— Она не хочет его отпускать, в этом все дело!
Пощечина.
— Отпусти! Отпусти, иначе тебе придется об этом пожалеть!
А так не придется? Если ты знаешь, что вот сейчас родишь — и никогда не увидишь своего ребенка, не услышишь даже его первого крика? Потому что нет у тебя права на это чудо.
Но отпустить надо, иначе она отнимет у ребенка жизнь... И за что это ей?
И за что это ей? Ей — серой мышке Аннушке, хрупкой, маленькой, невзрачной, которую парни всегда вниманием обходили, да и родители, пока живы были, старались не замечать?
Так откуда взялся этот невероятной красоты мужчина на ее крохотной кухоньке? Сидит, рассматривает, изучает, словно диковинку какую, и хочется спрятаться от этого взгляда, стать еще меньше, еще незаметнее. Потому что нет в глазах красавца ни грана тепла, ни толики улыбки, одно только недовольство и, пожалуй, скепсис. И вот этот-то скепсис он и выражает, нарушив наконец молчание:
— Дохлая какая-то? Выносит ли? Но указали-то на нее, в таких делах маги не ошибаются...
Маги? Не нужно ей этих чудес, не нужно! Жила до того тихо, незаметно — и дальше бы так жила... Чтобы не было этого страшного... красавца, который словно бы соткался из вечернего воздуха прямо на обшарпанной табуретке, такого чужеродного, недоброго, и такого... чудовищно прекрасного, что борются внутри два противоречивых желания: одно — бежать и прятаться, другое — смотреть в эти волшебные глаза и слушаться каждого слова.
Поэтому, когда красавец командует:
— Раздевайся! — она съеживается и не сразу понимает, как ей себя вести.
Гость кривится брезгливо, поднимается с табуретки, кладет ей руку на плечо и уводит в комнату. И уже там раздевает ее, безвольную, словно куклу. И снова осматривает с не меньшим скепсисом и неприязнью, чем до этого на кухне. А потом увлекает за собой на диван, не встречая сопротивления...
А полчаса — или целую вечность — спустя она сидит, съежившись, на диване, все так же голышом, и слушает. И ужасается.
— Я оставил в тебе свое семя. Ты выносишь моего сына. Пока носишь — ни в чем нужды знать не будешь. Потом награжу.
Она молчит, кивает.
— Вот, — он надевает ей на палец колечко. Не обручальное, тут никаких иллюзий быть не может, — по этому кольцу я всегда могу тебя отследить. К вашим лекарям не ходи, маги-целители будут держать тебя под контролем всю беременность. Когда начнутся роды, кольцо подаст сигнал. Рожать будешь в межмирье, так, чтобы ребенок ушел сразу в мой мир. Больше мне от тебя ничего не нужно.
И все. Исчез, как и не было. И вместе с ним исчезло оцепенение, а на смену ему пришел страх — тот, что таился в ней все это время, но не находил пути наружу. А еще пришла тоска, а с ней — безысходность. Только слез не было, куда-то они пропали в самый ответственный момент. А насколько было бы легче, если бы удалось поплакать!..
Аня покрутила колечко, попыталась снять, заранее понимая, что эта попытка обречена на неудачу. Так оно и было — колечко словно вросло в кожу, сидело как влитое — не повернуть, не пошевелить... Поднялась, судорожно вздохнув, с дивана и пошла в ванную — смывать с бедер засохшие бурые разводы.
Да, первый раз хотелось иначе. Чтобы хоть какая-то нежность, хоть какие-то чувства. А чего она, собственно, ждала от своей серой жизни? Боли не чувствовала — и ладно. Уже праздник...
А потом была беременность. Тяжелая, выматывающая, отнимающая силы и желание жить. Впрочем, волю к жизни, надо признать, отнимала не сама беременность, а безысходность, поселившаяся в ее душе с той самой ночи. Она — функция. Она — организм, который способен выносить ребенка. Чужого ребенка. Она понимала, что не имеет права его любить, потому что никогда не увидит. Хотела возненавидеть, но не получилось. Она ненавидеть вообще не умела. А любить умела? Выходит — да, умела. Потому что то и дело ловила себя на том, что разговаривает с этим, не рожденным пока, ребенком, и желает ему быть любимым кем-нибудь — в той далекой жизни, в которую ей хода нет.
Аннушка все ждала расспросов от любопытных соседей, но нет, ничего не было, словно никто и не замечал ее интересного положения. «Маги, — думала она, — прикрыли какой-то иллюзией — вот и все!» И нисколько не сомневалась в этом, хоть прежде и не верила ни в какую магию, а только в здравый смысл. А что делать, если все, что с тобой происходит, здравому смыслу противоречит? Разве что усомниться в собственном душевном здравии, а этого допустить никак нельзя, иначе придется задуматься, в какой момент это произошло, когда, на каком этапе ее жизнь разошлась с реальностью, и тогда станет еще страшнее.
Зато нужды она и впрямь не знала ни в чем — и деньги на счету всегда были, и одежда сама собой появлялась — добротная, удобная, мягко струившаяся поверх ее новой фигуры. И если бы не девять месяцев паршивого самочувствия, а еще тоски и страха, вполне можно было так жить.
А потом умереть. Потому что — как жить, когда отбирают чадо, выношенное, выстраданное, желанное, хоть и нежданное?
Самый момент расставания она приняла не как облегчение боли, а как обрыв связи. Вот он был внутри, в ней — и нет его. И нигде нет. И сосредоточенный маг обрезает пуповину, ведущую в никуда.
На миг мелькнуло лицо того, страшного и красивого:
— Уходим!
— Закончу с ней — и пойду, не ждите, — отозвался маг-целитель.
И оставался с ней еще долго — дождался, пока отошел послед, потом сидел, держал за руку и поглаживал слека по ладони. Проводил время от времени над ее, Аннушкиным, телом руками — сканировал. Кивал сосредоточенно каким-то своим мыслям — и снова садился рядом с ней, брал за руку, улыбался грустно:
— Не горюй, все еще может быть иначе...
Все еще может быть иначе? А как? Семь лет безысходной тоски. В этих семи годах — обычная жизнь. Серая, как и прежде. Работа, учеба, снова работа. Словно и не было ничего, даже кольцо пылью рассыпалось, как только красавец забрал своего сына. Нет, забрал ее сына. Отнял. И всей памяти — тоненькая белесая полоска от пупка вниз по животу, на том месте, где во время беременности появилась растяжка.
И Анна открыла окно и провыла-прокричала в небеса свою тоску. Безмолвно. Как это делала уже не раз, когда чувствовала, что терпеть больше невмоготу. И спиной — лопатками, позвонками — почувствовала, что она больше не одна. Обернулась — сидит. Тот самый, чудовищно красивый. Враг.
— Перестань звать его, дрянь, — процедил враг.
— Как это — звать? — не поняла Аня. — Кого — звать?
— Сына.. Ты ему покою не даешь.
— Разве? — растерялась Аннушка.
— Разве... — передразнил враг. — Еще услышу тебя, приду — шею сверну. Ему уже семь, пуповина практически не действует. Погорюет немножко — и забудет.
И исчез. Опять исчез. Отнял сына во второй раз — и ушел. Она ведь не знала, что мальчик слышит. Думала — просто себя выкрикивает, а оказалось — звала. И значит, надо держать это в себе — и мальчик забудет. Или ей свернут шею — и он все равно забудет, потому что ему уже семь и пуповина, оказывается, теряет свое значение. Откуда ей было знать про пуповину? А теперь — знает. И теперь стоит выбор, каким образом мальчик забудет. Ведь — забудет. А ей — что? Жить дальше?!. Копить в себе этот крик, этот, как выяснилось, зов, — и не звать?! А не проще ли умереть уже сейчас, уйти в забвение добровольно?
И Анна вновь обернулась к раскрытому окну, оперлась обеими руками о подоконник — и вывернулась наизнанку в немом крике. И тут же почувствовала, что снова не одна. Съежилась в ожидании, обернулась с опаской — все-таки было боязно, чего уж там. Решение — решением, а смерть встречать без страха — это удел героев, а она не герой.
— Что ж кричишь ты так, драконья мать? — а это и не он вовсе, другой.
Тоже красавец,, только в чертах какая-то неуловимая неправильность, делающая их живее. И в серых с искорками глазах — никакого холода. Настоящий, только... откуда взялся он на ее крохотной кухоньке?
— К-к-какая м-м-мать? — промямлила, заикаясь.
— Драконья, — повторил гость, а во взгляде его мелькнула тень беспокойства. — Ты не знаешь разве, кто твой сын?
Аннушка помотала головой.
— Вот как, значит. А зовешь, как будто учили тебя.
— Не учили. Я и не знала, что зову. А пришел сегодня он. ОН. И сказал, чтобы звать не смела, а то шею свернет. А я — снова... Снова позвала. Думала, что ты — это он. Убивать пришел.
— Ох ты ж... — потрясенно выдохнул сероглазый. — Пойдем-ка сейчас со мной, пока этот твой не явился. Поговорим.
Аня кивнула, и гость обхватил ее за плечи рукой, приобнял... Мир на мгновение утратил четкость очертаний, а когда снова обрел, оказалось, что мир это уже другой — яркий, солнечный, с бездонным голубым небом и стальными нитями рек далеко внизу. Внизу — это потому что они на башне очутились.
— Здесь нам никто не помешает беседовать, — пояснил гость... нет, теперь уже хозяин — ведь это она у него, а не наоборот.
Собственно, это не беседа была. Он расспрашивал — она отвечала. Почти допрос, только без давления, под теплым искрящимся взглядом серых глаз. Или даже не серых? Под этим небом они приобрели явный оттенок голубизны...
— Вот как, значит... — пробормотал он, когда услышал обо всем, что она пережила. — Как же это он не разглядел тебя? Ты ведь не сосуд, не тело. Ты настоящая драконья мать.
— Драконья? — снова удивилась Анна.
— Подожди, сейчас покажу, — улыбнулся он.
Отошел на десяток шагов, подмигнул, чуть присел, словно бы подобрался — и взмыл в небо огромным стального цвета ящером. Она даже не испугалась. Дыхание перехватило, да, но не от страха, а от восхищения этой мощью и красотой.
Он снова опустился на площадку башни, обернулся человеком, подошел к ней, улыбаясь — и вдруг прижал к себе порывисто и стал гладить по спине и по плечам, будто обрел кого-то близкого после долгой разлуки. А потом отстранился, заглянул в ее глаза и, похоже, нашел там то, что и надеялся увидеть. И — решился:
— Знаешь, еще не поздно переиграть.
— Как это?
— Сделать, чтобы было иначе. Не так больно, не так страшно.
— Как? — она положила руки ему на грудь и тоже заглянула в глаза — с доверием и ожиданием.
— В моей власти немножко изменить прошлое. Один-единственный раз в жизни я имею на это право, и мне думается, это тот самый случай...
— Тебе придется платить за это? — догадалась Аннушка.
— Придется. Но я уже знаю, какова будет цена. И — готов. Готова ли ты?
— К чему?
— К тому, чтобы родить кроме сына еще и дочь, которая останется с тобой. Будет труднее — во всем, но не будет семи лет тоски, вместо них — семь лет надежды и ожидания. Ты согласна?
— Согласна! — решительно ответила она.
Какие могут быть сомнения, если все еще может быть иначе?..
Оттирая с бедер присохшую кровь, она все-таки заплакала. Она ведь так мало хотела от этой жизни, на многое не рассчитывала — знала, что не красавица, что не вились и не будут виться вокруг нее ухажеры. Но надеялась, что первый раз будет, если не по любви, то хотя бы по обоюдному желанию. Надеялась, что родит когда-нибудь ребенка — для себя, если с мужчинами не сложится. А тут — чужой, пусть и красивый, мужик, не испытывающий к ней никаких чувств, и — угроза. Что будет ребенок — и не будет его у нее. Отнимут. Саму жизнь отнимут, потому что зачем тогда жить, если носишь чадо, а потом...
Аня не сразу поняла, что не одна. Разогнулась — и увидела его. Тоже — красивого, только с легкой неправильностью в чертах, что отнюдь его не портила, лишь делала милее, живее. И улыбался он — пусть одними глазами, но все равно ведь заметно. И она не смутилась нисколько, что он застал ее голой в ванной. Он смотрел — и она смотрела на него. И оба улыбались. Потом она почувствовала, что замерзает, и он тоже это заметил — подхватил со стиральной машины банное полотенце и завернул ее целиком, вытаскивая из ванны... И как только умудрился...
Потом они сидели на том самом диване, он гладил ее, утешая, а она уже и не плакала даже — ей стало тепло, оттого что он, такой удивительно сильный и добрый, находится сейчас рядом с ней.
— Ты готова меня слушать?
Она кивнула и преданно заглянула ему в глаза.
— Я не могу изменить то, что уже произошло, но могу сделать, чтобы в твоей будущей жизни стало чуть меньше боли, чем ты ожидаешь.
— Как? Как ты это сделаешь?
— Ты приняла семя дракона, — она покраснела, сообразив, что это он о случившемся здесь же, на этом диване, каких-то полчаса или час назад.
Про дракона спрашивать не стала, хоть и не совсем поняла — скорее даже побоялась понять, но он сам пояснил:
— Мы драконы. И он, и я. Очень немногие женщины способны выносить наших детей. И еще меньше в бесчисленных мирах настоящих дракониц. Ты родишь ему сына...
Аня вскинулась было, но он остановил ее, не давая пока слова.
— Ты родишь ему сына, — продолжил, — а если согласишься, можешь родить и мою дочь. И дочь останется с тобой до семи лет.
— А потом?
— Потом я смогу забрать вас обеих. Если бы не было того, другого, мог бы забрать сразу, чтобы рожала уже в моем мире, но он есть, и нам придется смириться с разлукой. Ты родишь девочку в свой мир, и ему она будет принадлежать до семилетнего возраста безраздельно.
— А как же сын?
— С ним придется расстаться. Ты родишь его в мир отца, дитя будет принадлежать тому миру. Пока не повзрослеет, не станет на крыло. Но вы останетесь связаны, ты сможешь дарить ему свое тепло, и он будет чувствовать тебя. А дочь не даст тебе затосковать.
— Постой, а он... ОН... — Аннушка внезапно испугалась. — Не может слышать нас сейчас, не может помешать?
— Сейчас я перекрыл его связь с этим миром и с тобой, на эту ночь моих сил хватит. А потом ему придется смириться. Его целители примут у тебя и девочку. Ты мне веришь?
— Верю, — прошептала Анна.
И гость поднял ее с продавленного дивана и понес в спальню, где ждала уже расстеленная кровать. От смущения она уткнулась носом ему в грудь и свой последний вопрос — чисто практический — пробормотала почти неслышно:
— А так вообще бывает? Ну, чтобы двое мужчин — и от них обоих дети одновременно?
— С драконами, милая, бывает и не такое, — улыбнулся он.
А потом все было так, как она себе и представляла когда-то. Вернее, так, как она себе даже и представить не могла — с нежными прикосновениями, поцелуями, волнами желания, охватывающими все тело не испытанным ранее томлением. И — обещание встречи. Пусть и не скорой. Пусть до нее жить и жить... Но она ведь будет!.. И знак того — скромное колечко на безымянном пальце. Ее память, их связь, которая позволит ему быть, хоть и далеко, но рядом...
Беременность была тяжелой. Не столько даже физически, хоть и впрямь нелегкое это дело — носить двойню, сколько от снедавшего ее беспокойства. Но зато — никакого назойливого любопытства соседей, словно никто и не замечал ее интересного положения. И денег было вдосталь, и в одежде она не нуждалась — все было так, как ей обещали. Как обещали оба.
Самый момент разрешения от бремени она приняла не как облегчение боли, а как момент расставания. Не было ни крика, ни даже того невесомого касания, которое она намечтала себе ощутить на прощание. Просто ее мальчика не было уже нигде, а сосредоточенный маг обрезал пуповину, ведущую... в это самое никуда.
На миг мелькнуло лицо того, страшного и красивого:
Пощечина.
— Отпусти! Отпусти, иначе тебе придется об этом пожалеть!
А так не придется? Если ты знаешь, что вот сейчас родишь — и никогда не увидишь своего ребенка, не услышишь даже его первого крика? Потому что нет у тебя права на это чудо.
Но отпустить надо, иначе она отнимет у ребенка жизнь... И за что это ей?
***
И за что это ей? Ей — серой мышке Аннушке, хрупкой, маленькой, невзрачной, которую парни всегда вниманием обходили, да и родители, пока живы были, старались не замечать?
Так откуда взялся этот невероятной красоты мужчина на ее крохотной кухоньке? Сидит, рассматривает, изучает, словно диковинку какую, и хочется спрятаться от этого взгляда, стать еще меньше, еще незаметнее. Потому что нет в глазах красавца ни грана тепла, ни толики улыбки, одно только недовольство и, пожалуй, скепсис. И вот этот-то скепсис он и выражает, нарушив наконец молчание:
— Дохлая какая-то? Выносит ли? Но указали-то на нее, в таких делах маги не ошибаются...
Маги? Не нужно ей этих чудес, не нужно! Жила до того тихо, незаметно — и дальше бы так жила... Чтобы не было этого страшного... красавца, который словно бы соткался из вечернего воздуха прямо на обшарпанной табуретке, такого чужеродного, недоброго, и такого... чудовищно прекрасного, что борются внутри два противоречивых желания: одно — бежать и прятаться, другое — смотреть в эти волшебные глаза и слушаться каждого слова.
Поэтому, когда красавец командует:
— Раздевайся! — она съеживается и не сразу понимает, как ей себя вести.
Гость кривится брезгливо, поднимается с табуретки, кладет ей руку на плечо и уводит в комнату. И уже там раздевает ее, безвольную, словно куклу. И снова осматривает с не меньшим скепсисом и неприязнью, чем до этого на кухне. А потом увлекает за собой на диван, не встречая сопротивления...
А полчаса — или целую вечность — спустя она сидит, съежившись, на диване, все так же голышом, и слушает. И ужасается.
— Я оставил в тебе свое семя. Ты выносишь моего сына. Пока носишь — ни в чем нужды знать не будешь. Потом награжу.
Она молчит, кивает.
— Вот, — он надевает ей на палец колечко. Не обручальное, тут никаких иллюзий быть не может, — по этому кольцу я всегда могу тебя отследить. К вашим лекарям не ходи, маги-целители будут держать тебя под контролем всю беременность. Когда начнутся роды, кольцо подаст сигнал. Рожать будешь в межмирье, так, чтобы ребенок ушел сразу в мой мир. Больше мне от тебя ничего не нужно.
И все. Исчез, как и не было. И вместе с ним исчезло оцепенение, а на смену ему пришел страх — тот, что таился в ней все это время, но не находил пути наружу. А еще пришла тоска, а с ней — безысходность. Только слез не было, куда-то они пропали в самый ответственный момент. А насколько было бы легче, если бы удалось поплакать!..
Аня покрутила колечко, попыталась снять, заранее понимая, что эта попытка обречена на неудачу. Так оно и было — колечко словно вросло в кожу, сидело как влитое — не повернуть, не пошевелить... Поднялась, судорожно вздохнув, с дивана и пошла в ванную — смывать с бедер засохшие бурые разводы.
Да, первый раз хотелось иначе. Чтобы хоть какая-то нежность, хоть какие-то чувства. А чего она, собственно, ждала от своей серой жизни? Боли не чувствовала — и ладно. Уже праздник...
А потом была беременность. Тяжелая, выматывающая, отнимающая силы и желание жить. Впрочем, волю к жизни, надо признать, отнимала не сама беременность, а безысходность, поселившаяся в ее душе с той самой ночи. Она — функция. Она — организм, который способен выносить ребенка. Чужого ребенка. Она понимала, что не имеет права его любить, потому что никогда не увидит. Хотела возненавидеть, но не получилось. Она ненавидеть вообще не умела. А любить умела? Выходит — да, умела. Потому что то и дело ловила себя на том, что разговаривает с этим, не рожденным пока, ребенком, и желает ему быть любимым кем-нибудь — в той далекой жизни, в которую ей хода нет.
Аннушка все ждала расспросов от любопытных соседей, но нет, ничего не было, словно никто и не замечал ее интересного положения. «Маги, — думала она, — прикрыли какой-то иллюзией — вот и все!» И нисколько не сомневалась в этом, хоть прежде и не верила ни в какую магию, а только в здравый смысл. А что делать, если все, что с тобой происходит, здравому смыслу противоречит? Разве что усомниться в собственном душевном здравии, а этого допустить никак нельзя, иначе придется задуматься, в какой момент это произошло, когда, на каком этапе ее жизнь разошлась с реальностью, и тогда станет еще страшнее.
Зато нужды она и впрямь не знала ни в чем — и деньги на счету всегда были, и одежда сама собой появлялась — добротная, удобная, мягко струившаяся поверх ее новой фигуры. И если бы не девять месяцев паршивого самочувствия, а еще тоски и страха, вполне можно было так жить.
А потом умереть. Потому что — как жить, когда отбирают чадо, выношенное, выстраданное, желанное, хоть и нежданное?
Самый момент расставания она приняла не как облегчение боли, а как обрыв связи. Вот он был внутри, в ней — и нет его. И нигде нет. И сосредоточенный маг обрезает пуповину, ведущую в никуда.
На миг мелькнуло лицо того, страшного и красивого:
— Уходим!
— Закончу с ней — и пойду, не ждите, — отозвался маг-целитель.
И оставался с ней еще долго — дождался, пока отошел послед, потом сидел, держал за руку и поглаживал слека по ладони. Проводил время от времени над ее, Аннушкиным, телом руками — сканировал. Кивал сосредоточенно каким-то своим мыслям — и снова садился рядом с ней, брал за руку, улыбался грустно:
— Не горюй, все еще может быть иначе...
***
Все еще может быть иначе? А как? Семь лет безысходной тоски. В этих семи годах — обычная жизнь. Серая, как и прежде. Работа, учеба, снова работа. Словно и не было ничего, даже кольцо пылью рассыпалось, как только красавец забрал своего сына. Нет, забрал ее сына. Отнял. И всей памяти — тоненькая белесая полоска от пупка вниз по животу, на том месте, где во время беременности появилась растяжка.
И Анна открыла окно и провыла-прокричала в небеса свою тоску. Безмолвно. Как это делала уже не раз, когда чувствовала, что терпеть больше невмоготу. И спиной — лопатками, позвонками — почувствовала, что она больше не одна. Обернулась — сидит. Тот самый, чудовищно красивый. Враг.
— Перестань звать его, дрянь, — процедил враг.
— Как это — звать? — не поняла Аня. — Кого — звать?
— Сына.. Ты ему покою не даешь.
— Разве? — растерялась Аннушка.
— Разве... — передразнил враг. — Еще услышу тебя, приду — шею сверну. Ему уже семь, пуповина практически не действует. Погорюет немножко — и забудет.
И исчез. Опять исчез. Отнял сына во второй раз — и ушел. Она ведь не знала, что мальчик слышит. Думала — просто себя выкрикивает, а оказалось — звала. И значит, надо держать это в себе — и мальчик забудет. Или ей свернут шею — и он все равно забудет, потому что ему уже семь и пуповина, оказывается, теряет свое значение. Откуда ей было знать про пуповину? А теперь — знает. И теперь стоит выбор, каким образом мальчик забудет. Ведь — забудет. А ей — что? Жить дальше?!. Копить в себе этот крик, этот, как выяснилось, зов, — и не звать?! А не проще ли умереть уже сейчас, уйти в забвение добровольно?
И Анна вновь обернулась к раскрытому окну, оперлась обеими руками о подоконник — и вывернулась наизнанку в немом крике. И тут же почувствовала, что снова не одна. Съежилась в ожидании, обернулась с опаской — все-таки было боязно, чего уж там. Решение — решением, а смерть встречать без страха — это удел героев, а она не герой.
— Что ж кричишь ты так, драконья мать? — а это и не он вовсе, другой.
Тоже красавец,, только в чертах какая-то неуловимая неправильность, делающая их живее. И в серых с искорками глазах — никакого холода. Настоящий, только... откуда взялся он на ее крохотной кухоньке?
— К-к-какая м-м-мать? — промямлила, заикаясь.
— Драконья, — повторил гость, а во взгляде его мелькнула тень беспокойства. — Ты не знаешь разве, кто твой сын?
Аннушка помотала головой.
— Вот как, значит. А зовешь, как будто учили тебя.
— Не учили. Я и не знала, что зову. А пришел сегодня он. ОН. И сказал, чтобы звать не смела, а то шею свернет. А я — снова... Снова позвала. Думала, что ты — это он. Убивать пришел.
— Ох ты ж... — потрясенно выдохнул сероглазый. — Пойдем-ка сейчас со мной, пока этот твой не явился. Поговорим.
Аня кивнула, и гость обхватил ее за плечи рукой, приобнял... Мир на мгновение утратил четкость очертаний, а когда снова обрел, оказалось, что мир это уже другой — яркий, солнечный, с бездонным голубым небом и стальными нитями рек далеко внизу. Внизу — это потому что они на башне очутились.
— Здесь нам никто не помешает беседовать, — пояснил гость... нет, теперь уже хозяин — ведь это она у него, а не наоборот.
Собственно, это не беседа была. Он расспрашивал — она отвечала. Почти допрос, только без давления, под теплым искрящимся взглядом серых глаз. Или даже не серых? Под этим небом они приобрели явный оттенок голубизны...
— Вот как, значит... — пробормотал он, когда услышал обо всем, что она пережила. — Как же это он не разглядел тебя? Ты ведь не сосуд, не тело. Ты настоящая драконья мать.
— Драконья? — снова удивилась Анна.
— Подожди, сейчас покажу, — улыбнулся он.
Отошел на десяток шагов, подмигнул, чуть присел, словно бы подобрался — и взмыл в небо огромным стального цвета ящером. Она даже не испугалась. Дыхание перехватило, да, но не от страха, а от восхищения этой мощью и красотой.
Он снова опустился на площадку башни, обернулся человеком, подошел к ней, улыбаясь — и вдруг прижал к себе порывисто и стал гладить по спине и по плечам, будто обрел кого-то близкого после долгой разлуки. А потом отстранился, заглянул в ее глаза и, похоже, нашел там то, что и надеялся увидеть. И — решился:
— Знаешь, еще не поздно переиграть.
— Как это?
— Сделать, чтобы было иначе. Не так больно, не так страшно.
— Как? — она положила руки ему на грудь и тоже заглянула в глаза — с доверием и ожиданием.
— В моей власти немножко изменить прошлое. Один-единственный раз в жизни я имею на это право, и мне думается, это тот самый случай...
— Тебе придется платить за это? — догадалась Аннушка.
— Придется. Но я уже знаю, какова будет цена. И — готов. Готова ли ты?
— К чему?
— К тому, чтобы родить кроме сына еще и дочь, которая останется с тобой. Будет труднее — во всем, но не будет семи лет тоски, вместо них — семь лет надежды и ожидания. Ты согласна?
— Согласна! — решительно ответила она.
Какие могут быть сомнения, если все еще может быть иначе?..
***
Оттирая с бедер присохшую кровь, она все-таки заплакала. Она ведь так мало хотела от этой жизни, на многое не рассчитывала — знала, что не красавица, что не вились и не будут виться вокруг нее ухажеры. Но надеялась, что первый раз будет, если не по любви, то хотя бы по обоюдному желанию. Надеялась, что родит когда-нибудь ребенка — для себя, если с мужчинами не сложится. А тут — чужой, пусть и красивый, мужик, не испытывающий к ней никаких чувств, и — угроза. Что будет ребенок — и не будет его у нее. Отнимут. Саму жизнь отнимут, потому что зачем тогда жить, если носишь чадо, а потом...
Аня не сразу поняла, что не одна. Разогнулась — и увидела его. Тоже — красивого, только с легкой неправильностью в чертах, что отнюдь его не портила, лишь делала милее, живее. И улыбался он — пусть одними глазами, но все равно ведь заметно. И она не смутилась нисколько, что он застал ее голой в ванной. Он смотрел — и она смотрела на него. И оба улыбались. Потом она почувствовала, что замерзает, и он тоже это заметил — подхватил со стиральной машины банное полотенце и завернул ее целиком, вытаскивая из ванны... И как только умудрился...
Потом они сидели на том самом диване, он гладил ее, утешая, а она уже и не плакала даже — ей стало тепло, оттого что он, такой удивительно сильный и добрый, находится сейчас рядом с ней.
— Ты готова меня слушать?
Она кивнула и преданно заглянула ему в глаза.
— Я не могу изменить то, что уже произошло, но могу сделать, чтобы в твоей будущей жизни стало чуть меньше боли, чем ты ожидаешь.
— Как? Как ты это сделаешь?
— Ты приняла семя дракона, — она покраснела, сообразив, что это он о случившемся здесь же, на этом диване, каких-то полчаса или час назад.
Про дракона спрашивать не стала, хоть и не совсем поняла — скорее даже побоялась понять, но он сам пояснил:
— Мы драконы. И он, и я. Очень немногие женщины способны выносить наших детей. И еще меньше в бесчисленных мирах настоящих дракониц. Ты родишь ему сына...
Аня вскинулась было, но он остановил ее, не давая пока слова.
— Ты родишь ему сына, — продолжил, — а если согласишься, можешь родить и мою дочь. И дочь останется с тобой до семи лет.
— А потом?
— Потом я смогу забрать вас обеих. Если бы не было того, другого, мог бы забрать сразу, чтобы рожала уже в моем мире, но он есть, и нам придется смириться с разлукой. Ты родишь девочку в свой мир, и ему она будет принадлежать до семилетнего возраста безраздельно.
— А как же сын?
— С ним придется расстаться. Ты родишь его в мир отца, дитя будет принадлежать тому миру. Пока не повзрослеет, не станет на крыло. Но вы останетесь связаны, ты сможешь дарить ему свое тепло, и он будет чувствовать тебя. А дочь не даст тебе затосковать.
— Постой, а он... ОН... — Аннушка внезапно испугалась. — Не может слышать нас сейчас, не может помешать?
— Сейчас я перекрыл его связь с этим миром и с тобой, на эту ночь моих сил хватит. А потом ему придется смириться. Его целители примут у тебя и девочку. Ты мне веришь?
— Верю, — прошептала Анна.
И гость поднял ее с продавленного дивана и понес в спальню, где ждала уже расстеленная кровать. От смущения она уткнулась носом ему в грудь и свой последний вопрос — чисто практический — пробормотала почти неслышно:
— А так вообще бывает? Ну, чтобы двое мужчин — и от них обоих дети одновременно?
— С драконами, милая, бывает и не такое, — улыбнулся он.
А потом все было так, как она себе и представляла когда-то. Вернее, так, как она себе даже и представить не могла — с нежными прикосновениями, поцелуями, волнами желания, охватывающими все тело не испытанным ранее томлением. И — обещание встречи. Пусть и не скорой. Пусть до нее жить и жить... Но она ведь будет!.. И знак того — скромное колечко на безымянном пальце. Ее память, их связь, которая позволит ему быть, хоть и далеко, но рядом...
Беременность была тяжелой. Не столько даже физически, хоть и впрямь нелегкое это дело — носить двойню, сколько от снедавшего ее беспокойства. Но зато — никакого назойливого любопытства соседей, словно никто и не замечал ее интересного положения. И денег было вдосталь, и в одежде она не нуждалась — все было так, как ей обещали. Как обещали оба.
Самый момент разрешения от бремени она приняла не как облегчение боли, а как момент расставания. Не было ни крика, ни даже того невесомого касания, которое она намечтала себе ощутить на прощание. Просто ее мальчика не было уже нигде, а сосредоточенный маг обрезал пуповину, ведущую... в это самое никуда.
На миг мелькнуло лицо того, страшного и красивого:
