спокойно создавать полуорков и править Роханом, и Силмэриэль никуда… Надоевший за многие столетия облик старца можно и нужно будет сменить за ненадобностью, благо Белый Совет и Саурон останутся лишь в неприятных воспоминаниях.
Даже и не вспомнить, когда он в последний раз уносился так далеко в своих мечтах. Неразумно, и неосторожно забываться, когда опасности и проблемы окружают со всех сторон, и любой неверный шаг…
Саруман содрогнулся всем телом, еще крепче сжимая посох. Если он, не дай Эру, недостаточно хорошо закрыл сознание… хотя вторжение чужой воли не осталось бы незамеченным, он же не глупая наполовину человеческая девчонка.
— Нам нужно побеседовать, Боромир, а ей поспать, — призвав на помощь все свое красноречие, с казалось идущим от сердца мягким дружелюбием, приправленным беспокойством и чуть извиняющимися нотками, произнес Саруман. — Не стоит терять время, вспоминая прошлое, когда настоящее и будущее туманно и неопределенно. Я видел тебя в Зеркале… расплывчато и смутно, но то, что удалось рассмотреть, нельзя истолковать как-то еще.
Возлюбленный глупой девчонки небрежно кивнул и, не спрашивая дороги и разрешения, поднялся по ведущей в ее комнату лестнице. Не проявить удивления и недовольства, особенно досадной и огорчительной влюбленностью дурочки — она и понятия не имеет, в кого — оказалось нелегко, но, больно оцарапав ногтями ладонь, Саруман даже мысленно остался добродушно не наблюдательным старым волшебником.
Лгать было опасно, и чревато крушением становящихся с каждой минутой все милее сердцу планов, но Саруман Белый сказал чистую правду… какая ирония. Способности заглядывать в будущее изобретенное им на свою голову Зеркало так и не обрело, увы, но несколько быстротечных мгновений понаблюдать за Владычицей Галадриэль все же получилось.
<center>***</center>
— Я только сейчас понял, что именно видел. Пытаться разглядеть через Зеркало показанное другим Зеркалом — звучит как нечто безумное, а не просто невозможное. Я не стал бы тратить время на бесплодные попытки, у меня была совсем иная цель, но судьба сама распорядилась…
Это уже становится традицией.
Почти забыв о сковавшем разум и сердце необъяснимом страхе — так боятся таящихся в темных углах чудовищ человеческие дети, странно, что Силмэриэль ничего не чувствует — Саруман поднялся с кресла, с трудом поборов желание несколько раз пройти лабораторию из конца в конец. Это было бы странно и невежливо, и выдало его чрезмерное волнение. Достигнутый успех — его Зеркало не бесполезная трата времени, эльфийке стоит взять назад свои оскорбительные слова — и осознание собственной гениальности на миг опьянили, вызвав почти непреодолимое возбуждение.
До глубины души задетый высокомерием Галадриэль — «бесполезных изобретений», «хотел стать большим, чем тебе дано, и заполучить то, что тебе не положено» — приторно-сладкий голос поселился в голове надсадным жужжанием надоедливой мухи — Саруман решил во что бы то ни стало доказать обратное. Самому себе, и ей… когда использует увиденное к своей выгоде.
— Чтоб тебя Балрог драл, ведьма! И не когтями, — сквозь зубы неприлично ругался уязвленный маг, снова и снова пытаясь найти способ заставить Зеркало показать не нечто случайное и бессмысленное, а нужное место… в настоящем. Лотлориэн, надежно сокрытый за стволами мэллорнов и сетью колдовства слишком много возомнившей о себе ученицы Мелиан. Связываться со смещением во времени он больше не собирался, одного раза хватило сразу и навсегда.
На быстрый и легкий успех Саруман не рассчитывал, был полон решимости экспериментировать до скончания мира, если понадобится, но не признать фиаско. И капризная судьба, или собственная гениальность (в чем именно причина, Белый маг и не думал усомниться) вновь пришла на помощь.
Когда от напряжения начала кружиться голова — попытки незаметно дотянуться осанвэ до Галадриэль высасывали силы катастрофически быстро — Зеркало потемнело, став непроницаемым, и отразило знакомую стройную фигуру в снежно белом платье, с рассыпавшимся по закрытым жемчужно-серым плащом плечам золотом волос. Владычица стояла у знакомой, всю жизнь раздражавшей его каменной чаши, вглядываясь в мелькающие в глубине тени.
Блаженное ощущение победы (это была еще далеко не настоящая победа, но все же) заставило на миг воспарить над вершиной Ортханка в ставшую вдруг доступной небесную высь, и чуть было не сбило вожделенную картинку. Рассмотреть удалось немногое, Саруман сначала не понял, что это могло значить и до сих пор считал моральное удовлетворение (рукотворное Зеркало не бесполезно, да, и Галадриэль вполне уязвима для него) своей единственной наградой.
Крылатые черные тени, скользящие над гордо выдающейся из скалы, как киль корабля, доселе неприступной белой крепостью, и странно перекосившееся лицо Боромира, точнее, не Боромира.
Так тебе и надо!
Пьянящее злорадство чуть было не ударило в голову, но Саруман сумел взять себя в руки, пригубив лишь крохотный глоток сладчайшего чувства — он расскажет восставшему из проклятой тьмы совсем о другом, а об этом… ни к чему.
— Твой брат, Фарамир, встретит Хранителя кольца в Итилиэне… или ты можешь сделать это вместе него. И не дать Майрону обрести свое утраченное всевластие. — Саруман чувствовал, что этот удар достигнет цели, а понимать, почему, совсем не обязательно. Нет никакой необходимости облекать это знание в слова. — Или тебе безразлично?
Саруман постарался произнести последние слова невозмутимо-будничным тоном, как осведомился бы, не желает ли гость вина, и отвернулся к заполненной лишь водой чаше, любовно проведя ладонью по камню. Погружать взгляд во вспыхнувшую проклятым пламенем тьму в некогда человеческих глазах было пугающе неприятно, и ни к чему.
— Оставь мою дочь со мной, в Изенгарде… — заставлять голос звучать с нужными интонациями не было нужды. Он действительно этого хотел, хотя и по иной причине. — Я позабочусь о ней, как раньше… лучше, чем раньше. Я был излишне суров с ней, но для ее же пользы… и для твоей, — не удержался от небольшой гадости маг. — Не позволял знакомиться с роханскими конюхами, и впредь не позволю. Досадно быть с девушкой после них… такому, как ты.
— Мы потом поговорим о твоей дочери, Саруман, — пугающе спокойно произнёс… Боромир, очень хотелось делать вид, что это он, чтобы неконтролируемый страх не захлестнул с головой.
— Прости… я неудачно пошутил, — поспешно добавил Саруман, слегка побледнев. Горло на миг сжало леденящее прикосновение, и почти неразличимые, отдавшийся тупой головной болью картины замелькали в сознании. — Волнение помутило мой разум. То, что Саурон вот-вот захватит Средиземье и станет непобедим, печалит меня… с каждым днём все сильнее. Я бывал излишне жесток с Силмэриэль, но с самого рождения лишь я заботился о ней. С тех пор, как…
Саруман мысленно ударил себя по губам — ненужная откровенность всегда лишь во вред — и, дав взгляду отдохнуть на вновь любимом изобретении, продолжил: — Силмэриэль будет неуютно в Минас-Тирите, если ты оставишь ее там одну. И опасно… полукровка слишком привязана к данному от рождения телу.
<center>***</center>
Пойманный темными витражными стеклами бледно-желтый луч еле ощутимо коснулся век… ей всю жизнь не хватало в Ортханке живого света и тепла, но привычная с детства полумгла дарила ощущение незыблемости жизни и некоторой защищенности — хлипкой и неполноценной, совсем не такой, как… Рука с невольной надеждой потянулась в сторону, но ощутила лишь пустоту и легкую щекочущую прохладу атласной подушки. Может, и правда… ничего не было? Отец вот-вот прикажет ей пойти проверить, как себя чувствует Хельга и проклятый полуорк, он всегда так делает, стоит только проснуться.
Глупо… такие, как она, не сходят с ума — рассудок айну способен помутиться лишь временно, от смертельного переутомления или коварного темного эликсира. Или любовного… Силмэриэль глубоко вздохнула, переплетя пальцы — страстное желание увидеть подарившего ей волшебное тепло любви натолкнулось на холодящий страх и неуверенность, как птица на стекло.
Вчера… или еще сегодня, когда он нес ее на руках, как вернувшегося в счастливое бессловесное состояние ребенка, все было просто и радостно, без тени отравляющих душу сомнений. Грань между доступным и невозможным стерлась, как между сном и явью, и можно было поверить во все — и что ступени не закончатся еще долго-долго, и что это совсем не из-за эликсира Гэндальфа, и даже в то, что они будут жить долго и счастливо, как в сказках давно умершего стражника.
В Изенгарде… ей сложно представить себя живущей где-то еще, совсем не получается. Только как же тогда отец? Изенгард принадлежит ему, и… Мысли об отце всегда возвращали в реальный мир, к вечно терзающим сомнениям и неуверенности. Чем закончился разговор Сарумана и скрывающего свое имя темного майа? Отец наверняка знает, что оно означает, он все знает, только не всем поделился с такой бестолковой ученицей, как она.
Беспокоиться за любимого вряд ли имело смысл, только если за папу. Он же не убил его? Когда-то ей этого хотелось, искренне и от всей души, но для реализации кровожадных планов чего-то не хватило, самой малости. А сейчас она готова простить его, тем более Саруман не по своей воле стал ее родителем.
Силмэриэль зажмурилась от всегда неожиданно яркого после сумрака Ортханка дневного света. Она сама не понимала, куда шла, желание заглянуть в странно и упоительно отражающие ее сущность глаза боролось с липким страхом больше не увидеть этого. Смотровая площадка всегда спасала ее от отцовского гнева и горьких мыслей, позволяя мечтать о бескрайнем прекрасном мире за кольцом Мглистых гор и лучшей жизни.
Свежий осенний ветер принес смутный запах прелой травы и свежего снега с горных вершин… мог ли снег на самом деле чем-то пахнуть, она не знала, но это делало ограничивающем ее мир пики ближе и осязаемее. Живой мир так…
Прекрасен и бесконечен?
Раздавшийся в ушах отцовский голос почти порадовал воспоминаниями о привычной, иногда даже радостной жизни, и тем, что у него все хорошо. Раз он опять… мешает ей мечтать о несбыточном.
— Да, — поспешила ответить Силмэриэль, нервным жестом поправляя выбившуюся из полурастрепанной косы прядь. — Я скучала по Изенгарду… хотя всю жизнь только и мечтала его покинуть.
И даже по тебе… немного.
А твой… новый друг превратит его в выжженную пустыню, как долина Горгорота, и мертвые поля у Минас Моргул. Тебе придется жить среди пепла, выжженного камня, льда, тьмы и смерти… пока ты ему не надоешь.
Тебе придется жить среди пепла, выжженного камня, льда, тьмы и смерти, пока ты ему не надоешь.
Даже трудно сказать, что огорчительнее. Она не сможет жить в превращенном в мертвую пустыню Зла мире, где не будет заснеженных вершин, птиц в бездонной вышине чистого неба, поросшей выгоревшим на солнце ковылем и пестрыми дикими цветами роханской степи — умрет вместе с ним от тоски. Любви нет места среди смерти и кошмара, и в сердце умеющего лишь уничтожать жизнь и красоту.
Папа все также любит портить ей настроение, он не изменился! Зря она беспокоилась о нем и даже думала, что впредь они будут… больше похожи на любящих родственников. Или на этот раз он не злонамеренно лишил ее малых крох радости жизни, а всего лишь сказал правду? Владеющий величайшим даром красноречия смог кратко и просто облечь в слова ее тайные страхи и тщательно изгоняемые из сердца постыдные сомнения.
Окутанные пушистым снежным покрывалом пологие вершины перестали радовать глаз, став лишь тускло-серыми нагромождениями бесполезного камня. Силмэриэль судорожно вздохнула и плотно закрыла глаза, пытаясь защититься от бросившего в лицо почти невесомую снежную пыль — осязаемая близость Мглистого не показалась ей — резкого порыва ветра.
Хотелось малодушно пригнуться, закрывая голову руками — от непогоды и пронзающих грудь не хуже орочьих стрел слов Сарумана. Но отец замолчал, не добавив более ничего, словно второй раз в жизни пожалел ее. Первый был в день ее рождения, в Белерианде. Может, ему и правда не стоило спорить с судьбой, пожелавшей тут же оборвать едва данную жизнь? Ей просто не было места в мире… и нет. Мгновенно остывшие слезы неприятно склеили ресницы, грозя превратиться в колючие льдинки.
— Там, это где? — заползший в душу ночной кошмар отступил, став совершенно не страшным, как мерещившееся во тьме чудовище за занавеской превращается при свете дня в забытую старую игрушку.
Говорить о давних детских обидах расхотелось. Жестокость и равнодушие Сарумана остались в прошлом — искажавший и склонявший душу отца ко злу Палантир сгинул в глубине заброшенной шахты — и он вновь может видеть не через призму проклятого Ока и быть к ней добрее… будет добрее. Даже если и нет, она не хочет сейчас об этом думать и мстить ему. Саруман не дал ей умереть, не увидев мир… и свою любовь, за это можно простить все остальное.
— Нигде, — выдохнула Силмэриэль, более не ощущая холода. Сомкнувшиеся на талии руки согрели чем-то большим, чем плотская страсть… приблизиться к ней здесь, не нарушив очарования уединения, мог лишь тот, чья душа не воспринимается чужой. Это же не ошибка жаждущего заблуждения сердца и не морок темного колдовства? Всесильный древний маг, изгнанный во тьму за… за что-то очень страшное, она не хочет знать, за что, может обмануть ее разум и сердце, если захочет… или нет?
— Конечно, нет! — Силмэриэль порывисто обернулась. Она наказала себя мучительными сомнениями, когда использовала эликсир Гэндальфа, сама не зная на ком. А вдруг без него и не было бы… совсем ничего: — Прости меня.
Она запнулась, вновь погрузившись в ласково слившуюся с живущим в ее душе мраком черноту глаз, чувствуя, как зрачки расширяются не от заливающего душу зла, а от невыразимого словами удовольствия: — Я дала тебе настой, помрачивший разум. Без него ты бы никогда…
Не полюбил меня.
Силмэриэль испуганно замолчала, вспомнив, что он не говорил ей о любви. Может быть, странную и невозможную связь их душ чувствует только она… или это что-то другое? Про эликсир он и так знал, наверное, раз читает ее мысли, и сейчас рассердится на нее или будет смеяться.
Очень… по-человечески. Прежний Боромир ни разу не смеялся при ней столь искренне, только давным-давно забытый юный роханский конник — она уже нечетко помнит его лицо, а имени так и не узнала. Тьма почти полностью ушла из посветлевших глаз, чуть больше, чем это нормально для смертных, заполненных черными кругами зрачков. Ей должно было стать обидно, наверное, но захотелось лишь теснее прижаться, спрятав лицо на груди… возможно, самого Владыки Тьмы. Смешно, но кого еще мог столь откровенно бояться и ненавидеть отец?
— Ты сама его изготовила? — наконец отсмеявшись, спросил майа, поглаживая ее по волосам. Силмэриэль, не желая поднимать голову и встречаться взглядом, еще сильнее уткнулась носом ему в грудь, почти лишив себя возможности дышать.
— Нет, Гэндальф помог, у меня никак не получалось. — Теперь придется волноваться еще и за Гэндальфа… Почему от ее слов всегда только хуже?
— Олорин менее никчемный, чем я до сих пор считал. — Никак не ожидавшая искренней похвалы спорного поступка Серого мага Силмэриэль машинально отстранилась, позволив приподнять себя за подбородок.
Даже и не вспомнить, когда он в последний раз уносился так далеко в своих мечтах. Неразумно, и неосторожно забываться, когда опасности и проблемы окружают со всех сторон, и любой неверный шаг…
Саруман содрогнулся всем телом, еще крепче сжимая посох. Если он, не дай Эру, недостаточно хорошо закрыл сознание… хотя вторжение чужой воли не осталось бы незамеченным, он же не глупая наполовину человеческая девчонка.
— Нам нужно побеседовать, Боромир, а ей поспать, — призвав на помощь все свое красноречие, с казалось идущим от сердца мягким дружелюбием, приправленным беспокойством и чуть извиняющимися нотками, произнес Саруман. — Не стоит терять время, вспоминая прошлое, когда настоящее и будущее туманно и неопределенно. Я видел тебя в Зеркале… расплывчато и смутно, но то, что удалось рассмотреть, нельзя истолковать как-то еще.
Возлюбленный глупой девчонки небрежно кивнул и, не спрашивая дороги и разрешения, поднялся по ведущей в ее комнату лестнице. Не проявить удивления и недовольства, особенно досадной и огорчительной влюбленностью дурочки — она и понятия не имеет, в кого — оказалось нелегко, но, больно оцарапав ногтями ладонь, Саруман даже мысленно остался добродушно не наблюдательным старым волшебником.
Лгать было опасно, и чревато крушением становящихся с каждой минутой все милее сердцу планов, но Саруман Белый сказал чистую правду… какая ирония. Способности заглядывать в будущее изобретенное им на свою голову Зеркало так и не обрело, увы, но несколько быстротечных мгновений понаблюдать за Владычицей Галадриэль все же получилось.
<center>***</center>
— Я только сейчас понял, что именно видел. Пытаться разглядеть через Зеркало показанное другим Зеркалом — звучит как нечто безумное, а не просто невозможное. Я не стал бы тратить время на бесплодные попытки, у меня была совсем иная цель, но судьба сама распорядилась…
Это уже становится традицией.
Почти забыв о сковавшем разум и сердце необъяснимом страхе — так боятся таящихся в темных углах чудовищ человеческие дети, странно, что Силмэриэль ничего не чувствует — Саруман поднялся с кресла, с трудом поборов желание несколько раз пройти лабораторию из конца в конец. Это было бы странно и невежливо, и выдало его чрезмерное волнение. Достигнутый успех — его Зеркало не бесполезная трата времени, эльфийке стоит взять назад свои оскорбительные слова — и осознание собственной гениальности на миг опьянили, вызвав почти непреодолимое возбуждение.
До глубины души задетый высокомерием Галадриэль — «бесполезных изобретений», «хотел стать большим, чем тебе дано, и заполучить то, что тебе не положено» — приторно-сладкий голос поселился в голове надсадным жужжанием надоедливой мухи — Саруман решил во что бы то ни стало доказать обратное. Самому себе, и ей… когда использует увиденное к своей выгоде.
— Чтоб тебя Балрог драл, ведьма! И не когтями, — сквозь зубы неприлично ругался уязвленный маг, снова и снова пытаясь найти способ заставить Зеркало показать не нечто случайное и бессмысленное, а нужное место… в настоящем. Лотлориэн, надежно сокрытый за стволами мэллорнов и сетью колдовства слишком много возомнившей о себе ученицы Мелиан. Связываться со смещением во времени он больше не собирался, одного раза хватило сразу и навсегда.
На быстрый и легкий успех Саруман не рассчитывал, был полон решимости экспериментировать до скончания мира, если понадобится, но не признать фиаско. И капризная судьба, или собственная гениальность (в чем именно причина, Белый маг и не думал усомниться) вновь пришла на помощь.
Когда от напряжения начала кружиться голова — попытки незаметно дотянуться осанвэ до Галадриэль высасывали силы катастрофически быстро — Зеркало потемнело, став непроницаемым, и отразило знакомую стройную фигуру в снежно белом платье, с рассыпавшимся по закрытым жемчужно-серым плащом плечам золотом волос. Владычица стояла у знакомой, всю жизнь раздражавшей его каменной чаши, вглядываясь в мелькающие в глубине тени.
Блаженное ощущение победы (это была еще далеко не настоящая победа, но все же) заставило на миг воспарить над вершиной Ортханка в ставшую вдруг доступной небесную высь, и чуть было не сбило вожделенную картинку. Рассмотреть удалось немногое, Саруман сначала не понял, что это могло значить и до сих пор считал моральное удовлетворение (рукотворное Зеркало не бесполезно, да, и Галадриэль вполне уязвима для него) своей единственной наградой.
Крылатые черные тени, скользящие над гордо выдающейся из скалы, как киль корабля, доселе неприступной белой крепостью, и странно перекосившееся лицо Боромира, точнее, не Боромира.
Так тебе и надо!
Пьянящее злорадство чуть было не ударило в голову, но Саруман сумел взять себя в руки, пригубив лишь крохотный глоток сладчайшего чувства — он расскажет восставшему из проклятой тьмы совсем о другом, а об этом… ни к чему.
— Твой брат, Фарамир, встретит Хранителя кольца в Итилиэне… или ты можешь сделать это вместе него. И не дать Майрону обрести свое утраченное всевластие. — Саруман чувствовал, что этот удар достигнет цели, а понимать, почему, совсем не обязательно. Нет никакой необходимости облекать это знание в слова. — Или тебе безразлично?
Саруман постарался произнести последние слова невозмутимо-будничным тоном, как осведомился бы, не желает ли гость вина, и отвернулся к заполненной лишь водой чаше, любовно проведя ладонью по камню. Погружать взгляд во вспыхнувшую проклятым пламенем тьму в некогда человеческих глазах было пугающе неприятно, и ни к чему.
— Оставь мою дочь со мной, в Изенгарде… — заставлять голос звучать с нужными интонациями не было нужды. Он действительно этого хотел, хотя и по иной причине. — Я позабочусь о ней, как раньше… лучше, чем раньше. Я был излишне суров с ней, но для ее же пользы… и для твоей, — не удержался от небольшой гадости маг. — Не позволял знакомиться с роханскими конюхами, и впредь не позволю. Досадно быть с девушкой после них… такому, как ты.
— Мы потом поговорим о твоей дочери, Саруман, — пугающе спокойно произнёс… Боромир, очень хотелось делать вид, что это он, чтобы неконтролируемый страх не захлестнул с головой.
— Прости… я неудачно пошутил, — поспешно добавил Саруман, слегка побледнев. Горло на миг сжало леденящее прикосновение, и почти неразличимые, отдавшийся тупой головной болью картины замелькали в сознании. — Волнение помутило мой разум. То, что Саурон вот-вот захватит Средиземье и станет непобедим, печалит меня… с каждым днём все сильнее. Я бывал излишне жесток с Силмэриэль, но с самого рождения лишь я заботился о ней. С тех пор, как…
Саруман мысленно ударил себя по губам — ненужная откровенность всегда лишь во вред — и, дав взгляду отдохнуть на вновь любимом изобретении, продолжил: — Силмэриэль будет неуютно в Минас-Тирите, если ты оставишь ее там одну. И опасно… полукровка слишком привязана к данному от рождения телу.
<center>***</center>
Пойманный темными витражными стеклами бледно-желтый луч еле ощутимо коснулся век… ей всю жизнь не хватало в Ортханке живого света и тепла, но привычная с детства полумгла дарила ощущение незыблемости жизни и некоторой защищенности — хлипкой и неполноценной, совсем не такой, как… Рука с невольной надеждой потянулась в сторону, но ощутила лишь пустоту и легкую щекочущую прохладу атласной подушки. Может, и правда… ничего не было? Отец вот-вот прикажет ей пойти проверить, как себя чувствует Хельга и проклятый полуорк, он всегда так делает, стоит только проснуться.
Глупо… такие, как она, не сходят с ума — рассудок айну способен помутиться лишь временно, от смертельного переутомления или коварного темного эликсира. Или любовного… Силмэриэль глубоко вздохнула, переплетя пальцы — страстное желание увидеть подарившего ей волшебное тепло любви натолкнулось на холодящий страх и неуверенность, как птица на стекло.
Вчера… или еще сегодня, когда он нес ее на руках, как вернувшегося в счастливое бессловесное состояние ребенка, все было просто и радостно, без тени отравляющих душу сомнений. Грань между доступным и невозможным стерлась, как между сном и явью, и можно было поверить во все — и что ступени не закончатся еще долго-долго, и что это совсем не из-за эликсира Гэндальфа, и даже в то, что они будут жить долго и счастливо, как в сказках давно умершего стражника.
В Изенгарде… ей сложно представить себя живущей где-то еще, совсем не получается. Только как же тогда отец? Изенгард принадлежит ему, и… Мысли об отце всегда возвращали в реальный мир, к вечно терзающим сомнениям и неуверенности. Чем закончился разговор Сарумана и скрывающего свое имя темного майа? Отец наверняка знает, что оно означает, он все знает, только не всем поделился с такой бестолковой ученицей, как она.
Беспокоиться за любимого вряд ли имело смысл, только если за папу. Он же не убил его? Когда-то ей этого хотелось, искренне и от всей души, но для реализации кровожадных планов чего-то не хватило, самой малости. А сейчас она готова простить его, тем более Саруман не по своей воле стал ее родителем.
Силмэриэль зажмурилась от всегда неожиданно яркого после сумрака Ортханка дневного света. Она сама не понимала, куда шла, желание заглянуть в странно и упоительно отражающие ее сущность глаза боролось с липким страхом больше не увидеть этого. Смотровая площадка всегда спасала ее от отцовского гнева и горьких мыслей, позволяя мечтать о бескрайнем прекрасном мире за кольцом Мглистых гор и лучшей жизни.
Свежий осенний ветер принес смутный запах прелой травы и свежего снега с горных вершин… мог ли снег на самом деле чем-то пахнуть, она не знала, но это делало ограничивающем ее мир пики ближе и осязаемее. Живой мир так…
Прекрасен и бесконечен?
Раздавшийся в ушах отцовский голос почти порадовал воспоминаниями о привычной, иногда даже радостной жизни, и тем, что у него все хорошо. Раз он опять… мешает ей мечтать о несбыточном.
— Да, — поспешила ответить Силмэриэль, нервным жестом поправляя выбившуюся из полурастрепанной косы прядь. — Я скучала по Изенгарду… хотя всю жизнь только и мечтала его покинуть.
И даже по тебе… немного.
А твой… новый друг превратит его в выжженную пустыню, как долина Горгорота, и мертвые поля у Минас Моргул. Тебе придется жить среди пепла, выжженного камня, льда, тьмы и смерти… пока ты ему не надоешь.
Глава 21
Тебе придется жить среди пепла, выжженного камня, льда, тьмы и смерти, пока ты ему не надоешь.
Даже трудно сказать, что огорчительнее. Она не сможет жить в превращенном в мертвую пустыню Зла мире, где не будет заснеженных вершин, птиц в бездонной вышине чистого неба, поросшей выгоревшим на солнце ковылем и пестрыми дикими цветами роханской степи — умрет вместе с ним от тоски. Любви нет места среди смерти и кошмара, и в сердце умеющего лишь уничтожать жизнь и красоту.
Папа все также любит портить ей настроение, он не изменился! Зря она беспокоилась о нем и даже думала, что впредь они будут… больше похожи на любящих родственников. Или на этот раз он не злонамеренно лишил ее малых крох радости жизни, а всего лишь сказал правду? Владеющий величайшим даром красноречия смог кратко и просто облечь в слова ее тайные страхи и тщательно изгоняемые из сердца постыдные сомнения.
Окутанные пушистым снежным покрывалом пологие вершины перестали радовать глаз, став лишь тускло-серыми нагромождениями бесполезного камня. Силмэриэль судорожно вздохнула и плотно закрыла глаза, пытаясь защититься от бросившего в лицо почти невесомую снежную пыль — осязаемая близость Мглистого не показалась ей — резкого порыва ветра.
Хотелось малодушно пригнуться, закрывая голову руками — от непогоды и пронзающих грудь не хуже орочьих стрел слов Сарумана. Но отец замолчал, не добавив более ничего, словно второй раз в жизни пожалел ее. Первый был в день ее рождения, в Белерианде. Может, ему и правда не стоило спорить с судьбой, пожелавшей тут же оборвать едва данную жизнь? Ей просто не было места в мире… и нет. Мгновенно остывшие слезы неприятно склеили ресницы, грозя превратиться в колючие льдинки.
— Там, это где? — заползший в душу ночной кошмар отступил, став совершенно не страшным, как мерещившееся во тьме чудовище за занавеской превращается при свете дня в забытую старую игрушку.
Говорить о давних детских обидах расхотелось. Жестокость и равнодушие Сарумана остались в прошлом — искажавший и склонявший душу отца ко злу Палантир сгинул в глубине заброшенной шахты — и он вновь может видеть не через призму проклятого Ока и быть к ней добрее… будет добрее. Даже если и нет, она не хочет сейчас об этом думать и мстить ему. Саруман не дал ей умереть, не увидев мир… и свою любовь, за это можно простить все остальное.
— Нигде, — выдохнула Силмэриэль, более не ощущая холода. Сомкнувшиеся на талии руки согрели чем-то большим, чем плотская страсть… приблизиться к ней здесь, не нарушив очарования уединения, мог лишь тот, чья душа не воспринимается чужой. Это же не ошибка жаждущего заблуждения сердца и не морок темного колдовства? Всесильный древний маг, изгнанный во тьму за… за что-то очень страшное, она не хочет знать, за что, может обмануть ее разум и сердце, если захочет… или нет?
— Конечно, нет! — Силмэриэль порывисто обернулась. Она наказала себя мучительными сомнениями, когда использовала эликсир Гэндальфа, сама не зная на ком. А вдруг без него и не было бы… совсем ничего: — Прости меня.
Она запнулась, вновь погрузившись в ласково слившуюся с живущим в ее душе мраком черноту глаз, чувствуя, как зрачки расширяются не от заливающего душу зла, а от невыразимого словами удовольствия: — Я дала тебе настой, помрачивший разум. Без него ты бы никогда…
Не полюбил меня.
Силмэриэль испуганно замолчала, вспомнив, что он не говорил ей о любви. Может быть, странную и невозможную связь их душ чувствует только она… или это что-то другое? Про эликсир он и так знал, наверное, раз читает ее мысли, и сейчас рассердится на нее или будет смеяться.
Очень… по-человечески. Прежний Боромир ни разу не смеялся при ней столь искренне, только давным-давно забытый юный роханский конник — она уже нечетко помнит его лицо, а имени так и не узнала. Тьма почти полностью ушла из посветлевших глаз, чуть больше, чем это нормально для смертных, заполненных черными кругами зрачков. Ей должно было стать обидно, наверное, но захотелось лишь теснее прижаться, спрятав лицо на груди… возможно, самого Владыки Тьмы. Смешно, но кого еще мог столь откровенно бояться и ненавидеть отец?
— Ты сама его изготовила? — наконец отсмеявшись, спросил майа, поглаживая ее по волосам. Силмэриэль, не желая поднимать голову и встречаться взглядом, еще сильнее уткнулась носом ему в грудь, почти лишив себя возможности дышать.
— Нет, Гэндальф помог, у меня никак не получалось. — Теперь придется волноваться еще и за Гэндальфа… Почему от ее слов всегда только хуже?
— Олорин менее никчемный, чем я до сих пор считал. — Никак не ожидавшая искренней похвалы спорного поступка Серого мага Силмэриэль машинально отстранилась, позволив приподнять себя за подбородок.
