Глава 1. Вишнёвый Черемис
"Ведьмесса — магический титул, передающийся от матери к дочери или, при отсутствии наследницы, методом отсроченного проклятия. Статус — хозяйка Вира Освободившихся Душ, ключница перехода в Межмирье, официальная представительница Высших на Земле."
Отрывок из трактата "Краткое уложение о магических титулах".
**************
Некоторые счастливчики помнят все, начиная с младенческого возраста. Может врут или преувеличивают? Кто их разберет.
Только у меня детских воспоминаний наберется на полложки. И все — мрачные, не прорисованные, будто исцарапанный временем пленочный негатив. И все, как одно, тесно связаны с селом Ста Потаенных Ключей.
Вишневый Черемис — так называла нашу родину бабушка. Рыжие холмы за лето выгоревшей травы, в низинах — фруктовые сады пестрой мозаикой. Сливник, вишняк, высокие кроны грушовки, вычерненные временем некрашеные заборы, и чуть ли не за каждым забором — родниковый сруб под выстиранной дождями коньковой крышей.
У нас не было своего родника. Бабка не хотела, категорически запретила деду ключи искать. Хотя мог бы. Для всей деревни расстарался, всех обеспечил родниковой водой, а у самого и для питья, и для мытья — колодезная с непроглядной десятиметровой глубины.
— Что же ты, Матвей, дурью маешься? — изумлялись соседи. — Неужто не можешь бабу приструнить? Где это видано, когда вода — сверху, таскать ее ведрами со дна? Да ладно бы, была чистая, а ведь муть, да песок. Полного вычерпа на баню не хватит. А если ещё знакомых пригласишь, так неделю к банному дню будешь готовиться...
Слушая такие разговоры, дед отмалчивался, хитро, многозначительно кривя левую закраину рта, но даже не думал раздувать дымарем соседские пересуды.
Хотя что тут раздувать? Все знали бабку. Все догадывались — её это политика.
— Потому что она у нас — с принципами, — говорили про бабушку свои.
— Потому, что с придурью, — отзывались чужие, заряжая словом, как камнем.
А чего стесняться? Для того он за пазухой лежит, чтобы вовремя бросить.
Вот так день за днем, год за годом, умножаясь на догадки, квадратясь неправдой, суммируясь со злословием, бродили по окрестностям людские пересуды. Но только я одна знала бабкину тайну.
Как сейчас помню…
Лежу на боку, горячей щекой в вышитую подушку — красные маки по зеленому полю — то ли сплю, то ли грежу, как вдруг вываливаюсь в реальность, словно взашей вытолкнутая.
Перед глазами — та же широкая горница. Окна скованные перекрестиями рам. Угольно-черные, не знавшие обоев, стены. Справа в потолке — ржавый крюк от когда-то висевшей колыски. Слева на табурете, на деревянной пряльной подошве сидит бабушка. Ловкие пальцы бродят по неровной струне, то ускоряя, то замедляя веретенный танец. Голова кивает... то ли по старости, то ли своим мыслям.
Мне нравится тайком следить за ней. Задумчиво наблюдать, как рыхлый ком распятой на весле пряжи незаметно подтаивает, спирально сматываясь сначала в тугую нить, а потом — в кокон.
Будто заметив краем глаза, что я уже проснулась, бабушка обращается ко мне:
— Вот сейчас последнюю горсть допряду, в банный день постираю, а как высохнет, свяжу — и будет тебе, Ришка, барский свитер.
— Так уж и барский, ба? — разглядывая то, что должно вскорости стать толщезным, выгоняющим пот шерстяным свитером, я не знаю, плакать мне или смеяться.
Страшно не люблю самодельное носить. Как есть не люблю. Но от подарков разве отказываются? Значит снова улыбаемся, низкопоклонно кланяемся и поглубже закапываем дарёного коня под стопку изношенного постельного. Того, что родителям до сих пор выбросить жалко. Вот так и живём…
— Ба! А чего будила-то? Ведь не из-за свитера? -- пытаюсь я выяснить, — Вроде бы только кимарнула. Неужели до самого заката проспала?
Косовато прицеливаюсь в окно, не поднимаясь, прямо с локтя. В удивлении вижу, что до заката ещё длинна дорога.
Рыжее солнце едва зацепилось за стреху. Но в заполуденном воздухе уже назойливо висит комарье. Будто ночи с вечером им мало! Итак после десяти на улицу без накомарника не выйдешь,так теперь ещё до заката все уши объедят.
Но бабушка только отмахивается от моих слов:
— Пес с ним, с тем свитером! Тут другое, — запинается, долго молчит, наконец решается, — Есть у меня одна тайна, тебя касающаяся. Слушай и запоминай! — её взгляд делается недобрым, не таким, как все знают. А потом следует история, не сказать, что сказочная, но точно страшная, — К одним, Ришка, судьба — зла, к другим — щедра. Только не нам с тобой жаловаться. Ты еще крохой была — неделек пять от роду. С вечера в кроватке уснула, а утром лежишь — синюшная, холодная. Врачи про такое говорят, внезапная младенческая смерть. Мать — в обморок, отец — вызванивать в скорую. А я тебя — в кулек, в охапку и за порог. В таких делах если кто и поможет, так разве только ведьма с Выселок. Судачили всякое про нее: с мужиками путается, в грешном грехе живет, богопротивными заговорами на хлеб зарабатывает. Бывает — безнадежных вылечивает, но не за каждого берется. Чем чёрт не шутит? Вдруг повезёт? Чёрный сруб — на косогоре, у Вира речного на краю. По правую руку — могилы утопленников под крестовыми скворечниками. Не воцерковленные, старообрядческие. А сзади, впритык к заросшему бурьянником саду — местное кладбище с куцей часовней. Вот так и живёт. Ну, ты сама знаешь. Небось видела. Но сейчас — не об этом. Я — бегом к калитке, кулёк на порог положила и давай выть. Взять бы постучать или позвонить… Так нет же! Вся избилась в истерике, пока ведьма не вышла. Постояла, поглядела на меня и говорит: “Бери младенчика и ступай за мной. Есть у Высших свободная душа на подмену для твоей внучки. Бродит поблизости, тело ищет. Вот пока она его не нашла, мы её к нужному телу и пристроим.” Сказала и отправилась к мокшанскому Виру, даже дверь за собой не закрыв. Ну а я — за ней, по вязкой земле, от слез — вслепую... Не знаю, как живой добрела. В голове одно — если не получится,,как своим объясню, куда с мертвым младенцем бегала? Ведь за помешанную примут и не поймут, не простят. Но пока рассуждала, пока кумекала — вот он уже и косогор. Тропа — крутая, внизу — омут. Я зазевалась, а знахарка тебя — хвать и, не задумываясь, — в студёные воды Вира. Ветер — ледяной, мокрая юбка в ногах полощется. Дно — склизкое, илистое. Думаю, вдруг на ногах не удержится? Взмахнет подолом и пойдет течением, прихватив с собой ребенка. Что делать тогда? И так ведь на косогоре полно крестов. Неужели наш новым будет? Стою, гляжу, от ужаса вздрагиваю, всякий раз, как тельце твоё в Вир окунается. Даже не знаю, на что надеяться и каких богов молить. Ровно три раза макала она тебя в воду, а как в последний раз вынула, как встряхнула, так и зашлась ты неудержимым плачем. Задергалась, забрыкалась, чудом разве из рук не вырвалась. Я застыла, заполошная, а ведьма говорит: “Крепче держи приблудную душу! Такие не каждый день объявляются в нашем Виру. Да не стой соляным столбом! Хватай младенца, да беги домой! А главное — помни, что Виром пришло, то Виром уйти может. Поэтому до поры, до времени держи подальше внучку от омутов и родников. Целее будет…
***********************
Бабка умерла на исходе лета, будто чувствовала, будто знала, будто догадывалась. А мы не верили — ни дети, ни взрослые, все над ней потешались.
— Ба Тонь, разве у тебя чего болит?
— Ничего не болит, деточка, кроме души. Вот уйду, а тебя на кого оставлю?
— Ну что ты, баб, я же — не одна, у меня родители. Да и выдумываешь ты про смерть. Только зазря пугаешь.
Выдав этот по-детски непосредственный ответ, я снова погружаюсь в своё крайне излюбленное этим летом занятие.
Сорванные по лугам и чужим палисадникам цветочные бутоны одним движением превращаются то в высокие прически, то в бальные платья, то в шикарные фламенковские юбки. Стоит только попарно нанизать их на худосочную соломинку — и вот уже в моих руках не цветок или травинка, а сказочная принцесса.
В подоле их — уже с десяток. Ощипанные букеты жалкими кучками грудятся на траве. Сказочные принцессы живут своей жизнью, напрочь отвлекая от разговора с бабушкой. От нашего последнего разговора.
Малиновое солнце катится в закат, рыжестью подсвечивая её седые волосы. Словно отдумавшись, она отвечает:
— Смерть не нужно выдумывать, внученька. Она и так — всегда с нами, — серые глаза глядят настороженно, мудро и чуточку тоскливо. Наклонившись поближе, бабушка роняет неуверенно, — Ты уж не вертись около старой, около меня. Сходи вон помоги деду. Он там снова пилит небось…
— Ну что ты, баб, всё выдумываешь? — недоверчиво вскинув голову, я прислушиваюсь, — Если бы мастерил, позвал бы…
— Так просил он меня передать, — чуть побледнев, бабушка теребит пуговицы цветастой блузки. — Иди, давай! Ждет ведь.
— Ладно…. Схожу....
Сбросив наземь моё волшебное богатство, я поднимаюсь, отряхиваю платье и деловито подрываюсь в сторону ворот.
— Ришка, погоди! — доносится следом. Оборачиваюсь. — Про обещание не забудь!
— Это про какое такое ба Тоня? — весь набор данных кому-то когда-то обещаний кружится свистопляской в голове, наконец отсеивается нужное, — Ах, так ты про ключи?
— Про них, окаянных, — чуть слышно долетает с всё той же скамейки. — А еще про Вир, — она из последних сил напрягается голосом, — Обещай держаться от них подальше!
— Ладно. Обещаю, — бросаю на ходу, спешно топчу тропу в сторону проходного сарая.
Размеренный скрип петель, треск иссушенного дерева. Тяжелая створка падает занавесом на сцену моего до сих пор беззаботного детства.
Знала бы, обернулась бы, догадалась бы — не ушла. Но, видно, судьба так решила. А может боги? Пусть даже нет на Земле ни волшебства, ни богов…
Через полчаса, когда мы с дедом возвращаемся, в саду все — так же и уже не так.
Сказочные принцессы терпеливо ожидают моего прихода. Припозднившиеся пчелы суетливо спешат на отдых в родные ульи. А ба Тоня плашмя лежит на траве у той самой, так любимой ею лавки, серыми глазами в бледнеющее небо. И кажется, небо вместе с ними выцвело.
*********************
А на поминки явилась она, ведьма с Выселок — не в праздничном, не в трауре, как есть обычно.
— Ведь даже не приглашали! — осипшим надорванным голосом жаловалась соседке мать, прикрывая рот уголком головного платка.
Но ведьма услышала.
— Беду не зовут, она сама приходит, — громко ответила в тишину. — Вот и к вам сначала беда пришла, а теперь меня принесла нелегкая, — она внимательно оглядела накрытые для поминания столы, даже кажется пересчитала людей. — Неужели уголка свободного для меня не найдется?
Ближайшие гости ощетинились. Женщины ткнулись носами в тарелки, мужчины забалагурили о своем, будто никто не слышит.
Ну а действительно! Приглашенные не решают, кого хозяевам принимать, а кого взашей со двора выталкивать. Что касается ведьмы, то ей вовсе не рады, будь она хоть сто раз травница.
Но сегодня не сбылись мои предположения.
— Да что ты, Аглая! Мы всех принимаем, кто помянуть пришел, — отец с неожиданным почтением подставил ей собственный стул, усадив рядом с нахохлившейся матерью, другим объяснил, — Мне вон Ринка сейчас табурет из омшаника притащит.
Увязнув ушами в раздражающем любопытство взрослом разговоре, я, нехотя, подрываюсь наружу, спешу по-быстрому, чтобы успеть. Да только ведьма вовсе не спешит на предложенный стул садиться, решительно загораживает мне дорогу, разглядывает в упор, будто по лицу читает. Та еще цыганка! Вдруг сглазит?
Где боком, где влет, я пытаюсь незаметно просочиться мимо. Но вдруг не к месту встревает дедушка:
— Надорвется ведь девчонка такую тяжесть тащить, — он тяжело поднимается.
— Да не возитесь, Матвей! — останавливает его жестом ведьма. — Я лучше сама схожу. А Риша дорогу покажет.
Вот называется тебе, внучка, и фашистская засада... Не успела бабушка в землю костьми лечь, а хозяйка ключей — уже тут как тут. Даже к родникам ходить не придётся. И как теперь, спрашивается, слово держать? На вопросы не отвечать? Не разговаривать? Или вообще не приближаться?
Да… Задала мне ба Тоня задачку. Уж точно не из тех, что для начальной школы…
Стараясь побыстрее сбежать от проблемы, я чумной белкой подрываюсь к двери, надеясь сбежать от проблемы, но снаружи сразу попадаю в крепкие объятия дяди Петра.
— Ты куда это дурным перекатом? Небось очень хочется на лестнице голову свернуть? — я поспешно пытаюсь вырваться. Дядька не пускает, только усмехается, — Да отдышись ты, заполошная, потом уж беги.
Остается только молча последовать его совету, на время затихнув в крепких руках. Придет пора — отпустит, свой ведь — не чужой.
Ведьма между тем нетерпеливо метет крыльцо юбкой. Пристроившиеся воробьями на ступенях мужики нехотя поднимаются, пропуская мимо, осуждающе сплевывают на земь жёлтую никотиновую слюну, прямо под клювы тем курам, которых на сороковье порежут.
Рыжий задиристый петух залихватски хлопает крыльями, по-гусарски постукивает шпорами. Алый гребень у него кляксой затек на правый глаз.
Все как всегда, разве только нет бабушки, чтобы яйца поутру из гнезд собирать, да печь из них к завтраку пышные дрожжевые лапандрички.
Эх! Хороши они, всем королевским плюшкам плюшки. Подчистую проглатываются вместе с пальцами, особенно залитые молоком и притопленные в свежем меду.
— Ты что ль девчонку напугала? — рычит на ведьму дядька Петро.
Кому сказать, но одновременно глядеть и рычать волком у него не слишком толково получается. Может кто незнающий в его грубость и поверил бы, да только я — нет. Да и как поверишь тому, кто прилюдно рычит, а не прилюдно заходит в гости?
Знаю, видела, когда с подружкой тайком чай-траву по лугам искали, а возвращаясь Выселками заприметили знакомую широкую спину под дверьми Аглаиного дома. Проследили, удовлетворились, головами покивали и своей дорогой пошли.
Но тайну навсегда схоронили, завязав узлами языки. Болтунов-то в деревне — много, а хороших людей — одной рукой собрать. Недостаточное для жизни количество. Так вот. Дядька Петро — один из них.
Было дело год назад, гоняли нас соседские мальчишки — до черных синяков, до содранных коленок, до литрами пролитых слез. А взрослым попробуй пожаловаться, сразу рикошетом в ответ: в жизни еще не раз придется за себя постоять, так что лучше в стойкости тренируйся.
Тоже мне, бесплатные советчики! Родить — родили, а защищайся — значит — сама?
Да как я без крепкого набора кулаков против этих уродов выстою? Разве только поперек дороги костьми лягу. Только смысл задарма погибать?
Но как-то увидел нас, улепётывающих, дядька Петро, поймал двух наглецов за шкирки, одного ремнём отодрал, второму ухо до лопоухости оттопырил. За что получил от нас не просто большое человеческое спасибо, а целый мешок вселенской благодарности.
Вот в счёт той самой благодарности и промолчали мы про то, что видели в пятницу на закате, затаившись в пыльной косогорной траве.
Купышки ромашек щекотали ноздри. Сумасшедшие кузнечики голосили на весь свет, ну, то есть уже практически в темноту.
