыслью показалось незамысловатое: “Я умерла”. Если бы Ульяна верила в хоть какое-то посмертие, то наверняка бы и остановилась на нем; если бы Ульяна не была воинствующей атеисткой, то наверняка бы и удовлетворилась таким объяснением. Может, это предсмертные корчи? Может, просто сон? Говорят, надо ущипнуть себя, чтобы проверить, но сколько Ульяна раньше не пробовала такое в кошмарах, то никогда не срабатывало. Засомневавшись, выходила ли вовсе из дома, Ульяна постаралась взять себя в руки. Наверняка это всего лишь продолжение сна — наверняка не смогла проснуться, хоть и была уверена в обратном. Есть ведь вроде и осознанные сновидения, и прочая ерунда, пусть ей почти не снились сны — разве что одинаковые кошмары, повторяющиеся с определённой периодичностью и всегда заканчивающиеся одинаково.
Как бы то ни было, но Ульяна решила идти. Всматриваясь постоянно в ориентиры, она понимала только то, что не понимала ничего — ни где находится, ни когда; и стоило ей двинуться, как будто из ниоткуда выполз туман. Сырой и сизый, он медленно пополз ей навстречу, окутывая и закрывая собой пространство, как будто отрезая и обзор, и пути к отступлению. Ульяна попыталась к нему прикоснуться, но одёрнула руку: туман оказался твёрдым и острым, как будто там, внутри, таились множество заточенных ножей или тонких игл.
Неосторожный шаг назад — и в ногу впились сотни маленьких лезвий; Ульяна закричала, дёрнувшись, и туман, на миг скользнувший багровым цветом, замер, клубясь.
Вдалеке раздался лай — бархатный и звонкий, знакомый настолько, что в груди защемило.
— Циркон? — позвала она.
Ответом — тот же лай.
Туман расступился, выпуская рыжего пса. Никакого различия между ним и Цирконом не оказалось: тот же лисий цвет, та же седая морда, те же два белых пятна на лбу, тот же пушистый хвост, та же непослушная шерсть, тот же голос, те же миндалевидные умные, как у человека, но лучше, глаза — уже старые, блеклые, закрытые катарактой. И всё-таки он смотрел прямо на Ульяну, как будто видел.
— Циркон, — прошептала она.
Циркон легко мчался по мхам, будто и не касался их вовсе, пока Ульяна утопала, то и дело хваталась за деревья, лишь бы выбраться и успеть за ним. Пёс не оборачивался, не замирал, не ждал её — бежал вперёд, и перед ним покорно расступался туман; теперь она носилась за ним, а не он устало брёл на поводке позади, едва переступая схваченными старческим артритом лапами.
Туман остался позади, и Ульяна споткнулась. Ноги дрожали так, что стоять она не смогла; задыхаясь от усталости и слёз, она подняла голову: Циркон стоял прямо перед ней и смотрел так грустно, что Ульяна не удержалась — разрыдалась, даже ничего сказать не могла, захлёбывалась болью, пыталась прошептать, как сильно его любит и как страшно скучает. Но пёс говорить не умел: только ткнул её холодным мокрым носом, словно был жив и здоров, лизнул щёку и развернулся, чтобы уйти.
— Не оставляй меня, — едва смогла просипеть Ульяна, но Циркон тихо скрылся в дымке, как будто растаяв. — Зайчик…
Никто её не услышал. Одинокая, как и всегда, вечно без друзей, с постоянно занятой матерью, с уехавшей в деревню бабушкой, с ушедшим давно отцом — кому она нужна была, кроме умершего пса? Кто ещё обращал на неё внимание каждый день, кто слушал её дурацкие слёзы и тыкался мордочкой, кто лаял, когда она плакала, кто заставлял выходить из дома хоть сколько-нибудь осознанно? Когда он умер, из неё точно вырвали всю душу. Кому она нужна, такая странная и неказистая, катающаяся на отшиб Пермского края, собирающая свои идиотские растения и одержимая всякой ерундой? Может, матери, которая постоянно работает за гроши в школе? Надо писать отчёты, делать никому не нужные презентации, заполнять портфолио, чтобы получить ничтожные триста рублей надбавки, получать категорию, готовиться к урокам, проверять домашние задания, выставлять в эпосе оценки, продумывать классные часы, писать какие-то олимпиады и посещать бессмысленные вебинары, заканчивать курсы, чтобы снова получить сто рублей сверху, проводить родительские собрания, сидеть на совещаниях, которые можно заменить одним емейлом. Матери не до неё всю жизнь — Ульяна понимала, не жаловалась, молчала, ничего не требовала и просто ходила то в универ, то на очередную летнюю подработку.
Никто не пришёл её успокоить, как и всегда.
Ульяна злобно вытерла слёзы и шмыгнула носом. Ущипнула себя, чтобы перестать плакать, но губы так и продолжали дрожать, а слёзы — течь по щекам.
Послышались скрипучие шаги. Ульяна вскинула голову.
Перед ней стояла странная девушка, молодая, с тяжёлой тёмной косой, и в старинной одежде, такой старой славянской, которую можно бы назвать сарафаном, пожалуй; она выглядела так, словно сошла с иллюстрации из сборника сказок. С её плеча упало белое перо и приземлилось в каком-то сантиметре от Ульяны.
— Откуда ты здесь? — и голос девицы прозвучал царственно. — И кто ты, чужачка?
— Ульяна, — негромко ответила она. — Я была в лесу, и…
Девица подняла руку, призывая замолчать:
— Опять оттуда? — и послышался недовольный вздох, но руку та всё-таки протянула, предлагая встать. — Имя моё — Юсь. Держи, — Юсь протянула шитый серебряными нитями платок, — вытри слёзы. Что уж оплакивать тех, кто ушёл в лучший мир и прожил хорошую жизнь? Он был счастлив всё отведённое ему время, он не страдал, когда умирал, а значит, надо радоваться тому, что его маленькая жизнь прошла без боли и мучений и кончился так же.
Ульяна ничего не ответила, зажмурившись.
— Он любит тебя, иначе бы не пришёл, — тихо закончила Юсь.
— Где я? — только и смогла просипеть она.
— Ва Пыдoс.
— Мне это снится, да?
Юсь пожала плечами:
— Смотря что считать сном. Для меня твой мир — равно что сон, зыбкий и мутный, едва пробивающийся через пелену моего, а для тебя — мой мир таков, что и не схватить его рукой — из-под пальцев легко ускользнёт.
— Тогда что я здесь делаю?
— Сама бы знать хотела. Такое редко случается, что к нам попадают оттуда.
Ульяна промокнула почти высохшие глаза платком.
— Как мне вернуться обратно?
— Я могу тебе помочь, но только если ты пообещаешь мне, что никогда в лес не пойдёшь больше. Не должно вам попадать сюда.
Посомневавшись, Ульяна протянула Юсь руку ладонью вверх и рискнула спросить:
— А кто был последним, кто попал к вам?
— Твоя бабка знает лучше, как его звали, — хитро Юсь улыбнулась, схватив протянутую ладонь, а после — вцепилась свободной рукой в волосы Ульяны и потянула так, что она завопила от боли.
Стало темно, мокро и холодно…
…пели птицы. Их голоса бились под черепом, ударялись о барабанные перепонки, оставляли за собой только боль; Ульяна закрыла лицо ледяными ладонями и судорожно задышала, сухо и коротко кашлянула. Голова шла кругом, на памяти — словно застывшая пелена, и она решительно никак не могла вспомнить, что произошло, и как она оказалась посреди леса, вся мокрая, будто упала в реку и совсем о том позабыла.
Знакомый лес, знакомое болото, знакомое всё. Только как она тут оказалась?
Ульяна нащупала что-то странное под рукой; слепо завозившись, она нашарила чистое белое длинное перо. Лебяжье, наверное — и засунула его в карман куртки, не подумав толком, откуда на болоте взяться лебедю.
