Глава 1
Мемуары сэра Джона Рокхема, написанные им самим (полный текст).
Разрешите представиться, моё имя Джон Рокхем, я родился с титулами барона, владетеля Глостерского, седьмого эрла Винчестерского и... и ещё, помню, тянулся далее настоящий эшелон из дюжины зацепившихся за фамилию прилагательных. Я их уже позабыл, эти слова. Тропический ливень звенит за окном, разбиваясь о тростниковую крышу, вода пенится и гудит на камнях, снося прочь ненужные мысли и старые имена. Рассветное солнце тонет в мягком тумане, и это все — и мысли, и имена — кажется совсем и совсем неважным. Сейчас. Позвольте подкинуть полено в огонь и рассказать эту повесть сначала...
Как вы уже поняли, я имел честь родиться англичанином, бароном и владельцем уединённого и порядком позаброшенного поместья на севере Англии. В придачу к титулу я унаследовал место в придворном альманахе, звание завидного жениха Англии номер один (простите, не помню уже, с конца списка я шёл тогда или с начала), а в придачу к укутанному благородным древним туманом поместью, маленькому и до тошноты аккуратно подстриженному парку — ещё и не менее благородный английский сплин.
И список вещей, которыми джентльмену положено оный сплин развеивать, был в моем положении до обидного короток. Голконду взяли на штык до меня, а к скачкам с препятствиями после Балаклавы в нашем роду осталось понятное, но обидное до жути предубеждение. Оставался последний приличный для джентльмена спорт — да, вы правильно догадались, охота. Только, бога ради, не унылая стрельба из лазерной винтовки по юрким и маленьким бекасам, и не упорядоченный, чопорный выезд сотни благородных джентльменов и дам на пони за рыжей лисой. Увы, на таких выездах она, во-первых, одна, во-вторых — как правило, механическая. Раскалённый ветер, саванна, Африка, большая игра — меня тянуло туда, в мир, где телефонов не провели, а лев, тигр или носорог ещё умеют дать сдачи.
Не помню, что было конкретным толчком тогда — может, посреди африканской саванны меня поймал телефонный звонок, когда я смотрел на табличку «не курить», прибитую активистами Гринпис прямо на ствол баобаба. А звезды сияли ярко над головой — в тот день, тогда, тридцать лет назад, одним жарким и душным летом не помню какого года. Сплин достал меня или нет, но в один прекрасный день я сложил свой старый двуствольный «Холланд» в кофр, кинул туда же пару свежих носков и доставшийся от прадеда белый пробковый шлем с отметиной от кубинской пули. Потом позвонил в офис «Объединённых исследований» и заказал билет.
Гигантский двуногий ящер иной планеты — куда более серьёзный противник, чем седогривый, умученный львицей и юркими львятами до олимпийского спокойствия лев — а «Сименс» ещё не провёл телефонную связь через звёздную бездну. Среди завидных невест английского гербового списка это решение вызвало вполне понятный, местами переходящий в гром и молнию переполох — но конспирацию я умел соблюдать всегда и улетел раньше, чем он разразился окончательно.
Перелет... Про пять месяцев в железной банке сложно сказать что-то доброе. Смертный страх в редкие моменты гиперперехода, смертная же зелёная скука — в долгие месяцы между. Малахит, мрамор и жёлтая медь стен салона первого класса сверху, мельхиоровый блеск столовых приборов, аккуратно повязанные салфетки, вежливые разговоры за капитанским столом — ровные, как английский парк, так же аккуратно подстриженные и пустые. Деловые, вежливые до тоски. Зелёной, в тон стенам, такого же мягкого противного колера. И серый, бронированный полумрак палуб — внизу, куда я постыдно сбежал от медно-мраморного, расчерченного линейкой уставного великолепия — густой, плотный, подсвеченный изнутри алым мерцанием тусклых аварийных фонарей.
И посредине трепетным, нежным огнём — короткие, смятые форменным кепи волосы. Рыжие, разметавшиеся волной по серой решётке воздуховода. Ветер шевелил их, заставлял мигать огоньком свечи в полутьме.
Насмешливые глаза, острый нос, жёсткие, колючие губы. Торопливый и жадный, огненный поцелуй. Дерзко-упругая грудь, скрытая до поры за отворотом безразмерной форменной робы. Молния, с глухим скрипом скользившая вниз. Вниз — открывая плоский живот и белый, кружащий голову изгиб тугих бёдер. Солёным потом по языку — сосок, острый, багровый и ждущий. Тоже соленый, не предусмотренный уставами матерный стон — прочь с её губ, решётка скрипит ей в тон, когда мои бедра вжимают её в клёпаную сталь переборки.
Короткая, случайная любовь, разрезанная напополам ревуном общей тревоги. Она забыла спросить моё имя, я не скажу вам её. Чертов сигнал тревоги, чертов серый безразмерный комбез — надевается он так же быстро, как и снимается.
Смятая косынка на рыжих волосах, прямой ясный взгляд, глаза, загоревшиеся огнём на мгновенье. Крановщица восьмого разряда, пятый грузовой трюм, служебный коридор отдела скоропортящихся грузов — и вентиляторы, гоняющие морозный ветер над головой. Она любила меня просто, чтобы согреться...
А потом ревун завыл еще раз и орбитальный челнок выбросил меня вместе с верным «Холландом» вниз, на планету «Счастье».
Строго говоря, путешествие моё началось только через два дня, когда я прибыл в Хайситт-хиил, «город-на-холме», резиденцию его превосходительства монсеньора планетарного губернатора. До того — корабельный челнок оставил меня на промёрзшем бетоне космодрома, усталый четырёхмоторной экраноплан подобрал, махнув грузовой стрелой, больше как скоропортящийся груз, нежели человека.
Трап сломался. Бывает, что тут сказать. Каторжникам, застрявшим в ожидании ремонта в холодном, ограждённом бетонными стенами закутке, повезло куда меньше. Я помню их песню, бесконечно-глухую, тягучую и мерную, как стук механизма, сбившуюся с ритма один-единственный раз, когда чёрный гранит скалы «Прощай, родина» стёр с их глаз огни космопорта. Матросы экраноплана подпевали — они хорошо знали слова, даже стюард, подававший мне чай в тепле вип-салона. Старый служака, аккуратно, мельком смахнувший пылинку с глаз.
— Простите, — украдкой шепнул он мне, — хоть и десять лет служу, а... все одно пробирает.
— Я понимаю, — кивнул я ему. Также невольно, в ответ.
Огни цивилизации таяли, гасли вдали, пожираемые по одному серым туманом.
Пальцы сами потянулись к груди, ощупали обратный билет, надёжно скрытый в кармане. Хруст плотной бумаги успокоил слегка. А потом туманная стена над нами разорвалась и солнце вспыхнуло в небе косматым, ослепительным шаром.
Экраноплан ошвартовался спустя семь часов — прогудел тяжело, лёг на воду и закачался у гладких, бетонных пирсов столичного порта. Заскрипели сходни, я вышел на свет — тепло, как старому знакомому, улыбнувшись жаркому южному солнцу. Чужой город шумел вокруг меня на тысячу голосов — в домах на пирсе хлопали ставни, балки подъёмных кранов скрипели, проворачиваясь над моей головой. Толпа крутилась на набережной — шумная, бестолковая, звенящая тысячей колокольчиков — вихрем звонких, журчавших ручьём голосов.
Я бродил тогда с полчаса, бесцельно вертя головой, оглядываясь и жадно вдыхая воздух — пряный, чудной, лёгкие так и загребали его, прокачивая через ноздри дух нового места. Смотрел на дома — невысокие, построенные наскоро из сцепленных болтами грузовых контейнеров. Резные ставни на окнах, по-попугайски яркие цвета стен, гибкие зелёные ветви, изгибаясь, тянулись к земле из кадок на плоских крышах. Косые заборы, сколоченные кое-как из ветхих, рассохшихся досок — плющ вился поверху, дерево сияло празднично, все в брызгах краски и белых ярких цветах. Темное море справа шумело, разбиваясь брызгами о набережную — щербатый, изъеденный волною бетон. Россыпь бликов плыла по чёрной воде — ярко-рыжие, неровные солнечные пятна.
Я подошел к парапету, и вода, хлюпнув, раздалась в стороны на моих глазах. Чёрная, рогатая голова поднялась, закачалась на длинной шее. Прямо надо мной, обдав меня запахом морской тины, йода и соли. Я, вздрогнув, невольно потянулся к ружью. Мимо пробежала стайка пацанов лет семи. Один, свистнув, ловко подкинул в воздух зелёную ветку. Морской змей так же ловко поймал её на лету. Я обозвал сам себя дураком и повернулся дважды на каблуках, оглядывая море попристальней.
Пригляделся — и заметил ещё с пяток чёрных полос, качающихся над морем — исполинских, выгнутых по-лебединому трехметровых шей. Бронтозябр, по-местному морской змей — я вспомнил его кличку из энциклопедии. Местный гигантский ящер, всеядный и в общем-то безобидный. Как написано.
Длинная шея изогнулась, голова наклонилась ко мне — сверкая на меня сверху вниз красноватыми, любопытными глазами. На вытянутой морде смешно шевелились усы.
Я снял с головы пробковый шлем, вспомнив шутки ради про вежливость.
— Джон Рокхем, эсквайр. С кем имею честь? — сказал я ему, улыбнувшись прямо в глаза под бровями — густыми, ощетинившимися костяными наростами полками.
Зверь качнул голову, фыркнул мне в лицо влажно-лениво, мой титул явно не произвёл на него впечатления. Зевнул, раскрывая пасть. Меж жёлтых клыков застряла маленькая белая ракушка...
— Совести нет. Чарли, проглот, не пугай нам гостя.
Морской змей Чарли вздёрнул голову вверх — слишком проворно для существа трёх метров на одну шею. Но недостаточно — крепкая суковатая палка высунулась из-за моего плеча, чувствительно стукнув гиганта под угловатый, бронированный подбородок. Зверь заворчал.
Я обернулся на каблуках, решив поглядеть на обладательницу палки поближе.
В общем — было на что. Пожилая, изъеденная временем женщина, туземка — я хоть и был предупрежден, но все равно ахнул и два раза сморгнул, впервые увидев их зеркальную, рассыпающуюся солнечными бликами кожу...
Широкие скулы, ряд чёрных точек на высоком лбу. Палка громко стукнула в узловатых руках, меня довольно невежливо обругали на смеси всех языков — голос тонко звенел и бился в ушах колокольным, надтреснутым звоном. Мозаика слов на всех языках разом, солёный английский глагол здесь цеплялся за надтреснутое славянское окончание. И все, как плющом, обвивалось мелодично звенящими, горловыми огласовками, взятыми из туземного языка. Смысл, как ни странно, я понимал.
— Нечего, мол, звездный гость, тут смотреть. Чарли — проглот, он и есть проглот, всегда здесь торчит. Вещь совсем-совсем скучная и обыкновенная. Никуда не денется, только службу забудет, если его всякий встречный начнёт бестолку кормить. Лучше на холм обернись, глянь, какое чудо у нас построили.
Я послушно обернулся и тут же об этом пожалел. В синем небе, цепляясь плоской крышей за облака, торчал серый клык — небоскрёб. Скатанный один в один с самого уродливого из лондонских, коптящих небо на далёкой Земле гигантов.
От одного его вида проснулась тоска. То есть сплин. Догнал он меня при первом взгляде на этот шедевр колониальной архитектуры. А ведь мне надо как раз туда, разрешение на охоту подписывать... Это уже не сплин, а точно тоска — и, как говорят коллеги с оксфордской кафедры славистики, зелёная.
Туземная бабка толкнула меня в плечо довольно — мол, знай наших — хмыкнула и скрылась из глаз. Полицейская машина, гудя и мигая фарами на толпу, выехала из переулка мне навстречу.
Маленький, весь затянутый в зелёную униформу человек вышел из-за руля, поклонился почтительно — мои брови невольно взлетели вверх — и сказал, что меня давно уже ждёт их светлость монсеньёр губернатор. Мол, немного разминулись на пирсе и просят их извинить. Да, прямо в резиденции. Да, там, в доме на высоком холме (почтительное придыхание — между этих двух слов, и вежливый кивок в сторону многоэтажного внебрачного детища урбанистической архитектуры. Такой вежливый, что я невольно поёжился, поняв, что уже ненавижу это место). Водитель кивнул ещё раз, предупредительно распахнув дверцу.
Делать нечего, садиться пришлось. Но прежде я скормил длинношеему Чарли купленную на лотке хрустящую белую булку. «Проглот» щурился и довольно кивал. Водитель ждал, аккуратно косясь на меня — и порой на дом на холме.
Изнутри, кстати, этот дом выглядел так же тоскливо, как и снаружи.
Можно, я не буду описывать его? Он был скучный, правда... Серые стены, ровные, расчерченные под линейку углы. Пах свежей краской и звенел глупыми разговорами по этим углам.
Высокие колониальные дамы, похоже, так и не поверили, что мой белый пробковый шлем устарел лет триста назад и дырка диаметром 7,62 миллиметра на левом виске — не вентиляция и не последний изыск дизайнерской моды. Рассчитанно томный, скучающий блеск карих глаз и рассчитанно невинный шелест длинных, вышитых по ветхозаветной моде юбок. Разрезы по прошлогодней моде, легкие улыбки, хриплый шепоток за спиной. Новый человек привлекает внимание, да... Старичок-губернатор от души посочувствовал мне и дал — втихую — совет бежать поскорей. К зверям, в леса вокруг городишки Сан-Торрес Ультрастелла.
Совет я воспринял со всей душой и свалил так быстро, как только позволили гладкие, отполированные ступени каменной лестницы. Шелест юбки, стук каблуков за спиной. Тихое «Ах». Кто-то сзади, похоже, сильно огорчился моим уходом.
Следующий час я провёл на улицах, вертя головой, разглядывая со всех сторон город-на-холме, пока не упёрся в резной чёрный гранит стен церковной резиденции.
Солнце на небе уже пекло так, что я ёжился, то и дело благословляя неизвестного кубинского tovarisch, провертевшего в шлеме такую удобную дырку. Жара была адова, и вентиляция пришлась кстати, да-да.
Чёрный гранитный прямоугольник церковной миссии — от стен несло миррой, полдневным зноем и ладаном, тихое пение плыло в уши из стрельчатых окон. На песчаной подушке вдоль стен чётко, через равные интервалы, лежали исполинские груды костей гигантских зверей. Большие, выбеленные палящим солнцем и ветром черепа, разные — вытянутые по-крокодильи и сплющенные, с ощеренными клыками в пасти, с гребенкой рогов на носу. Иные по пояс мне, иные выше, куда выше. Дар господу — на лбу каждого выбит чёткий латинский крест. И буквы — россыпь чёрных точек углем, сверху вниз. Глаза ныли, не в силах разобрать изящную туземную вязь. Колокольный звон плескался в ушах, мешаясь с тихим, ладным пеньем из окон. Звучало Te Deum на туземный манер — с вязью звенящих нот в окончании чеканных латинских фраз. Тень круглого купола скользила над моей головой.
Странное место для таких грозных трофеев.
Я померил пальцем дырку под глазницей одного черепа. Свозная. Трещины разбегались от нее паучьими лапками, черным по белому. И диаметр... интересно, это three-o-three или, как на моем шлеме — 7,62? Скорее второе, судя по ружьям в туземных руках. А жалко. Проходящий мимо туземец заметил мой интерес, свистнул, хлопнув ладонью по затвору висящей за плечом длинноствольной винтовки. Лучи солнца горели радугой на плоском, зеркальном лице. По скулам и высокому лбу — гордым алым отливом. Он улыбнулся, гортанно крикнул, показав пальцем на винтовку, потом на дырку в белой кости. Огладил ладонью затвор еще раз. Смотри, мол, звездный, ее работа.
Я знаками показал, что хочу осмотреть оружие. Туземец неожиданно для меня кивнул, протянув ствол. Я узнал ее — угловатый русский дизайн сложно перепутать. Грубая копия трехлинейной мосинки, древнего, как мой шлем, образца. На затворе — герб корпорации и вытравленная кислотою печать. «Сувенирная продукция, разрешено к продаже аборигенам» — именно так, ой, матерь моя... Белый череп смотрел на меня, щурясь из глазниц темнотой, глубокими, резкими пятнами полумрака.
