Фейерверки. Интересно, успеют ли молодые офицеры полюбоваться ими прежде, чем партизаны взорвут склад? Или всё случится одновременно?
Я перелистнула страницу книги.
Однажды Хеглер заявился в гостиную и начал рассказывать о своим любимых литературных произведениях. О «Макбете» он говорил дольше всего, а закончил отчего-то сказкой о Красавице и Чудовище. Вот умора!
«Чудовище неуклюже и грубо, но у него есть сердце и душа с высокими стремлениями! — вдохновленно рассказывал он. — А Красавица горда. Если бы она только захотела! Но нет, она не хочет. Однако со временем она начинает замечать во взгляде ненавистного тюремщика что-то похожее на мольбу, на любовь. Её впечатляет его постоянство. Она протягивает ему руку… Я так любил эту историю в детстве! Особенно меня трогало Чудовище, я так хорошо понимал его муки».
Я могла бы сообщить ему о том, что у меня была эта книга. Я могла бы достать её с полки и протянуть ему. Возьмите, месье. Вы, должно быть, читали эту историю только на немецком. Прочтите на французском. Прочтите непременно, это ваш последний шанс. Ведь вы скоро умрёте.
Закрыв лицо ладонями, я глубоко вздохнула.
«Господи, укажи мне, где мой долг?».
Затем повторила это вслух и узнала слова лейтенанта, сказанные мне перед отъездом.
Это вселило в меня некую уверенность, которой не хватало прежде для того, чтобы осуществить задуманное. С меня словно спало всякое оцепенение.
Я потянулась к своему карандашному рисунку, оторвала от него клочок бумаги и написала крупным почерком: «Не ходите туда». Затем вложила записку в книгу так, чтобы наружу немного высовывался уголок. Чтобы он заметил.
В день праздника, рано утром, прежде чем Хеглер успеет выйти из комнаты, нужно просунуть книгу ему под дверь. Зазор там достаточно широкий, а его любимая сказка занимала не слишком много страниц. Книга без труда пролезет внутрь.
Главное — собраться с духом и решиться.
«Вы победили моё молчание, — мысленно обратилась я к нему. — Но какой ценой».
========== ~ v ~ ==========
— 1 —
Мы замерли друг напротив друга в тёмном коридоре. Хеглер держал в руках раскрытую книгу, что я просунула ему под дверь ещё утром. Он нашёл её только в конце дня, когда вернулся в дом из комендатуры.
Разгладив пальцами листок бумаги, лежавший на страницах, лейтенант поколебался и, наконец, поднял на меня глаза.
— Зайдите, мадемуазель, — кивком головы он указал на дверь, ведущую в спальню моих родителей. Теперь это была его комната.
Я едва ли сдвинулась бы с места, если бы он вдруг не добавил холодным и отчуждённым тоном:
— Немедленно.
Не отрывая взгляда от его неестественно прямой спины, я проследовала за ним, стараясь не стучать каблуками — Жанна была внизу. Хеглер открыл дверь и пропустил меня вперёд. Я вошла и огляделась. Мне не доводилось бывать в родительской спальне с тех самых пор, как лейтенант расквартировался в нашем доме. В целом, обстановка не претерпела особых изменений. Присутствие чужака выдавали большой сундук да штатская одежда, небрежно наброшенная на спинку стула.
Скрипнула половица и наступила томительная тишина, прерываемая лишь нашим дыханием. Я почувствовала, как голова стала клониться книзу, будто для поклона.
Раздался глухой хлопок, заставивший меня вздрогнуть и выпрямиться. Хеглер закрыл книгу и отложил её на стол. Записка осталась у него в руках. Его блестящие глаза с широко раскрытыми и неподвижными веками, усталыми и набрякшими, как у человека, который давно не спал, остановились на моём лице. Пальцы свободной руки сгибались и разгибались, их движения были предельно выразительными.
Хеглер нервничал.
— Почему? — только спросил он.
Ни «что это значит?», ни «вы ли это написали?». Почему. Хеглер просто принял мои слова на веру. Он только хотел знать, почему он должен сделать так, как я написала.
Не для этого ли я оставила записку между страницами его любимой книги, как немой призыв доверять моему слову? Я слышала вас всё это время, месье, теперь услышьте и вы меня.
— Почему я не должен ходить? — он задал новый вопрос. Его голос был ещё глуше, чем обычно.
Я повела плечом.
— Вы ведь говорите о празднике в мэрии, верно? Вы что-то знаете? — Хеглер качнул головой и сделал шаг навстречу. Я тут же отступила. — Прошу вас, мадемуазель, будьте со мной предельно откровенны. Я не причиню вам вреда.
И только сейчас я осознала всю тяжесть своей ошибки. Прежде мне не приходило в голову, что придётся держать ответ за свои слова. А ведь на чём я основывалась? На заявлении фермера-калеки, которого не взяли на фронт?
Если я скажу, почему лейтенанту следует остаться вечером у себя, он, разумеется, сообщит обо всём своим. Того от него требует долг. И, конечно же, он спросит, откуда я об этом узнала. Уж не соучастница ли я? А если нет, то кто тогда сообщил мне о планах сопротивления? Что ему стоило потащить меня прямиком в комендатуру? А там знали, как заставить людей говорить. К тому же, пособничество силам сопротивления каралось казнью.
Я не могла сказать ему правды.
Рот Хеглера открылся с придыханием, и он произнёс:
— Не время для вашего молчаливого бойкота, мадемуазель. Если кто-то готовит диверсию или что-то подобное, вы должны сказать мне об этом.
Я покачала головой, с такой силой сжав челюсти, что заскрипели зубы.
Лейтенант разочарованно выдохнул и отвернулся. Бросив записку на книгу, он потянулся за своей фуражкой.
— В таком случае, прошу меня извинить. Я вернусь позднее, чем обычно. Если вам несложно, дайте мне ключ от чёрного входа. Тогда я не потревожу ваш покой.
— Не ходите туда, — я озвучила собственные слова и не узнала свой голос. Он показался мне лишённым всякой силы.
Хеглер застыл посреди комнаты. Он не обернулся, так и стоял совсем неподвижно, ожидая, когда я что-либо добавлю.
— Останьтесь здесь, — губы мои задрожали. — Со мной.
Он повернул голову. На его напряжённом лбу образовались глубокие борозды. Как прежде он старался вникнуть в смысл моего молчания, так теперь он пытался понять значение моих слов.
Наши взгляды соединились.
— Останьтесь сегодня со мной, — повторила я, от волнения едва держась на ногах. — Тётушка собирается в гости к виконтессе, она не успеет вернуться до комендантского часа. Её не будет дома до самого утра. Прошу вас, никуда не ходите. Доставьте мне… удовольствие. Останьтесь. Другого шанса у нас не будет.
Никогда прежде мне не приходилось нести подобное бремя, ощущать столь сильный страх и смятение.
Хеглер молчал. Мы словно поменялись местами. На его щеках задвигались желваки, на виске забилась выпуклая жилка. Он тряхнул головой, и какой-то звук вырвался из его рта, тоскливый и страстный, как стон любовника.
Затем лицо его зажглось дикой энергией. В эту секунду я почти боялась его. Хеглер сжал кулаки и шагнул ко мне. В этот раз я осталась стоять на месте. Ноги мои словно вросли в пол.
Его голос наконец громко и горестно нарушил тишину:
— Неужели вы и правда думаете, что… — он умолк на мгновение, а затем сказал тихо, тускло, придушенно, с мучительной медлительностью: — Вы лгунья. Лучше бы вы и дальше продолжали молчать.
Бледное лицо Хеглера застыло в трагической неподвижности греческих масок. Он решительно шагнул к двери, с силой схватился за ручку.
Не глядя на меня, он добавил:
— Если во время праздника что-нибудь случится… Да поможет вам тогда бог, мадемуазель.
Дверь закрылась, и шаги затихли в глубине дома. Со двора донёсся знакомый рокот автомобиля, затем зашуршал гравий и вскоре всё стихло.
Хеглер уехал.
========== ~ vi ~ ==========
Я откупорила бутылку вина, поставила пластинку и завела граммофон. Гостиную наполнил бархатный голос Мистенгетт. Шёл дождь, сильный, ровный и настойчивый, он создал в доме атмосферу холода и неуюта. Растопив камин, я протянула к огню руки, чтобы отогреть их — и это в сентябре месяце!
Музыка, треск поленьев, шум дождя за окном усладили мой слух, в голове зашумело от вина. Волнение отступило, слёзы высохли, сердце успокоилось. Не было ничего, чтобы могло бы уберечь меня от неотвратимо надвигающейся развязки.
Жанна ушла сразу после ужина, бросив на меня обеспокоенный взгляд.
«Всё ли в порядке, дитя?» — спросила она, и мне пришлось против воли улыбнуться и солгать. Снова солгать. Прежде я не выносила ни молчания, ни лжи, но для юных и горячих сердец, каким было и моё, настали нелёгкие времена. Великие заблуждения и смерть царили повсюду. Ложь и вынужденное молчание.
На смену отчаянию пришло смирение.
Накинув на плечи шёлковый платок, я выглянула в окно. За домом был сад — сейчас облитый лунным светом — и чернеющий вдалеке лес. Если мне суждено раз и навсегда покинуть родные края, исчезнуть, словно меня никогда и не было, то разве так трудно было небу повременить с дождём, а дню — с закатом? Почему бы осеннему вечеру не дыхнуть в мою сторону ласковым теплом? Почему бы розам снова не распуститься, а листве опять не зазеленеть?
По-прежнему не было слышно ни канонады хлопков петард, выпущенных в честь праздника, ни раскатистого грома взрыва. Я знала — это недобрый знак.
Нельзя быть связанной солидарностью с пленной страной и в то же время сочувствовать тем, кто её пленил. Эта пугающая раздвоенность, смятение чувств всегда приводили к трагедии. Я понятия не имела, откуда мне было это доподлинно известно, может быть, из книг, а, может быть, потому что всякая женщина, даже самая молодая, обладает кошачьей догадливостью.
Я отошла от окна и поставила пустой бокал на стол. Как хорошо, что Жанна ушла. От её проницательного взгляда ничего бы не укрылось. К тому же, она тоже обладала той самой догадливостью. Она бы мигом меня раскусила и выудила все ответы.
Когда я вышла в тёмную прихожую, пахнущую погребом, послышался шум подъезжающего автомобиля, затем тихий звон шпор. Раздались знакомые, неровные шаги.
— Доброй ночи, Бруно, — я услышала глухой, с певучей интонацией голос Хеглера и юркнула обратно в гостиную.
Рокот двигателя стих. Я впилась пальцами в ладонь.
Он не собирается везти меня в комендатуру для допроса?
Хеглер распахнул дверь, прошёл по коридору и наконец остановился на пороге, такой прямой и чопорный, что я невольно усомнилась, тот ли это человек был передо мной. Он стоял, слегка расставив ноги, с безжизненно опущенными вдоль тела руками и с таким холодным, предельно бесстрастным лицом, что, казалось, будто бы его покинуло всякое чувство.
Затем глаза его ожили, они задержались на мгновение на граммофоне, а после остановились на мне.
— Кто-то установил в машине постовых бомбу, — будничным тоном сообщил он. — Рядом с пороховым складом.
Я прижала руки к груди.
— Налейте и мне вина, — попросил Хеглер. Он снял с себя фуражку, плащ, а затем разложил их на кресле напротив камина.
Я сходила на кухню и вернулась оттуда с новым бокалом. Разлив вино, я выдвинула стул и бесшумно опустилась на него. Он сел рядом.
— Вы знали. Вы всё знали, — я расслышала в его тихом голосе ту же обреченность, какую испытывала сама ещё несколько минут назад. — И пытались предупредить меня. Зачем?
Взгляд его на этот раз с нежностью и отчаянием скользнул по моему лицу.
— Я не хотела, чтобы вы умерли.
Во рту у меня кислило от вина.
Хеглер пригубил из бокала.
— Моя жизнь имеет для вас ценность?
— Жизнь каждого имеет ценность, — ответила я.
Его лицо вдруг озарилось каким-то светлым чувством. Он мягко рассмеялся:
— Ну, разумеется.
Я не могла оторвать от него глаз, будто бы прежде зрение подводило меня, потому никак и не удавалась хорошенько разглядеть нашего гостя.
Хеглер чувствовал мой взгляд, это было заметно по той напряженности, которая владела им. Он оглядывал гостиную, освещённую светом огня и одинокой керосиновой лампы, оставленной мной на столе. Лёгкая улыбка говорила об удовольствии, который доставлял ему этот осмотр.
Воцарившееся молчание впервые казалось естественным и уютным. Но именно сейчас я не могла смириться с безмолвием.
— Что теперь будет? — наконец я задала вопрос, мучивший меня с момента его ухода.
Хеглер осушил бокал и потянулся к бутылке, собираясь налить себе ещё. Он невольно коснулся рукой моего плеча, и я не испытала прежнего отторжения, даже не вздрогнула.
— Режим ужесточат. Возобновят обыски, станут обещать награды за доносы, — ответил он. — Вы испортили нам праздник сегодня.
Я фыркнула и отвернулась.
— Я провёл весь вечер в комендатуре, затем вымок под дождём, — продолжал Хеглер. — Но здесь тепло, есть вино, играет музыка и рядом сидит подходящий партнёр.
Я взглянула на него с недоверием.
— Партнёр для чего?
— Для танцев, разумеется, — уголки его губ дрогнули. Он поднялся с места, и стул с тихим скрипом отъехал назад.
— Вы в своём уме, месье? — спросила я, игнорируя протянутую мне руку. — То, что я сказала вам днём… это была неправда.
— Я знаю, — серьёзно ответил он.
Я поднялась следом.
— Тогда почему вы не допрашиваете меня?
— Мне не хочется знать того, что вы можете сказать. Я хочу позволить себе эту слабость.
— Непозволительную слабость, — прошептала я, вложив свою взмокшую ладонь в его.
Он медленно вывел меня в середину комнаты, сделал шаг навстречу, и я сквозь ткань платья ощутила прикосновение металлической пряжки к своему животу.
— Давайте ненадолго забудем обо всём? — предложил Хеглер, качнувшись в сторону. Я последовала за ним, не смея оторвать взгляд от его плеча. — Притворимся обычными мужчиной и женщиной. Кто это так поёт?
— Мистенгетт.
— Она хороша.
Хеглер прижал меня к себе теснее. Я наконец подняла голову, а он опустил свою. Наши лбы соприкоснулись.
— Вы можете себе представить, что однажды война закончится, и вы увидите меня на пороге, одетым в штатское? Сначала вы меня даже не узнаете. И очень удивитесь, когда я напомню вам о том, что я тот самый офицер, что жил у вас летом сорок первого. Можете себе это представить?
— Нет, — честно ответила я.
Он вздохнул.
— Меня зовут Арно. А ваше имя мне известно, хотя вы вряд ли позволите мне так обращаться к вам.
Я ощутила его тёплое дыхание на своём лице. Ни один вечер не был столь прекрасным и располагающим к любви, как этот. Моё прежнее молчаливое тяготение обратилось чувством, которое связывает влюблённого мужчину и принимающую любовь женщину. И меня пугала эта связь, потому что подспудно я чувствовала её крепость, её неразрывность.
Я вновь боялась Хеглера, боялась его взгляда, каким он смотрел на меня. Во мне ещё не было той извращенности, благодаря которой страх оборачивается сладострастием.
— Вы можете называть меня по имени.
— Потому что мы притворяемся?
— Да.
— Как вы бледны, — обеспокоенно и нежно сказал Хеглер. — Я вас пугаю?
Как он узнал? Вероятно, виной этому было то согласие чувств, что объединило нас в танце.
— Астрид, — выдохнул он, а затем повторил ещё тише, как затаённую молитву, не предназначенную для чужих ушей: — Астрид. Астрид!
Я отстранилась, чтобы взглянуть на него, и в это самый миг Хеглер поцеловал мои сомкнутые губы.
========== ~ vii ~ ==========
— 1 —
Одна моя рука соскользнула с плеча Хеглера. Другая же по-прежнему оставалась в плену его пальцев.
