~~~Текст не редактировался и может содержать ошибки~~~
Помещик Александр Федорович Долгополов считал себя истинным ценителем всяческих изящных искусств, особенно оперы и театра, отличавшим его в собственных глазах от других страстных поклонников этого прелестного вида лицедейства. Он желал быть не просто сторонним наблюдателем и почитателем чужих талантов, но и создавать красоту самому, не только лицезреть ее, полыхая блаженным восторгом сопричастия, но и быть демиургом, воплотителем великих идей в бренном, физическом мире.
За время своего студенчества в Петербургском университете он перепробовал себя в живописи, скульптуре, музыке, написании возвышенных виршей и глубокомысленной прозы, и в конце концов пришел к убеждению, что драматургия дается ему лучше всего, купаясь в похвалах друзей и таких же восторженных соратников, безуспешно искавших себе применения на ниве музы Мельпомены.
Расстроенный непостоянством и неразумием отпрыска, отправленного в университет постигать науки и казусы правового законодательства, батюшка его, Федор Данилович, отозвал сына из столицы, решив, что лучше уж пусть тот придается своим бесплотным мечтам дома, на лоне величественных в своем спокойствии псковских полей и лесов, чем бездумно тратит прорву денег на начинающих актрис, художников и стихоплетов, легко завоевывавших его дружбу и не считавших зазорным пользоваться его нарочитой щедростью.
Александр Федорович, будучи преданным сыном, не счел себя в праве сопротивляться родительской воле и вернулся в деревню, считая, что благородно пожертвовал своим талантом ради долга перед семьей и отечеством. Дома он не так уж скучал, посещая музыкальные и поэтические вечера в усадьбах мелкопоместных соседей, где быстро снискал славу эксперта и обожание хорошеньких барышень, искавших его внимания и совета. Женитьба на Наталье Павловне Смятовой стала, пожалуй, самым большим достижением в его жизни. Девушка была из богатой купеческой семьи, последние несколько поколений всеми силами выбивавшейся в дворянство, принесла ему солидное приданое, кроме того получившая прекрасное воспитание и образование, присталое девице самых голубых кровей, была воистину прелестна.
Брак их был вполне крепким и счастливым. Наталья Павловна, со временем прозрев истинную природу своего взбаламошного супруга, не разочаровалась в нем, но сочла нужным потакать его прихотям, лишь мягко удерживая от слишком рискованных прожектов, не позволяя промотать оставленное скоропостижно скончавшимся родителем состояние. Так сложилось, что в конечном счете, к вящему удовольствию обоих супругов, она стала заниматься делами, управлением поместья, лихо находя подход и умело ставя на место любого самого въедливого приказчика, а Александр Федорович занимался творчеством, попеременно изменяя одной музе с другой, пока окончательно не остановился на театре, как предмете приложения своей неуемной энергии.
Его крепостной театр был далек от блеска и изящества Шереметьевского или Юсуповского, но все же пользовался некоторым расположением и популярностью среди дворян их уезда, так как давал вполне приличные пьесы и оперетты, вышедшие из под пера хозяина, не претендовавшие на шедевры, но также не бывшие чрезмерно новаторскими или провокационными, не ранившими не чьих тонких чувств, а потому принимаемые благосклонно. Заслуга эта была целиком Натальи Павловны, чьему критическому взору супруг первой предлагал свои творения. Льстя его себялюбивому эго, она тем не менее сумела добиться, что театр его и его постановки были всегда добропорядочны и полны достоинства, не стали вертепом греха и разнузданного разврата, что не редко случалось в других подобных заведениях, служивших прикрытием любовным похождениям барина с крепостными актрисами.
Нет! Александр Федорович был слишком возвышенного склада ума человек, дворовые девки интересовали его только в случае обнаружения таланта к декламации и перевоплощению, и поэтому посещал он лишь спальню и радушные объятия своей супруги, чем хоть и снискал славу немного блаженного, но друзья и окружение прощали ему эксцентричность непризнанного гения и маленькие слабости за веселый, бесхитростный нрав, душевное благородство и преданность высоким идеалам.
Таким образом, жизнь их в цветущем уголке Псковской губернии протекала легко и непринужденно. Единственным несчастьем, постигшим молодую чету, было долгое отсутствие наследников. Когда же после восьми лет брака родился обожаемый родителями и всеми дворовыми маленький Николай Александрович, ничто больше не смогло поколебать искренней взаимной привязанности между Александром Федоровичем и его прелестной супругой, даже тот факт, что несмотря на все старания, Коленька так и остался их единственным ребенком.
Погоревав, супруги каждый занялся любимым детищем: Александр Федоровичем - театром, а Наталья Павловна с истинно купеческой сноровкой - управлением и обогащением поместья. Если ее и терзала порой нерастраченная материнская любовь, не находившая выхода в опеке над сыном, то она с успехом придавалась ей, заботясь о довольствии и благополучии вверенных ей крепостных душ, пеклась о них, от мала до велика, как о собственных детях, зная о всех бедах и несчастиях, случавшихся не только у дворовых, но и у деревенских.
Когда Николай Александрович отправился на обучение в Псковскую мужскую гимназию, возвращаясь домой из пансиона только на каникулы, матушка его, хоть и остерегавшаяся одаривать чрезмерной лаской отрока, все же тяжело переносила даже такое лишение ее выражения нежности, поддавшись черной меланхолии. Поэтому, когда на деревне случилась эпидемия тифа, подкосив население, она не задумываясь взяла к себе девочку-сиротку, оставшуюся без родителей при одном вечно-пьяном деде.
Настенька, с малолетства выросшая при барыне, почти не помнила другой жизни. Спала она в горнице с другими девками, служившими барыне, но все дни проводила при ней, развлекая, пособляя то тут то там, радуя веселым, покладистым нравом, голубыми глазками и смоляными кудрями. Скоро при мягком наставлении благодетельницы девочка уже щебетала по французски, научилась писать и читать, а бесконтрольный доступ в библиотеку Александра Федоровича раздвинул границы ее скудного мирка, наполнив ум непристалыми в ее положении мечтами о дальних странствиях, чудесных землях и конечно, великой любви.
Когда Настеньке исполнилось лет двенадцать и ее тонкий девичий стан стал заметно округляться, Александр Федорович, почуяв в ней природную даровитость, бесовщинку, искусно скрываемую за всегда скромно опущенными ресницами, позвал ее в свой театр. Супруга его по-началу была против подобного начинания, не желая надолго расставаться с любимой наперсницей, но муж, редко отличавшийся разумением, в этот раз оказался прав.
— Вы вырастили ее словно барышню, душа моя. Что крестьянской девчонке с этим всем теперь делать? Не всю же жизнь вы ее при себе держать будете? А так ей занятие по талантам и способностям придется. Глядишь, и толк будет.
В барском театре в разное время было от десяти до двадцати актеров. Привечал их Александр Федорович совсем юными, проводил тщательный отбор, прежде чем взять на обучение. Первые пару лет юные актеры, вырванные из привычной среды деревенской избы, работы в хлеву и на полях, только привыкали к новой жизни - учились носить хорошее платье, туфли вместо лаптей, ходить, не волоча ноги по земле, держать осанку. Не знавших грамоты срочно обучали азам чтения, необходимым для заучивания текстов, но больше всего времени уделяли изучению французского, на котором игралась половина пьес. И вот тут, к разочарованию барина, многие его протеже проваливались, не в силах освоить чужого языка. Ведь бессмысленное запоминание роли его не устраивало, Александр Федорович требовал от своих актеров понимания, истинного проживания произносимых слов.
Настенька выгодно отличалась о своих сверстников, легко и непринужденно переключаясь с одного языка на другой, при этом не теряя ни живости, ни очарования. Хоть уроки как таковые ей были не нужны, она нередко оставалась, когда барин сам читал лекции перед своими необразованными актерами, рассказывая об устройстве мира, истории, великих произведениях классической литературы и искусства, надеясь огнем своей страсти высечь искру в темных душах крестьян, разжечь пламя чувства, так необходимое актеру на сцене.
Первая роль Настасьи, игравшей служительницу богини Весты, Тукцию, сумевшую донести воду из реки Тибр в решете, не разлив, чтобы доказать свою невинность, была благосклонно встречена публикой, принявшей на веру трагедию, разыгравшуюся когда-то в древнем Риме.
— Ах, голубушка, ты была так естественна, так лучезарна,— нахваливал Александр Федорович, расцеловывая юную актрису в зардевшиеся щеки после премьеры.— Ма шер, а не взять ли нам Настю с собой в Петербург?— обратился он уже к благостно улыбавшейся супруге, за чьим полновесным станом спряталась смущенная новоявленная прима.— И Коленьку проведаем и по театрам походим?
Наталье Павловне пришлось по душе его предложение. Она и сама не могла нарадоваться успеху ненаглядной воспитанницы, с щемящей материнской гордостью взирая, как легко ей дается перевоплощение на сцене. Настя была для нее светочем в окошке, развеивая накатывавшие тоску и одиночество, но барыня была слишком прозорлива и сведуща, понимая, что скорее навредила девушке привитыми привычками и образованием. Та, хоть и непритязательная по характеру, не имела других подруг кроме своей благодетельницы да престарелых служанок, на руках которых выросла, дворовые девки же не желали с ней знаться, полагая, что барская приживалка слишком задирает нос. Беспокойство за судьбу девушки еще боле усугублялось, что когда-то стройная как былиночка Наталья Павловна, к пятидесяти раздобрела, а сердце стало пошаливать, то несясь бешеной прытью, то тревожно замирая. Вот если бы удалось пристроить Настасью в столичный театр на обучение, судьба девушки была бы только в ее руках, а уж за вольной бы барыня не постояла.
Однако, хоть поездка в Петербург и оказалась чрезвычайно приятной, надежд барыни, как к ее тревоге, так и к затаенной радости, не удовлетворила. Настя восторженно, широко раскрытыми глазами взирала на красоты города, замерев сидела в ложе театра, не спуская глаз со сцены, но когда к ним был приглашен помощник режиссера Вакулин Дмитрий Миронович, чтобы оценить юное дарование, смутилась, вся сжалась и не сумела толком прочесть даже простейшей поэмы, все время нервно заикаясь и краснея от его ползающего по ее телу рыбьего взгляда.
— Ничего-ничего, голубушка,— неловко попытался утешить ее Александр Федорович, ласково похлопывая по склонившейся на пышные колени покровительницы рыдающей головке.— Слишком ты еще молоденькая, мой дружочек. Может, годков через пять он на тебя по-другому посмотрит.
Настя жалобно всхлипнула, искренне надеясь, что никогда больше не увидит этого мерзкого типа. Ей нравилось играть, но она делала это больше, чтобы угодить своим великодушным покровителям, мечты о большой сцене и славе не лишали ее покоя, ей хватало признания и негромких оваций в их маленьком провинциальном театре. Совсем не это было пределом ее мечтаний.
В том же, чем были полны ее сны и грезы, Настя боялась признаться даже самой себе. Ее маленькое сердечко давно трепыхалось от счастья лишь стоило мельком увидеть предмет ее томлений, разрываясь от боли и несбыточности ее надежд. А счастья этого и боли за тот зимний, студеный месяц, проведенный в Петербурге было предостаточно. Ведь Николай Александрович почти каждый день обедал у них после университета, зачастую вечерами сопровождал в театры и оперу. Настенька полюбила его трепетной, бескорыстной девичьей любовью, когда ей и десяти годков не было.
Помещик Александр Федорович Долгополов считал себя истинным ценителем всяческих изящных искусств, особенно оперы и театра, отличавшим его в собственных глазах от других страстных поклонников этого прелестного вида лицедейства. Он желал быть не просто сторонним наблюдателем и почитателем чужих талантов, но и создавать красоту самому, не только лицезреть ее, полыхая блаженным восторгом сопричастия, но и быть демиургом, воплотителем великих идей в бренном, физическом мире.
За время своего студенчества в Петербургском университете он перепробовал себя в живописи, скульптуре, музыке, написании возвышенных виршей и глубокомысленной прозы, и в конце концов пришел к убеждению, что драматургия дается ему лучше всего, купаясь в похвалах друзей и таких же восторженных соратников, безуспешно искавших себе применения на ниве музы Мельпомены.
Расстроенный непостоянством и неразумием отпрыска, отправленного в университет постигать науки и казусы правового законодательства, батюшка его, Федор Данилович, отозвал сына из столицы, решив, что лучше уж пусть тот придается своим бесплотным мечтам дома, на лоне величественных в своем спокойствии псковских полей и лесов, чем бездумно тратит прорву денег на начинающих актрис, художников и стихоплетов, легко завоевывавших его дружбу и не считавших зазорным пользоваться его нарочитой щедростью.
Александр Федорович, будучи преданным сыном, не счел себя в праве сопротивляться родительской воле и вернулся в деревню, считая, что благородно пожертвовал своим талантом ради долга перед семьей и отечеством. Дома он не так уж скучал, посещая музыкальные и поэтические вечера в усадьбах мелкопоместных соседей, где быстро снискал славу эксперта и обожание хорошеньких барышень, искавших его внимания и совета. Женитьба на Наталье Павловне Смятовой стала, пожалуй, самым большим достижением в его жизни. Девушка была из богатой купеческой семьи, последние несколько поколений всеми силами выбивавшейся в дворянство, принесла ему солидное приданое, кроме того получившая прекрасное воспитание и образование, присталое девице самых голубых кровей, была воистину прелестна.
Брак их был вполне крепким и счастливым. Наталья Павловна, со временем прозрев истинную природу своего взбаламошного супруга, не разочаровалась в нем, но сочла нужным потакать его прихотям, лишь мягко удерживая от слишком рискованных прожектов, не позволяя промотать оставленное скоропостижно скончавшимся родителем состояние. Так сложилось, что в конечном счете, к вящему удовольствию обоих супругов, она стала заниматься делами, управлением поместья, лихо находя подход и умело ставя на место любого самого въедливого приказчика, а Александр Федорович занимался творчеством, попеременно изменяя одной музе с другой, пока окончательно не остановился на театре, как предмете приложения своей неуемной энергии.
Его крепостной театр был далек от блеска и изящества Шереметьевского или Юсуповского, но все же пользовался некоторым расположением и популярностью среди дворян их уезда, так как давал вполне приличные пьесы и оперетты, вышедшие из под пера хозяина, не претендовавшие на шедевры, но также не бывшие чрезмерно новаторскими или провокационными, не ранившими не чьих тонких чувств, а потому принимаемые благосклонно. Заслуга эта была целиком Натальи Павловны, чьему критическому взору супруг первой предлагал свои творения. Льстя его себялюбивому эго, она тем не менее сумела добиться, что театр его и его постановки были всегда добропорядочны и полны достоинства, не стали вертепом греха и разнузданного разврата, что не редко случалось в других подобных заведениях, служивших прикрытием любовным похождениям барина с крепостными актрисами.
Нет! Александр Федорович был слишком возвышенного склада ума человек, дворовые девки интересовали его только в случае обнаружения таланта к декламации и перевоплощению, и поэтому посещал он лишь спальню и радушные объятия своей супруги, чем хоть и снискал славу немного блаженного, но друзья и окружение прощали ему эксцентричность непризнанного гения и маленькие слабости за веселый, бесхитростный нрав, душевное благородство и преданность высоким идеалам.
Таким образом, жизнь их в цветущем уголке Псковской губернии протекала легко и непринужденно. Единственным несчастьем, постигшим молодую чету, было долгое отсутствие наследников. Когда же после восьми лет брака родился обожаемый родителями и всеми дворовыми маленький Николай Александрович, ничто больше не смогло поколебать искренней взаимной привязанности между Александром Федоровичем и его прелестной супругой, даже тот факт, что несмотря на все старания, Коленька так и остался их единственным ребенком.
Погоревав, супруги каждый занялся любимым детищем: Александр Федоровичем - театром, а Наталья Павловна с истинно купеческой сноровкой - управлением и обогащением поместья. Если ее и терзала порой нерастраченная материнская любовь, не находившая выхода в опеке над сыном, то она с успехом придавалась ей, заботясь о довольствии и благополучии вверенных ей крепостных душ, пеклась о них, от мала до велика, как о собственных детях, зная о всех бедах и несчастиях, случавшихся не только у дворовых, но и у деревенских.
Когда Николай Александрович отправился на обучение в Псковскую мужскую гимназию, возвращаясь домой из пансиона только на каникулы, матушка его, хоть и остерегавшаяся одаривать чрезмерной лаской отрока, все же тяжело переносила даже такое лишение ее выражения нежности, поддавшись черной меланхолии. Поэтому, когда на деревне случилась эпидемия тифа, подкосив население, она не задумываясь взяла к себе девочку-сиротку, оставшуюся без родителей при одном вечно-пьяном деде.
Настенька, с малолетства выросшая при барыне, почти не помнила другой жизни. Спала она в горнице с другими девками, служившими барыне, но все дни проводила при ней, развлекая, пособляя то тут то там, радуя веселым, покладистым нравом, голубыми глазками и смоляными кудрями. Скоро при мягком наставлении благодетельницы девочка уже щебетала по французски, научилась писать и читать, а бесконтрольный доступ в библиотеку Александра Федоровича раздвинул границы ее скудного мирка, наполнив ум непристалыми в ее положении мечтами о дальних странствиях, чудесных землях и конечно, великой любви.
Когда Настеньке исполнилось лет двенадцать и ее тонкий девичий стан стал заметно округляться, Александр Федорович, почуяв в ней природную даровитость, бесовщинку, искусно скрываемую за всегда скромно опущенными ресницами, позвал ее в свой театр. Супруга его по-началу была против подобного начинания, не желая надолго расставаться с любимой наперсницей, но муж, редко отличавшийся разумением, в этот раз оказался прав.
— Вы вырастили ее словно барышню, душа моя. Что крестьянской девчонке с этим всем теперь делать? Не всю же жизнь вы ее при себе держать будете? А так ей занятие по талантам и способностям придется. Глядишь, и толк будет.
В барском театре в разное время было от десяти до двадцати актеров. Привечал их Александр Федорович совсем юными, проводил тщательный отбор, прежде чем взять на обучение. Первые пару лет юные актеры, вырванные из привычной среды деревенской избы, работы в хлеву и на полях, только привыкали к новой жизни - учились носить хорошее платье, туфли вместо лаптей, ходить, не волоча ноги по земле, держать осанку. Не знавших грамоты срочно обучали азам чтения, необходимым для заучивания текстов, но больше всего времени уделяли изучению французского, на котором игралась половина пьес. И вот тут, к разочарованию барина, многие его протеже проваливались, не в силах освоить чужого языка. Ведь бессмысленное запоминание роли его не устраивало, Александр Федорович требовал от своих актеров понимания, истинного проживания произносимых слов.
Настенька выгодно отличалась о своих сверстников, легко и непринужденно переключаясь с одного языка на другой, при этом не теряя ни живости, ни очарования. Хоть уроки как таковые ей были не нужны, она нередко оставалась, когда барин сам читал лекции перед своими необразованными актерами, рассказывая об устройстве мира, истории, великих произведениях классической литературы и искусства, надеясь огнем своей страсти высечь искру в темных душах крестьян, разжечь пламя чувства, так необходимое актеру на сцене.
Первая роль Настасьи, игравшей служительницу богини Весты, Тукцию, сумевшую донести воду из реки Тибр в решете, не разлив, чтобы доказать свою невинность, была благосклонно встречена публикой, принявшей на веру трагедию, разыгравшуюся когда-то в древнем Риме.
— Ах, голубушка, ты была так естественна, так лучезарна,— нахваливал Александр Федорович, расцеловывая юную актрису в зардевшиеся щеки после премьеры.— Ма шер, а не взять ли нам Настю с собой в Петербург?— обратился он уже к благостно улыбавшейся супруге, за чьим полновесным станом спряталась смущенная новоявленная прима.— И Коленьку проведаем и по театрам походим?
Наталье Павловне пришлось по душе его предложение. Она и сама не могла нарадоваться успеху ненаглядной воспитанницы, с щемящей материнской гордостью взирая, как легко ей дается перевоплощение на сцене. Настя была для нее светочем в окошке, развеивая накатывавшие тоску и одиночество, но барыня была слишком прозорлива и сведуща, понимая, что скорее навредила девушке привитыми привычками и образованием. Та, хоть и непритязательная по характеру, не имела других подруг кроме своей благодетельницы да престарелых служанок, на руках которых выросла, дворовые девки же не желали с ней знаться, полагая, что барская приживалка слишком задирает нос. Беспокойство за судьбу девушки еще боле усугублялось, что когда-то стройная как былиночка Наталья Павловна, к пятидесяти раздобрела, а сердце стало пошаливать, то несясь бешеной прытью, то тревожно замирая. Вот если бы удалось пристроить Настасью в столичный театр на обучение, судьба девушки была бы только в ее руках, а уж за вольной бы барыня не постояла.
Однако, хоть поездка в Петербург и оказалась чрезвычайно приятной, надежд барыни, как к ее тревоге, так и к затаенной радости, не удовлетворила. Настя восторженно, широко раскрытыми глазами взирала на красоты города, замерев сидела в ложе театра, не спуская глаз со сцены, но когда к ним был приглашен помощник режиссера Вакулин Дмитрий Миронович, чтобы оценить юное дарование, смутилась, вся сжалась и не сумела толком прочесть даже простейшей поэмы, все время нервно заикаясь и краснея от его ползающего по ее телу рыбьего взгляда.
— Ничего-ничего, голубушка,— неловко попытался утешить ее Александр Федорович, ласково похлопывая по склонившейся на пышные колени покровительницы рыдающей головке.— Слишком ты еще молоденькая, мой дружочек. Может, годков через пять он на тебя по-другому посмотрит.
Настя жалобно всхлипнула, искренне надеясь, что никогда больше не увидит этого мерзкого типа. Ей нравилось играть, но она делала это больше, чтобы угодить своим великодушным покровителям, мечты о большой сцене и славе не лишали ее покоя, ей хватало признания и негромких оваций в их маленьком провинциальном театре. Совсем не это было пределом ее мечтаний.
В том же, чем были полны ее сны и грезы, Настя боялась признаться даже самой себе. Ее маленькое сердечко давно трепыхалось от счастья лишь стоило мельком увидеть предмет ее томлений, разрываясь от боли и несбыточности ее надежд. А счастья этого и боли за тот зимний, студеный месяц, проведенный в Петербурге было предостаточно. Ведь Николай Александрович почти каждый день обедал у них после университета, зачастую вечерами сопровождал в театры и оперу. Настенька полюбила его трепетной, бескорыстной девичьей любовью, когда ей и десяти годков не было.
